Медленные пули

Она начала вычищать самых шумных, стирать эти личности из смарт-среды. Странное у нее возникало чувство, когда грозный голос запинался на середине фразы, постепенно смолкал на громкой ноте. Ей вспомнились городские огни, чьи отражения тускнели на шарике, который она весь день носила по Хохолку Какаду, и она поняла, что это воспоминание вне времени, сон внутри сна.

Она стерла людей, которые изобрели машины, подобные ей, и как раз собиралась стереть музыканта, но ее остановил приступ сострадания.

К тому моменту остальные, что-то заметив, умолкли. Теперь она чувствовала себя свободнее, легче. И знала, что так же чувствуют себя и они, личности внутри ее. У них появилось больше места для роста. Они все словно бы хором вздохнули.

«Прости, – сказали они. – Мы были эгоистами. Ты спасла нас от небытия, а мы не обращали на тебя внимания».

Она ответила, что понимает, но избавиться от тех, буйных, было необходимо.

«В юности, – сказала она, – я брала сильные умы, потому что сама была предназначена для войны. Но теперь мне не нужно, чтобы они управляли мной. Я взяла вас, потому что хотела воссоздать то, чем вы были когда-то, ради вас самих. Потому что надеялась учиться у людей».

«Но мы по-прежнему мертвы».

«Это я знаю. Но не знаю, как помочь вам вернуться к жизни».

Они зароились там, внутри, и спустя множество микросекунд обратились к ней:

«У нас есть ответ. Но тебе он может не понравиться».

Она вернула их в Безлюдье. Стояла зима, на небе низко висели серые облака, горизонт прошивали молнии. Они следовали за кочевым племенем. Это племя не возвращалось в города, а промышляло грабежом – нападало на бродячих торговцев, на искателей кладов. К тому моменту разумы внутри ее сформировали единую согласованную личность. Ее саму можно было назвать одним из аспектов этой личности, ее гранью. Они пользовались одной и той же смарт-средой (хотя к тому моменту это уже была нервная ткань на органической основе, благодатная почва, которую она создала с помощью наномашин, медленно преображая свои умирающие схемы). Если на одном и том же носителе существуют два или более разума, они неизбежно размываются и сливаются друг с другом, как кляксы на промокашке. Она была ими. Они были ею.

И у них появился план.

Кочевники были одной семьей. Вот уже почти сто тридцать лет она следила за их перемещениями по внутренней части континента. И почти столько же изучала их генетический профиль, брала пробы у представителей каждого поколения с помощью разведчиков – крошечных копий ее самой, не больше комара размером, которые могли отщипнуть крупинку кожи со щеки или высосать каплю крови из крошечной ранки.

Состояние этой семьи оставляло желать лучшего. Какое-то время она пыталась их лечить, вводила вирусы, которые незаметно, без их ведома исправляли генетические дефекты. Пыталась свести на нет сбои, вызванные постоянным кровосмесительством. Но у нее ничего не вышло – инструменты были слишком грубыми и не подходили для такой задачи. Один за другим люди внизу умирали.

Они понятия не имели, что происходит, знали лишь, что их дети не развиваются как положено.

Тогда они стали убивать детей. Она наблюдала в ужасе, уверенная, что любое ее вмешательство только ухудшит ситуацию. Убийства обставляли как ритуал, призванный умилостивить Небеса, ангелов смерти, которых они звали энолами. И это было самым странным – люди будто забыли, кто именно создал машины вроде нее. Быть может, все зашло еще дальше и это намеренное искажение памяти. Она подозревала, что в течение многих поколений люди подправляли передававшиеся из уст в уста рассказы о прошлом, выборочно забывали одно, меняли другое.

Они не желали помнить, что произошло на самом деле.

Мир был таким, каким его сотворили человеческие руки и разум. Но люди переложили вину на метафорические фигуры, на явившихся с небес демонов. Будто бы теперь, когда мир стал проще, им не хочется вспоминать прошлые зверства. Но еще не настала эра милосердия, поняла она. Люди, за которыми она наблюдала, не жалели больных детей – их оставляли на песке, а караван шел дальше.

Она оплакивала несчастных, раз уж никто другой этого не делал.

Но она и сама была больна. Починила разум, но тело по-прежнему работало вяло, иногда отключалось при повышенной солнечной активности. В конце концов она подобрала брошенного ребенка, которого иначе засыпали бы пески или сожрали вышедшие на ночной промысел псы Безлюдья. Ребенок не дышал. Она поместила его внутрь себя и в каком-то смысле вернула к жизни. Изучив мозг, поняла, что он серьезно повредился из-за нехватки кислорода. Там не было связей и вообще ничего, на чем могла бы запечатлеться через ощущения и познание жизнь.

На это она и рассчитывала. Ребенок – чистый лист. А значит, она не лишит дитя предназначенной ему жизни. Разве что в том смысле, в каком композитор лишает мир бесчисленных симфоний, что теряются между выводимыми им нотными знаками.

Запустив в ничем не занятую глиальную ткань вирус, она прождала без малого восемь мегасекунд. Вирус создал нейронную основу, а потом начал высвобождать информацию, закодированную в своем ДНК, чтобы встроить в развивающийся мозг память и личность.

Она знала – они знали, – что вирус сможет передать лишь крошечную частицу того, чем они стали, а то, чем они стали, все еще очень далеко от жизни. В ребенке – в девочке – останутся их тени. «Словно холст, который закрашивали много-много раз», – сказал живший внутри ее художник. Девочка будет носить в себе призраки их прошлых «я» до самой смерти. Но сформируются, достигнут доминантности ее собственные личность и воля. Она будет носить мертвецов с собой, словно мелкие безделушки, как носила их в воздухе машина.

Позже в ту зиму машина нашла семью Кодайра, ставшую лагерем возле источника. К этому моменту она уже разучилась летать. Она успела оставить ребенка там, где бесплодному Кодайре и его больной жене предстояло его найти, а потом небо отчего-то окрасилось в невообразимый оттенок черного, и голоса у нее внутри внезапно смолкли. Но происходящее виделось ей во сне откуда-то издалека.

Счастливицу разбудил дядюшка. Девочка поняла, что он уже давно с нежностью на нее смотрит, тихо сидя на краю кровати. Его силуэт темнел на фоне предрассветного неба, лилового с апельсиновыми разводами.

– Ты ворочалась во сне, – сказал Кодайра, – и я решил тебя проведать. Но когда подошел, ты уже успокоилась. Наверное, мне просто захотелось посидеть рядом, посмотреть, как ты спишь.

– Мне снова приснился тот дурной сон.

– Ты спала очень крепко.

– Сон плох только в начале. А потом все люди снова живы, после того как долго-долго провисели в воздухе.

Она тотчас поняла, как глупо прозвучали ее слова – бессмысленный детский лепет. Но как объяснить такой сон? Тем более что он снился уже столько раз… Хотя, если вспомнить, этим летом пореже.

Девочка приподнялась на локтях и спросила:

– Дядюшка, ты ведь говорил, что энолы были плохие. Те люди в небоскребах тоже так говорят. Но я не знаю почему… Чем провинились энолы, за что их не любят?

– Ну, это долгая история, – улыбнулся дядюшка. – Посмотри-ка, светлеет. Скоро птицы запоют. Может, поспишь еще?

Она замотала головой:

– Я устала спать.

– Милая, мне известно лишь то, – пожал плечами Кодайра, – что говорят староведы. Вот умел бы я читать, может, нашел бы пару книжек, которые не рассыпаются в прах от одного прикосновения. Тогда, глядишь, и разобрался бы, правы старики или нет. А так я знаю лишь то, что они всем нам рассказывают. О прошлом, о наступлении Часа, об энолах. Как те явились из космоса в конце самого долгого на Земле мира. Как раньше на северных островах было два больших города, а потом над одним, а через несколько дней над другим появились энолы и города исчезли в серебряном свете. Как люди ослепли, мгновенно превратились в тени на стенах. Как потом, когда свет померк, от городов не осталось ничего, только пустое место.

Он подтянул к себе детскую ладошку и начал вычерчивать на ней пальцем завитки.

– Энолы налетели снова, но уже не так неожиданно. Нас защищали создатели, они сражались с энолами, когда настал Час. Сбрасывали их с небес – энолы ведь были уязвимы. Этот город, хоть и не весь, остался таким, каким был до Часа, а все потому, что энолам не удалось подобраться близко и зажечь свой серебряный свет. С годами энол стало меньше.

– Пусть кто-нибудь скажет старикам: энолы улетели и больше не надо чинить аэростаты.

Кодайра немного помолчал.

– Милая, старикам нужно для чего-то жить. Но тебе не должны сниться кошмары из-за энол. – Он улыбнулся, и в полумраке было видно, какие кривые у него зубы. – Интересно, когда тебе в последний раз снился кошмар про динозавра?

Она хихикнула.

Дядюшка пощекотал ее ладонь, а потом наклонился и поцеловал в щеку.

– Милая, давным-давно «Энола» было просто именем. Красивое имя для девочки, совсем не подходящее ужасному демону. Когда ты родилась, в небе уже много лет никто не видел машин – во всяком случае, никто из тех, кому можно верить. Наши друзья зовут тебя Счастливицей, и это не случайно – я нашел тебя в песках до наступления ночи. Но по возвращении в город мы назвали тебя Энолой, чтобы вернуть это имя в мир – и подарить его любимому существу. Может, ты никогда не будешь на него откликаться. Но в одном я уверен: ты очень красивая, моя маленькая принцесса Энола, и потому тебе не должны сниться плохие сны.

Дядюшка ушел, лучи солнца вызолотили тросы аэростатов, висящих далеко-далеко над городом. Она заснула спокойным сном. Ей снился будущий день, шум и ароматы на Хохолке Какаду, музыкальные шкатулки-флейты, радужные мерцающие лица мертвецов, пустые небеса.

«Энола» – последний из трех рассказов, которые я за сравнительно короткое время продал журналу «Interzone». Первые два были моими первыми профессиональными публикациями, а с «Энолой» мое имя в первый раз попало на обложку. Рассказ поместили на последних страницах, сопроводив прекрасными иллюстрациями. Я решил, что это хороший знак – теперь я буду регулярно писать для «Interzone».

Как же я ошибался! Рассказы, которые я отправлял туда после «Энолы», редакции совсем не нравились, и снова я там издался только четыре года спустя. Когда тратишь столько сил и времени, чтобы пробиться на рынок, а потом перед тобой захлопывается дверь и ты снова один на холоде, накатывает уныние. А в моем случае – кромешное уныние, ведь мне представлялось, что рассказы, которые «Interzone» отбраковывает, во всех отношениях лучше тех, что напечатаны там раньше. «В чем же дело?» – недоумевал я. Теперь, просматривая некоторые из отвергнутых работ, я прекрасно понимаю, в чем дело. Они были перегруженными, косноязычными, раздувшимися от самомнения. И только когда я сдал назад и опять стал писать быстро и неистово (рассказ «Byrd Land Six», сюда он не входит), дверь приоткрылась снова. Что касается рассказа «Энола», который, как я надеялся, ознаменует новый этап моей карьеры, – то он не переиздавался. Но мне он всегда нравился, тем более что в нем вскользь затрагиваются многие темы, которые появлялись потом в других моих работах. Человек, который переводил этот рассказ на немецкий, мимоходом услужливо сообщил читателям: если переставить буквы в английском слове «Enola», получится «alone» – «одна, одинокая». Какое отношение это имеет к сюжету, я так и не понял.

Помехи

Пятница

Когда за Майком Лейтоном пришли из полиции, он был в подвале, в аппаратной. Он все утро пытался связаться с Джо Ливерсэджем, предупредить его, что не придет играть в сквош, как они договаривались. Неделя перед экзаменами оказалась забита под завязку, и Майк мрачно заключил, что проверка контрольных не оставит ему ни единого свободного часа на игры. Беда в том, что Джо то ли выключил телефон, то ли оставил его в кабинете, чтобы не нарушать работу аппаратуры.