Чтобы облегчиться, я обычно подыскивал какой-нибудь неприметный уголок на окраине площади, хорошо закрытый со всех сторон густыми кустами, но и оттуда меня гоняли рассвирепевшие охранники, хотя всего лишь минуту назад равнодушно наблюдали за тем, как огромная овчарка навалила целую кучу почти что под самыми ногами прохожих.
Почему моё дерьмо было хуже собачьего?
Думаю, что, наверное, с того времени я и начал ненавидеть собак, и вовсе не потому, что о них заботились лучше, чем обо мне, и не потому, что их любили и гладили, а потому, что им разрешалось гадить где вздумается.
Что улыбаетесь? Находите это смешным?
Кажется забавным, что в современном обществе любой кобель имеет больше прав, чем пятилетний ребёнок?
Если и в самом деле находите это забавным, то мне кажется – будет лучше, если мы прекратим наш разговор на этом самом месте, поскольку очевидно, что вы просто не сможете понять большинство из того, что я собираюсь рассказать.
Нет, я вовсе не злюсь, только попрошу вас сделать следующее: когда ваш кишечник будет находиться на грани взрыва и вы уже не сможете терпеть дольше, выйдите на улицу и облегчитесь где-нибудь метрах в пяти от того места, где до этого гадила какая-нибудь собака.
Думаете, мне самому нравилось показывать всем и каждому задницу? Думаете, это так приятно вдруг сорваться с места и бежать без оглядки, забрызгав ноги собственным дерьмом?
Первое, чему меня научил Рамиро – это испражняться, не спуская полностью штаны, потому что если в этот неудачный момент вас заметят охранники, то вы просто не сможете убежать и всё это закончится тем, что вас измордуют и, напоследок, еще измажут говном.
И как бы холодно не было, приходилось приспускать немного штаны, крепко их перехватывать внизу, широко расставить ноги и все время оглядываться, потому что обязательно получишь такой пинок, когда меньше всего ожидаешь, что еще и пролетишь несколько метров по воздуху, и вдогонку какой-нибудь сукин сын садовник тебя еще и окатит ледяной водой из шланга.
И не дай Бог, чтобы у вас случился запор!
Вот только не подумайте, что все эти подробности рассказываю вам развлечения ради. Просто я хочу, чтобы вы поняли одну очевидную вещь – для нищего, живущего в большом городе, одинаково сложно как найти еду, так и испражниться, и еще следует учесть, что голод как-то можно перетерпеть, но если ты долго не срешь, то … твой кишечник может лопнуть.
Как насчет стыда?
Очень часто я просыпаюсь в холодном поту от ужаса, потому что мне приснилось, будто я сижу на корточках посреди улицы, а прохожие вокруг смотрят на меня с досадой и отвращением, а некоторые ещё и ругаются.
Помню, однажды я отравился, съев что-то подгнившее из помойного бачка, и ужасно мучился животом, ну и понос, конечно, был, и какой-то тип, проходя мимо, расстегнул ширинку начал поливать меня, пока я сидел на корточках.
Мне тогда еще не исполнилось и шести лет. Меня лихорадило, холодный пот лил ручьем, и, насколько помню, ещё и кровь сочилась из ануса, а эта сволочь мочился мне на лицо и при этом еще насмехался.
Что, уже не улыбаетесь?
Уже не кажется это смешным?
Не стоит беспокоиться, потому что вдруг, откуда ни возьмись, выскочил Рамиро с палкой в руках и нанес этому кретину такой удар по концу, что тот, наверное, до сих пор орет как резанный, когда дотрагивается до него.
Для меня Рамиро стал больше чем брат.
Насколько мне известно, никогда у меня не было никаких родственников и, уж конечно, братьев, но, как мне кажется, брат – это не только тот, с кем у тебя одни и те же родители, но и с кем ты можешь разделить и радость, и печаль.
Ну, у нас с Рамиро никогда не было родителей, и уж тем более каких-либо радостей, одни лишь несчастья и горести. И, может быть, поэтому мы с ним чувствовали определенное душевное родство, а может быть и большее, чем чувствуют братья по отношению друг к другу.
Один нож, одно одеяло да оловянный котелок – это, пожалуй, было, всё наше имущество и нам этого, в некотором смысле, вполне хватало, особенно когда находилось что-то, что можно было положить на дно котелка или отрезать ножом, или сухой уголок, где можно было, сжавшись в комочек, согреться под одеялом.
Вообще, Рамиро говорил мало и я соврал бы, если сказал, что мы рассказывали друг другу о своих мечтах, планах на будущее, потому что, если уж быть совсем откровенным, мы об этом никогда и не думал и не знали, что это значит.
Максимум что нам приходило на ум – это вообразить будто мы сидим за столиком в одном из тех роскошных ресторанов и объедаемся до полного изнеможения разными горячими штуками, вкус которых мы знали по объедкам, которые находили в помойных баках на заднем дворе, куда заглядывали глубокой ночью, но… справедливости ради стоит отметить – к подобному мы прибегали лишь в крайне редких случаях.
Бывали, однако, дни когда дождь лил стеной и, казалось, что огромная рука выжимает облака, будто лимон, вот тогда чувство голода обострялось невероятным образом, потому что в такое время все прохожие спешили укрыться в подъездах и никто не хотел задерживаться по такому пустяку, как опустить руку в карман и кинуть нам несколько монет.
Окна в автомобилях закрывались, и самое большое, что ты мог получить, стоя на краю тротуара – это поток грязной воды, когда проезжающий мимо автобус окатит тебя с головы до ног.
От этого холода ты начинаешь весь дрожать, и при этом голод усиливается еще больше.
Те дни, когда шёл дождь, были самыми тяжелыми. Очень тяжелыми.
Приходилось спать в мокрой одежде, а на следующий день всё тело так и ломило. И когда ты просыпался, в каком-нибудь уголке, сухом, защищенном от ветра, и слышал, как дождь продолжает шуметь снаружи, то внутри возникало такое невероятное чувство тоски, что легче было умереть, чем выйти на улицу, навстречу новому дню.
Однако мысль о самоубийстве никогда не приходила мне в голову.
Ни мне, ни какому-нибудь другому пацану, с кем я был знаком в те дни.
Достаточно было того, что голод и холод постоянно хотели добить нас. Так зачем же облегчать им работу? Пусть постараются, пусть потрудятся.
Опыт показал, что чем тяжелее жизнь, чем больше ты бьешься за неё, тем меньше желаний возникает потерять её, особенно, как это было в моём случае, когда и не знаешь другой, лучшей доли.
В свои семь лет я находился на таком дне жизненного колодца, что хуже обстоятельств и вообразить себе было не возможно, а потому все, что могло случиться дальше, просто не могло быть хуже, чем тогда, а это несколько обнадеживало и означало прогресс в делах. Какой-никакой, но прогресс. И это в некоторой степени придавало мне мужества, а потому мысль о самоубийстве как-то не приходила в голову.
Но знай я на тот момент насколько ошибался в своих оценках, то… наверное, все могло бы повернуться по-другому и рука бы не дрогнула.
Вспоминая прошедшие дни, совершенно точно могу сказать, что почти все наши мечты и желания на тот момент были про дождь, чтобы он прекратился раз и навсегда.
Потому что пять серых, однообразных дождливых дней превращают мальчишку-попрошайку в мальчишку-вора.
И так уж получалось, что даже сама Природа была против таких, как я, кто и без её помощи все время находился на границе жизни и голодной смерти.
Летом, когда устанавливалась хорошая погода, когда все идут по улицам расслабленные, довольные, спокойные, в такое время выпросить монетку не представляло труда, а также от жары и чувство голода немного притуплялось, но с приходом зимы, мало того, что и милостыни никто не подаст, так еще от холода голод становился просто волчьим.
Поэтому иногда приходилось и подворовывать. Что тут поделаешь?..
Но, лично мне, воровать не нравилось, и не потому, что имею что-то против, какие-то особенные причины, а по одной единственной причине: это слишком опасно.
И именно тогда, когда мы промышляли воровством, мы и познакомились с Абигаил Анайя.
Можете представить себе?! Он был старше нас на пару лет, но уже воровал по-взрослому, но самое главное – у него были и имя, и фамилия. Настоящее имя и настоящая фамилия.
Рамиро был Рамиро, я – Чико, и почти все, кто крутился с нами на улице, откликались либо на какое-нибудь прозвище, либо по имени, но его имя и фамилия – Абигаил Анайя, были прописаны в метрической книге и это в нашем понимании была невиданная редкость, а потому он требовал, чтобы к нему обращались не иначе, как по имени и фамилии, а по-другому он не реагировал вовсе и не отвечал.
И про это знали все.
Следует отметить, что в воровском деле он преуспел, потому что никто иной, но именно его отец показал ему основы этого «ремесла». И нам наконец-то повезло, поскольку в то время старика как раз упрятали за решетку и Абигаил искал кто бы у него поработал «приманкой», как когда-то он сам делал, орудуя вместе со своим папашей.
Все происходило в соответствии с простым сценарием: Рамиро и я отвлекали внимание сотрудников магазина, а он тем временем заканчивал «работу». И в этом он был настоящим мастером.
Он всегда был одет аккуратно, во все чистое, на ногах ботиночки, а на плечах желтый непромокаемый плащ. В магазин он входил с выражением мальчика-паиньки, в руках держал список того, что якобы послала купить его мама. Он останавливался около кассы и терпеливо ждал своей очереди, помогал престарелым сеньорам выносить пакеты и выкатывать тележки.
И в этот момент в магазин врывались мы с Рамиро, такие грязные, такие вонючие, с глазами дикими и голодными, готовые схватить любую колбасу или кусок хлеба, что подвернутся под руку. Все внимание, конечно же, обращалось в нашу сторону, и, несмотря на наши отчаянные протесты и вопли, что «нам нечего есть», все дружно кидались выпроводить нас вон из магазина, и в это время, воспользовавшись общей суматохой, Абигаил хватал, что ему приглянулось и исчезал будто по волшебству.