Самвел

Узкая тропа, протоптанная его ногами, бежала среди кустов и зарослей, вилась по мшистой скале и исчезала в тенистой чаще леса. Он шел по этой тропе. Назойливые иглы терновки цеплялись за его одежду. Порой ветви царственного дуба били по его прекрасному лицу. Но он ничего не замечал. В глубокой задумчивости прошел он все расстояние до пещеры. У ее входа была скамья, сплетенная из свежих прутьев. Он опустился, на скамью и стал озабоченно смотреть на заходящее солнце. Казалось, его взор стремился обнять бесконечное пространство, через которое прошло светило вселенной…

И сам он когда-то, как солнце, тоже излучал свет и тепло на целую страну… А теперь? Теперь он печальный изгнанник на необитаемом острове. Неумолимое море создало вокруг него непроходимую преграду, и непрерывные удары волн как будто повторяли одно и то же: «Ты останешься здесь, пока мы существуем».

Пещера, у входа в которую он сидел, была бы подходящим жилищем для какого-нибудь отшельника, отказавшегося от радостей мира и ищущего утешения в тиши. Быть может, она годилась бы для морского бога, который, гонимый громовыми стрелами Арамазда, тешил свою бессильную ярость, разбивая о подводные скалы корабли, пытавшиеся подойти к острову и нарушить его покой. Но разве мог жить в ней человек, жаждавший мысли и дела?

Как все в жизни меняется!..

Было время, когда он был молодым, статным юношей, не имевшим себе равного в стране. Он был украшением и радостью царского двора. Двоюродный брат царя, он занимал должность начальника двора. Разодетый в златотканую одежду, с поясом, разукрашенным драгоценными каменьями, с мечом в золотых ножнах, он всегда стоял возле царя в часы торжественных приемов. От матери он унаследовал царскую кровь, а по отцу был внуком великого патриарха Армении. Патриарх скончался. Собрались князья, собралась вся знать. «Дай нам первосвященника», – сказали они царю. Царь собственноручно снял с него златотканую одежду и пояс в драгоценных украшениях, снял меч в золотых ножнах и, представив юношу народу, сказал: «Пусть внук вашего первосвященника будет вашим патриархом». Обрадовались князья и вельможи. Но юноша отказывался, говоря, что он недостоин такого высокого сана… Тогда его стали просить князья, вельможи, вся знать. Юноша продолжал отказываться. Однако царь не внял его просьбам; он приказал брадобрею срезать его прекрасные кудри, ниспадавшие на плечи. Во время этого обряда всплакнули князья, вельможи и сам царь. Красота померкла, придворное изящество скрылось под черной одеждой священнослужителя…

Храбрый воин, украшение дворца, он стал украшением церкви. Он преобразился в храброго пастыря и посвятил себя пастве. Бедняк стал получать хлеб, больной обеспечивался убежищем. Сирота имел кормящего отца, а вдова – заботливую руку. Везде благодаря ему царило милосердие Он сделался отцом угнетенных и утешителем несчастных.

Будучи патриархом, он являлся в то же время и государственным деятелем. С огромной энергией он занимался делами страны, давая им надлежащее направление. Могучей рукой искоренял зло и благотворной рукой утверждал добродетель. Воодушевленный высокой идеей благоустройства своей страны, он своим вдохновением давал ей жизнь… Однажды он приехал для переговоров в Византию к императору Валенту. Царь – духоборец, ослепленный ересью Ария, преследовал в ту пору ортодоксальную церковь. Забыв о важных политических делах, ради которых приехал патриарх, император немедленно вступил с ним в религиозный спор. Патриарх стал смело порицать императора за ересь и призывал его к истинной вере. Разгневанный Валент велел сослать патриарха и с ним семьдесят епископов на дальний остров.

Стояла суровая зима. Корабль, на котором плыли патриарх и епископы, пятнадцать суток носился по бурному морю и под конец затонул. Патриарх с двумя молодыми диаконами едва спасся, добравшись до острова Патмос на лодке…

Много лет прошло с того дня!.. На этом пустынном острове он томился вдалеке от родины, от любимой паствы. Человек, бывший духовным вождем целого народа, в огромных покоях которого служили сотни людей, сидел теперь одинокий у входа в убогую пещеру на скамье, сплетенной из прутьев, и глазами, полными тоски, глядел на угасающее солнце. Его сердце было полно глубокой печали. Сколько еще раз должно было садиться солнце, сколько еще раз оно своими животворящими лучами должно было освещать мир божий… А он должен был оставаться в заточении на этом острове…

Поодаль от пещеры, в чаще деревьев ютился небольшой шалаш-лачуга наподобие шатра из ветвей, обмазанных сверху глиной. В этом шалаше жили два диакона, разделявшие со своим учителем тяготы его изгнания.

Они уже вернулись с берега, развели огонь и готовили ужин. Они знали, как добыть огонь и пищу, в какой посуде и как приготовить. Но где найти посуду? На пустынном острове не было ни медника, ни кузнеца, ни гончара. Огонь они добыли чудом и поддерживали его, как пламя Ормузда. Вместо посуды же употребляли крупные раковины либо плетенки из растений.

Костер разгорался, распространяя вокруг себя приятную теплоту. Диаконы сгребли в сторону раскаленные угли и положили на них большие камни, которые быстро накалились. На чистой поверхности камней, как на сковороде, они разместили ломтями рыбу и стали ее жарить. Раки уже покраснели как красная роза. Этим делом был занят Тирэ. Ростом же закапывал в горячий пепел каштаны, которые поминутно с треском лопались, поднимая густое облако пепла. Он очищал их и складывал в перламутровые раковины, заменявшие собою тарелки.

– Он любит печеные каштаны, – сказал Ростом, радуясь тому, что патриарху нравятся каштаны.

– Он любит и каленые грецкие орехи, – заметил Тирэ. – Жаль, что они еще не созрели.

– А рыбу совсем не ест.

– И вообще воздерживается от мясного.

– А вот зелень ест с большим аппетитом. Можно было бы иногда готовить спаржу, но что поделаешь, если нет соли!

– Из твоей попытки добыть соль ничего не вышло?

– Да, меня постигла неудача. У берега моря я устроил запруду, в надежде что под лучами солнца вода испарится и образуется соль. Ты же сам видел, когда вода испарилась, на дне остался густой слой соли, по она оказалась горькой, как желчь. Ах, если бы эта попытка удалась!

Патриарх продолжал сидеть у входа в пещеру, которая напоминала звериную берлогу. Попасть в нее можно было только согнувшись. Узкий проход, постепенно расширяясь, кончался большим углублением. Лучи солнца, тускло отражаясь в пещере, едва смягчали царивший там печальный мрак. Внутри по одну сторону стояло нечто вроде ложа из нетесаных бревен, связанных витыми из стеблей жгутами. На досках лежал сухой мох, служивший постелью. Против кровати стояла каменная плита на таких же подставках, она служила столом; рядом было устроено каменное сиденье, похожее на сиденье, находившееся снаружи. Стоявший на столе сосуд из тыквы, наполненный водой, как бы дополнял собою нищенскую обстановку этого скромного жилья.

Снаружи пещера имела живописный вид. Вход в нее закрывал густой вечнозеленый плющ. Две плакучие ивы прикрывали ее своими ветвями, прекрасными, как длинные женские волосы. Над входом в пещеру, в глубокой расщелине скалы, свила себе гнездо чета египетских белоснежных голубей. Это были прежние обитатели пещеры. Они охотно уступили свое жилище почетному гостю острова и свили себе новое гнездо вблизи от пещеры. Их птенцы ворковали, патриарх в глубоком раздумье прислушивался к их голосам, и казалось, на его грустном лице можно было прочесть: «Счастливцы, они ведь имеют отца и мать… А те многочисленные дома для сирот, которые я основал в моей стране, под чьим попечением находятся они теперь? Кто опекает моих птенцов?..»

Солнце уже село, но горизонт еще горел золотыми огнями. Море, как освещенное яркое зеркало, сливалось с пурпуром неба, на котором последние лучи солнца все еще сияли золотыми копьями. Каждый вечер в этот торжественный час он сидел подолгу на берегу в раздумье и смотрел, как догорали последние лучи, как угасало огненное зарево, пока на горизонте не начинала расползаться сизая мгла. Но в этот вечер он изменил своей привычке и раньше, обычного вошел в пещеру.

Там царила кромешная тьма. Он подошел к постели и лег. Он был утомлен, ему хотелось отдохнуть. Сырой воздух пещеры был удушливо тяжел и пропитан запахом плесени. Долго ворочался он с боку на бок. Сухой мох шуршал под ним. Подушкой служила ему охапка морской травы.

Вскоре пришел Ростом, в руках у него был факел из длинных горящих сосновых сучьев. Он вставил их в одну из трещин, точно свечи в паникадило, и затем осторожно вышел. Смолистая сосна наполнила пещеру светом и запахом ладана.

Точно два игольчатых шарика, привлеченные огнем, выкатились два маленьких ежа из глубины пещеры к постели патриарха. Из колючек выглядывали их острые мордочки, и маленькие пепельные глазки смотрели вверх. Патриарх опустил руку. Прирученные ежи стали лизать своими тоненькими язычками его десницу, кормившую их с большой заботливостью. Эти животные, как неустанная стража, охраняли его пещеру, уничтожая змей и ядовитых насекомых. Даже кроты боялись их и не смели заходить в пещеру.

Снова вошел Ростом, неся ужин на сплетенном из растений круглом подносе. Он поставил ужин на стол. Обратившись к молодому человеку, патриарх спросил!

– Как Тирэ? Вчера ему нездоровилось.

– Он теперь совершенно здоров, владыка, – ответил диакон. – Весь день работал.

– Это еще не значит, что здоров. Он и больной может работать. Иди отдохни. Скажи ему, чтобы и он отдохнул.

Диакон поклонился и вышел.

Патриарх поднялся с постели и сел за стол. Ежики приблизились к подолу его рясы, ласкаясь. Он стал кормить их каштанами, давая каждому в рот по каштану. Они весело выхватывали вкусную еду и с большим удовольствием ее грызли.

Сам он тоже съел несколько каштанов. Но он больше заботился о своих сотрапезниках, чем о себе. Насытившись, ежи укатились в свою нору и, свернувшись в клубок друг около друга, заснули.

Он продолжал сидеть у стола. Сосновые сучья, заменявшие свечи, догорали. В пещере постепенно сгущался мрак, непроницаемый мрак могилы. Снаружи доносились глухие всплески волн. Море было неспокойно. Ветер со свистом проносился по верхушкам деревьев; они сгибались и стонали под его ударами. Все это располагало к грусти, вызывало глубокое душевное волнение.

Он все еще сидел у стола и, оперевшись на правую руку, прислушивался к тому, что делалось вне пещеры.

II. Крепость Ануш

Имя Ануш[47 - Ануш – по-армянски означает: сладкий, приятный.], а сколько в нем горечи!

На пути от Экбатаны к Тизбону в стороне высится остроконечная скала. Ее каменное подножье занимает довольно обширное пространство; на нем, как на высокой подставке, природа поставила скалу. Даже одной горсти земли нельзя было найти на ее голой поверхности. Ни одно растение не росло на ее твердокаменных крутизнах. Южное солнце обожгло ее и отполировало, как прокаленную гончаром глиняную посуду. Так выглядел этот утес с незапамятных времен.

Однажды у его подножья проходил с киркой на плече Фархад, великий ваятель Персии. Он шел в глубоком раздумье. Внезапно нестройные звуки труб заставили его встрепенуться. Он остановился. Показались борзые, показались всадники с соколами, и веселая, беспечная группа всадников, как буря, пронеслась мимо него…

Но один неясный образ успел навеки запечатлеться в его сердце. Этот образ лишил его покоя. Ежедневно приходил он на это место в один и тот же час и ждал. Он ожидал, полный сладостного томления, появления той, которая, скользнув по нему взором, молнией пронеслась мимо.

Его сердце лишилось покоя. Он забросил свою работу, свое искусство и, как безумный, одиноко скитался в пустынных горах.

Шли дни, недели, шли месяцы… Однажды сидел он и все ждал. И вот она явилась. Но не было с нею на этот раз ни борзых, ни всадников с соколами. Ее сопровождала лишь толпа служанок. Погнав лошадь, она приблизилась к нему.

– Привет тебе, великий мастер, – сказала она. – Что связало тебя с этими горами, с этим пустынным краем? Я тебя всегда встречаю здесь…

– Тот несравненный образ, который своим появлением осветил эти голые скалы, – ответил Фархад.

– Разве пламя любви так ярко горит в тебе? – спросила она с улыбкой.

– Как не любить ту, кто не имеет себе равных даже среди бессмертных? Как не любить ту, чье дыхание оживляет все вокруг, один взгляд которой приносит вечное блаженство? Неужели ты думаешь, что сердце ваятеля, который постоянно возится с резцом и камнем, окаменело настолько, что красота не в состоянии его смягчить?

– Нет, я этого не думаю. Тот, кто бесформенному камню дает жизнь и форму и из холодного мрамора творит образы прекрасного, тот не может не любить красоту. Но слушай, ваятель, чтобы привлечь сердце дочери царя царей, надо быть готовым на большие жертвы.

– Я это знаю. Великие богини требуют великих жертв.

– Я не требую от тебя невозможного: я хочу лишь испытать твою любовь. Видишь, Фархад, этот утес? – она показала рукой на остроконечный утес. – Преврати его в чудесный дворец, чтобы я с его высоты могла любоваться, как серебристые изгибы Тигра разрезают прекрасную долину Ассирии, как нежное дуновение ветра колеблет высокие стройные пальмы Бахистана… В самом сердце скалы построй хранилище для моих сокровищ, а у подножия – конюшни для моих коней… Когда исполнишь все это, я стану твоей.

Сказала и исчезла.

С того дня прошли годы. В несокрушимой твердыне скалы раздавались звуки молота и кирки. День и ночь слышны были несмолкаемые звуки тяжелых ударов. Работа успешно продвигалась вперед. Любовь вдохновляла труд великого мастера, а красота дочери персидского царя возбуждала его энергию. Он воздвиг чертоги, терема, создал залы с росписью и превратил каменную глыбу в роскошный дворец. Стены зал и палат покрыл искусной резьбою: в ней он изобразил борьбу древних исполинов и пехлеванов Персии со злыми духами и дэвами. Тут же были изваяны изображения древних персидских царей во всем их величии и славе, а рядом – картины их доблестных деяний и торжество побед. Он начертал линии и над ними высек надписи о великих делах древних властителей, об их доблести и дарованных ими Персии благах. Все эти чудеса он совершил для той, которой был предан со всей горячностью любви. Он хотел, чтобы картины напоминали ей постоянно о славном прошлом Персии, наполняли ее сердце великой гордостью при мысли о том, что и она из божественного рода этих героев и причастна к богоподобным делам.