Сикарио

Мы сидели и не знали что нам теперь делать. Мимо проходил охранник. Мы позвали его. Тот охранник был хорошим человеком, настолько хорошим, что его стошнило, при виде всего этого ужаса, а нас нет…

Потом он посоветовал нам идти по домам, а когда понял, что никакого дома у нас нет и в помине, то посмотрел на нас с такой грустью и тут я осознал, что он искренне сочувствовал нам.

– Подыщите себе какой-нибудь дом, – сказал он, – найдите или уходите из этого проклятого города… Вы ведь еще дети!

Вы знаете, если все, включая охранника, демонстрирует полное бессилие, то это …пугает, это страшно, особенно когда на кону стоит твоя жизнь. И было совершенно очевидно, тот человек уже смирился с мыслью, что некие силы, действующие помимо его воли, его контроля, всерьез взялись за искоренение такой «социальной язвы», как «гамины» и уже ни пред чем не отступятся.

В соответствии со словарем, «язва» – это видимый след, видимое последствие некой болезни человека.

Предположим, что «социальная язва» также есть видимый след болезни, но в этом случае общества.

«Гамины», как раз, и были такими «язвами», но никогда не были самой болезнью и пытаться покончить с нами, не занимаясь самой причиной, самим злом, это все равно, что скрыть каким-то образом внешние проявления болезни у человека смертельно больного СПИДом.

Даже когда труп уже начал разлагаться, когда за него вовсю уже взялись черви и наконец-то понесли на кладбище, так и в этом случае найдутся некие индивидуумы, постарающиеся сделать все возможное, чтобы скрыть гнойные язвы на том теле. И почему? А потому что не важно, что он умер, а важно от чего он умер, важно то, что окружающие могут узнать о болезни, которую не просто все боятся, но в большей степени презирают, а это осквернит память об усопшем…

Понимаете, о чем я говорю? Но если не понимаете, то и ладно…

Опять ужас, сеньор, долгий день полный страха!

Мы бродили по улицам как две сомнамбулы. Ходили, взявшись за руки, а раньше так никогда не делали, но в тот день без этого не смогли бы сделать и шага.

Кто-то мог предположить, что мы два подростка-гомика, но у нас не было ни времени, ни желания разбираться с такими глупостями. Все, что интересовало на тот момент – это найти хоть какой-нибудь дом или семью, согласившуюся принять нас, пусть лишь на короткое время.

«Я такой-то, мою маму зовут так-то, живу на улице такой-то в таком-то доме»

И это все… Не правда ли просто? Очень все просто получается, если с наступлением ночи можешь пойти в дом на такой-то улице, где тебя ждет предполагаемая мать.

И не важно, что тебе надают подзатыльников или так получится, что сломают палку о твои ребра, важно то, что у тебя есть дом, а это означает в свою очередь, хоть ты и провел день, бродя по улицам как «гамин», но на самом деле ты – не настоящий «гамин» и никто не отправит тебя в колонию и не убьёт.

Наступила ночь.

Пришла как всегда минута в минуту, без задержки, и мы сразу же представили как из сгущающегося мрака на нас кинется кто-то, завернет руки за спину, перетянет проволокой и одним ударом отсечет голову.

Есть ли на свете что-нибудь более липкое, все подавляющее, чем страх беспризорника, одинокого, всеми брошенного мальчишки? Оказывается, есть – это страх двух мальчишек, которые не произнося ни слова, каждым своим жестом, каждым своим настороженным взглядом по сторонам передают друг другу волны паники и охватившего их ужаса.

Мы сели на скамейку в парке и молча наблюдали, как вокруг зажигаются фонари и улицы пустеют. Тогда, наверное, первый раз в жизни, я подумал: какая это, все-таки, несправедливость, что при таком количестве больших домов со светящимися окнами ни в одном из них не найдется хотя бы маленького уголка, всего одного крошечного уголка, где бы двое бедных, перепуганных мальчишек могли переночевать в безопасности и тепле.

До этого момента я рассматривал все происходящее со мной, как некие непреодолимые обстоятельства, которые необходимо пережить, а потому это не вызывало у меня никакого возмущения, ни малейшего протеста, я считал, что если так происходит, то так оно и должно быть, но после той ночи… внутри у меня все как будто закипело.

И вот мы сидим в темном парке, одни одинешеньки, вокруг ни души, все наше имущество – это сумка, а в ней дырявое одеяло, кусок хлеба и кусок сыра, ноги не достают до земли, а рубашка с трудом прикрывает тело, в голове крутится, не переставая, один и тот же вопрос: где можно найти безопасное место, чтобы переночевать, чтобы нас не убили…

Такими подавленными и отчаявшимися, наверное не чувствовал себя ни один мальчишка на этом свете.

За что? Какое преступления мы совершили, чтобы терпеть всё это? Если у вас имеется на это ответ, многоуважаемый сеньор, то я был бы неизмеримо благодарен выслушать его, но я опасаюсь, что никто в этом мире не сможет предоставить мне вразумительное объяснение.

Мы сидели там и тряслись от страха, лишь потому, что миллионам взрослых сукиных сынов не было до нас ровно никакого дела, мы для них не существовали.

То был именно Рамиро, кто чуть позже произнес это, не поворачивая головы:

– Есть только одно место, где нас никогда не будут искать.

– Это где?

И он показал на круглый люк перед нами и шепотом добавил:

– В канализации.

Вы когда-нибудь спускались в канализацию? Само собой разумеется, что нет. Конечно, а что такой человек как вы мог потерять там, в канализации?

Вонь в тех коридорах такая, что может свалить с ног кого угодно, даже такого как я, хотя я и привык к запаху собственного немытого тела. Но хуже вони и множества крыс, что так и шныряли у нас под ногами, был страх от ощущения замкнутого пространства, где постоянно царил непроглядный мрак.

Мы купили фонарик, но свет его только усиливал ощущение густой темноты, обволакивающей всё вокруг уже на расстоянии метров четырех, и сознаюсь, порою у меня возникало огромное желание сбежать оттуда наверх, и пусть меня там убьют, но это произойдет на свежем воздухе, под открытым небом, чем сидеть там, внизу, в этой гигантской вонючей могиле.

Но Рамиро настоял, чтобы мы остались. В стене нашли что-то похожее на неглубокую нишу на высоте метра полтора над уровнем воды. Прижались друг к другу, закутались в одеяло, чтобы хоть как-то спрятаться от сырости, поднимающейся снизу, источаемой и стенами, и полом.

То была бесконечная ночь.

Самая длинная, которую я когда-либо пережил. Я лежал и все время прислушивался к пронзительному крысиному писку, настолько громкому, или мне так казалось, иногда заглушавшему несмолкаемый шум струящейся воды. Никогда не забуду тот звук, не похожий ни на один знакомый и привычный, словно кто-то невидимый играл на тростниковой флейте нестройную мелодию, не замолкая ни на мгновение, а звуки поднимались к сводам, отражались от стен, переливались…

Зловещая симфония. Зловещая и омерзительная.

И когда наконец-то наступил день, сеньор, сколько же я его ждал!, туннели наполнились странным свечением – это дневной свет просачивался сквозь решетки водосточных люков, и все те бесконечные коридоры и проходы начали походить на декорации к какому-то фильму ужасов.

Немного позже, в одном из залов, где соединялись несколько каналов, мы обнаружили группу мальчишек, спавших на большом выступе, на высоте метров трех над поверхностью воды. Совершенно очевидно, что не мы первые, кто догадался спрятаться там, но и, конечно же, не последние. Спустя несколько месяцев столько народу «переселилось» в канализацию Боготы, что можно было подумать, будто воды здесь несут ни комья дерьма, а золотые слитки и алмазы.

Мне кто-то рассказывал, что сейчас там обитает около пяти тысяч человек и эта цифра меня нисколько не удивляет. Если никто не старается решать проблемы там, наверху, то количество тех, кто спустился вниз, будет постоянно расти и, рано или поздно, внизу появится другая Богота, отличная от той, что осталась наверху.

Два года! Два невероятных года!

Особенно тяжелым оказался второй год, потому что наверху не переставая шёл дождь и уровень воды в каналах иногда поднимался почти до потолка, угрожая утопить нас в той мерзости, как тонули там же тараканы и крысы.

Вы спрашиваете про болезни? Те, кто был поменьше и послабее не выдерживали, беспрерывно кашляли и тряслись в лихорадке, пока вдруг не замирали, как сидели, обняв руками колени, прижатые к груди, словно в последние моменты жизни хотели обнять хоть что-то. Хорошо, когда течение воды было сильное, тогда мы сбрасывали трупы вниз, и вода уносила их. Хуже, когда течение ослабевало, тогда приходилось поднимать труп наверх, нужно было протащить тело по узкой металлической лестнице к люку и выпихнуть наружу, что стоило нам неимоверных усилий, а силенок не хватало.

Днем мы поднимались наверх.

Наверное, зрелище было кошмарным, когда вдруг канализационные люки начинали открываться и снизу появлялись лица грязные, с пожелтевшей кожей, изможденные, отчаянно щурящиеся на яркий солнечный свет – воистину картина достойная пера Данте, но прохожие вскоре привыкли к нашему виду и перестали обращать внимание на кротов в человеческом облике.

Больше мы милостыню не просили.

А у меня, так и вообще, на верхней губе начали расти усики, и я понял, что надеяться и умолять о каком либо сочувствии не имеет смысла. И не потому, что я вырос и становился похожим на взрослого. Нет… По другой причине. Если те люди допускали чтобы мы жили в канализации как крысы, то, что такое «сочувствие», они попросту не знали.

Все, кто жил наверху, стали для меня врагами.

И не важно кем они были на самом деле. Одно лишь то, что они каждую ночь не спускались с нами в наш ад, превращало их в существ совершенно иной природы, и потому любой ущерб или вред, который мы наносили им, с нашей точки зрения был совершенно оправдан и справедлив.