Мэтт. Часть 1

– Прекрати, он ещё ребёнок! Мэтт, положи нож на место!

Я посмотрел на Джой. Она стояла в трёх метрах от нас и, кажется, действительно переживала.

– Дай сюда, сопляк… – Майк рыпнулся в мою сторону.

Ребра снова напомнили о прошлой стычке. Я стиснул рукоять и с боевым кличем кинулся на него, выставив перед собой острие.

– Ах, ты…

Лезвие распороло рубашку. Ткань на рукаве тут же стала окрашиваться в насыщенный алый цвет. Майк яростно зашипел, прижал руку к себе, второй цапнув меня за плечо.

– Пусти! – закричал я со злостью.

Он крепче сжал пальцы. Я присел от боли и сильнее стиснул челюсти. Не плакать! Мужчины не плачут!

– Мэтт… Господи, что ты сделал! Совсем с ума сошёл!? – Джой забегала по комнате кругами, открыла ящик комода, вытащила пластиковый бокс с медикаментами, принялась отыскивать в нём что-то, чтобы остановить кровотечение, которое усиливалось, с каждой секундой. Агрессор стонал от боли.

Пальцы Майка на моем плече ослабили хватку, и мне удалось выскользнуть. По дороге к входной двери, я схватил свой журнал, перочинный нож, и выбежал в подъезд.

Я бежал, слушая бешеный стук своего сердца в ушах и глухой звук ударяющихся о сухой асфальт подошв моих кроссовок. Не оборачивался. Но шагов позади не было. Меня не догоняют. Хотя, Майку сейчас точно не до того. Насколько сильно я его ранил? Насколько сильно вообще можно ранить в руку?

Я бежал и ненавидел себя за то, что бегу. Потому что знал, что прав. И Джой знает, что я прав. Но ей так проще. Легче заставить изменить мнение ребенка, чем объяснить другому взрослому, в чём не прав он или его горячо любимое чадо.

Наш город, Трентон, насчитывал чуть больше двухсот пятидесяти тысяч человек. В разных его концах расположились два крупных градообразующих предприятия. На севере – завод по производству химических удобрений, обеспечивший работой половину жителей, и швейная мануфактура на юге. Около четверти населения трудилась у станков со шпульными колпачками и прижимными лапками. Оставшаяся часть нашла себя в магазинах, прачечных, салонах красоты и прочих сферах сервиса.

Тридцать пять лет на заводе по пошиву спецодежды работала закройщицей женщина. Одри Дэвис. Моя бабушка.

Я помню, как сидел на ковре в её гостиной, сооружал башню из конструктора, а она, компактно усадив своё грузное тело в кресло и нацепив на нос очки, зашивала мои порванные штаны.

– Мэтти, Мэтти… – затянув узелок и откусив нитку, она расправила аккуратный шов на коленке и подозвала меня рукой. – Как тебя угораздило разорвать новые штаны?

Я виновато пожал худенькими плечами. Бабушка сипло рассмеялась и шутливо схватила меня за нос.

– Ох, что с тобой делать, сорванец… Держи.

– Спасибо, бабуля.

Она протянула мне штаны, поглаживая по спине морщинистой рукой и тут же назидательно погрозила пальцем.

– В следующий раз будешь зашивать сам.

– Я не умею.

– Ничего. Я тебя научу.

Утром того дня, я пришёл домой после ссоры в школе. Это был мой первый год в новом классе, первая неделя. Задира из параллельного класса кричал обо мне гадости. Я терпел, пока мог. А мог я не долго. Не сдержался, пихнул его обеими руками в грудь, да так, что он упал назад себя. Перед всеми. А после уроков в школьном двое меня ждали уже трое…

Я пришёл домой, утирая слезы рукавом пиджака. Бабушка нахмурилась, усадила меня на диван рядом с собой и выспросила все подробности. Я рассказал. Я всегда всё ей рассказывал. Она беспокойно качала головой и гладила меня по спине.

– Я поговорю с его мамой. Не дело, что один мальчик обижает другого и настраивает против него всех.

– Не надо. Будет только хуже.

– Ох, Мэтти.

Она рассказывала мне о прощении, терпении и Иисусе. Не знаю, как она смогла дожить до своих лет, веря в то, что в каждом человеке есть что-то хорошее. Не в каждом. Далеко не в каждом.

В конце нашего разговора, она вытащила из кармана домашнего халата платок и вытерла слезы с моего лица.

– Не надо плакать. Мужчины не плачут, – она сказала это без упр?ка, но плакать тут же расхотелось. – Ты сильный мальчик, Мэтти. Добрый и умный. Ты справишься. А я буду рядом.

И она была рядом. Первые восемь лет моей жизни. После того разговора прошёл месяц, прежде чем ей поставили диагноз «плоскоклеточный рак».

Полная, гордящаяся своими объёмами женщина, высохла до состояния мумии за каких-то несколько месяцев. Больно вспоминать то время, когда она умирала. Из доброй и ласковой старушки она превратилась в угрюмую и вечно ворчащую брюзгу.

Я старался понять. Объяснял самому себе, что это не она, это болезнь говорит за неё. Объяснял, что ей все время больно, и из-за боли она стала такой. Временами понять было сложно. Временами – невыносимо.

Когда ей стало совсем плохо, её увезли в больницу. Я остался на несколько дней под присмотром соседки. А потом приехала женщина, которую тогда я ещё называл мамой.

– Поехали домой, Мэтти.

По её усталому виду я понял, что что-то не так. Но отказывался верить до последнего. Пока не увидел гроб с телом женщины, вырастившей меня до восьмилетнего возраста. Смотрел и ждал, что кто-то скажет «шутка», «розыгрыш». Но никто не сказал.

Мама обнимала меня за плечи и шмыгала носом. Я часто видел, как они с бабушкой спорили, кричали друг на друга. Но впервые разглядел в глазах Джой любовь к собственной матери. Жаль, что слишком поздно.

Услышав стук комьев земли о крышку гроба, я зажмурился. Слезы больно защипали глаза. Я сжал кулаки, вонзаясь ногтями в ладони. Нельзя плакать. Мужчины не плачут.

Не оборачиваясь, шёл к машине, чувствуя на своём плече руку Джой. Я пытался верить в лучшее, но в то же время ощущал, как маленькое сердце начало обрастать каменным панцирем. Нет. Как раньше уже не будет.

Меня зовут Мэтт. И это моя история.

Глава 2. «Стереотипы»

Рядные дома родного гетто остались позади. С ними мусор, беспорядочные крики, раздолбанные авто по обочинам дорог, болтающиеся без дела обитатели этого места. Здесь я знал каждый угол. Почти каждого человека в лицо и по именам.

Большая часть из них была такими же заложниками системы, как и я сам. Малейшие попытки высунуть голову и попытаться выпрыгнуть отсюда в «большой мир» в основной своей массе заканчивались неудачей. Оттого многие не брезговали промышлять воровством, грабежами или чем почище, не пытаясь жить иначе. Даже будучи ребёнком, я хорошо осознавал, какое будущее ждёт меня здесь.

Те, у кого хватало выдержки, трудились всю жизнь на заводах или в сферах обслуживания на низших должностях. Были и те, кто довольствовался пособием по безработице, не особо стараясь исправить положение, при этом не переставая выть о превратностях судьбы. Ещё тогда, десятилетним пацаном, я задавался вопросом – почему так?

Были здесь и те, кто вёл вполне себе приличную жизнь. Опять же, по меркам гетто. Честно трудящиеся люди, исправно платящие налоги. Семьи, в которых было больше одного родителя, а дети росли в любви и заботе. Старики, доживающие свой век под опекой близких. Но таких было существенно меньше.

Совсем небольшой процент людей был из числа тех, кто сумел вырваться из этих грязно-серых, облупленных стен. В основном это были ребята, преуспевшие ещё на школьной скамье в музыке или спорте, заполучившие стипендию в колледж, а с ней и путёвку в счастливую жизнь. Лишь единицы из таких счастливчиков остались на юге города. Остальные же предпочли перебраться ближе к центру, туда, где отголоски прежней жизни были не слышны. Самые умные уехали в большие города, типа Мунса.

Выбрался и я. Пока только физически и только за пределы своего района.

Асфальт здесь был чище, как и сами люди. Двигались размеренно, не оглядываясь в ожидании внезапной угрозы. Фасады домов имели презентабельный вид, а автомобили были, по крайней мере, мытыми.

Я продолжал бежать. Перед глазами стояло лицо отчима, искажённое болью и злобой. Встревоженные глаза Джой. Не знаю, что из произошедшего напугало её сильнее – то, что я посмел, наконец, соразмерно ответить Майку, или то, что за этим последует.