Пятый неспящий

Удивительно, но сегодня боли в спине почему-то не было. Обычно она вгрызалась в поясницу около трех утра, и Роберт Ринатович привык просыпаться в это время. Засыпал он быстро и спал крепко, чаще всего в той самой позе, в которой ложился, на животе.

Проснувшись среди ночи, неуклюже поворачивался на бок, морщась и кряхтя от боли, потом вставал с кровати и делал небольшую разминку. Обычно боль успокаивалась: из острой, давящей, превращалась в тупую, тянущую. Роберт Ринатович выпивал воды из приготовленной с вечера пузатой кружки с прозрачными толстыми стенками, шел в туалет, если организм требовал, а потом ложился и вновь засыпал – теперь уже до утра.

Проблем со сном у него никогда не было. Машенька, его покойная жена, злилась на мужа за способность быстро, как по щелчку, засыпать даже после самой серьезной ссоры. Сама она подолгу лежала в темноте с открытыми глазами и мысленно продолжала разговаривать с мужем. Или тихо плакала в подушку, отвернувшись к стене. Точнее, поначалу плакала, потом стала клясть его на чем свет стоит, а после забрала Регину и ушла.

Машенька… Как ни ругались, как ни ненавидели друг друга – вернее, ненавидела она, были такие моменты, а он ежился под слепящим огнем ее ненависти, – Роберт никогда не называл жену иначе. Ни Машей, ни Марией, ни Мусей, как ее звали подруги.

Они учились на одном курсе истфила. Поженились, едва закончив учебу. Машенька к тому времени была уже на третьем месяце. Позже, в пылу ссоры, она иногда попрекала его, что он женился только из жалости. Или с перепугу: опасался гнева ее родителей. Только это была неправда, и она сама это знала. Роберт сделал бы предложение в любом случае, потому что влюбился в Машеньку с первого взгляда и продолжал любить всю жизнь. Любил, несмотря на множество других женщин, что проходили через его судьбу. Многие проходили и через постель – и Машенька почти всегда безошибочно узнавала об их появлении.

Роберт Ринатович ничего не мог с собой поделать – или ему хотелось думать, что не мог. Женщины были его слабостью. Однажды, рассказывая об этом сестре, он оговорился и сказал «сладостью», а потом понял, что никакая это не оговорка, а истина. Сладостью, именно сладостью. Алкоголем, наркотиком. При этом женщины всегда задевали его душу лишь на очень короткое время. Так, царапали по касательной, не оставляя следа.

Все, кроме Машеньки.

Его связи были безопасны для жены, для их брака. Он никогда не делал попытки бросить семью. Но Машенька не желала понимать этого, не желала признавать, что можно смириться с таким положением вещей, как многие жены научаются мириться с мужьями-пьяницами, неряхами, игроками, тиранами…

Не желала и ушла.

Потом, правда, они снова были вместе – недолго, пока она не ушла снова. Уже навечно.

Если спина не болит, то отчего он тогда проснулся?

Роберт Ринатович повернул голову и посмотрел на электронные часы, стоявшие на ночном столике рядом с кружкой. Половина третьего ночи. Еще спать и спать, но сна ни в одном глазу. Он отбросил одеяло, которое вдруг показалось слишком тяжелым, и спустил ноги с кровати. Может, все-таки сделать разминку? Нет, не хочется.

Он подошел к окну. Снег, который валил два дня, к ночи прекратился. Тучи разошлись, уползли за горизонт, как поезда, и небо было ясным. Полная луна заливала округу безжизненным лимонным светом.

Стоя в теплой комнате, под надежной защитой кирпичных стен, отделенный от притихшей улицы тройным стеклопакетом, Роберт Ринатович внезапно задрожал. Ему стало не по себе, болезненно-желтая луна почему-то показалась лицом опасного сумасшедшего, который с бессмысленно-хитрой ухмылкой пялился на него с высоты.

Боже, какая чушь! Какая дичь! Он часто-часто заморгал, потер глаза рукой. Нужно попить водички и идти досыпать. Старик отвернулся от окна и побрел обратно к кровати.

Ровная полоса лунного света лежала на полу, как канава, и наступать на нее было неприятно. Жаль, что на окнах нет темных штор – они ему никогда не нравились, но сейчас он с удовольствием задернул бы их. Лучше полная темнота, чем это лунное безумие.

…Как, должно быть, страшно одинокому путнику заблудиться в такую ночь. Забрести на заброшенную дорогу, оказаться вдали от человеческого жилья… Снег предательски хрустит под ногами, и оборотень, которого луна уже заставила возжаждать горячей крови, чутко прислушивается и бросается преследовать несчастную жертву.

Вот несется он в немой ночи, и шерсть его топорщится на загривке, а с острых клыков капает слюна. Серой молнией мчится вервольф наперерез ничего не подозревающему путнику, который занят мыслями о том, как бы побыстрее добраться до дома, оказаться в уютной комнате, устроиться в кресле и протянуть руки к жаркому очагу.

Оборотень, который при дневном свете – обычный деревенский мужик, работяга и выпивоха, сейчас опьянен яростью. Вся прошлая жизнь скрыта от него, стерта из памяти до той поры, пока он, грязный, ободранный и трясущийся, с окровавленным ртом и сломанными ногтями, не придет утром в себя где-нибудь на лесной поляне.

Сейчас, этой ночью, оборотень бессильно, бессмысленно зол на себя, на свою проклятую природу, на мучительный голод, на ледяную луну – ох, попадись она ему, разорвал бы в клочья!

Тварь поднимает уродливую голову, упирается бешеным взором в ненавистный лунный шар и воет. Мелкие зверушки в страхе зарываются еще глубже в свои норы, а одинокий путник начинает дрожать не только от холода, но и от ужаса и прибавляет шаг. Напрасно!

Что такое лезет в голову? Оборотни, путники…

Роберт Ринатович торопливо выпил всю воду, что была в кружке, и направился в ванную. У него, как и у сестры, ванная примыкала к комнате: не было нужды выходить в коридор. Во рту чувствовался неприятный горьковатый привкус. Может, с водой что не так?

В туалет не хотелось. Старик поймал себя на мысли, что ему необходимо просто включить свет, сделать что-то обычное, нормальное, чтобы сбросить колдовское наваждение. Щелкнул выключатель, электрический свет осветил большую душевую кабину, раковину, унитаз. Кафель ярко-синего цвета, хромированные краны, занавеска с яркими морскими рыбками – все было привычно, а значит – правильно.

Он поплескал в лицо холодной водой, поднял голову и поглядел на свое отражение в зеркале. Мешки под глазами бугрились, словно наполненные ватой. Усы уныло повисли, губы напряженно сжаты. Нос еще больше заострился и вылез вперед, как птичий клюв. Взгляд затравленный, как у давешнего выдуманного путника, и острое желание оглянуться через плечо.

Что это с ним сегодня творится?

Роберт Ринатович открыл шкафчик над раковиной, приподнялся на цыпочки и нашарил на верхней полке коробочку с лекарствами. Все самое нужное – сердечное, обезболивающие пилюли – было под рукой, в прикроватной тумбочке. А здесь должно найтись то, что ему сейчас необходимо: валериана или пустырник. Что-то, способное успокоить звенящие от напряжения нервы.

Плоские желтые таблеточки лежали на чуть подрагивающей ладони, пока он решал, сколько принять. Одну или две? Три, лучше три. Роберт Ринатович проглотил пилюли, выключил свет и вышел из ванной комнаты. Снова полумрак, снова лужица лунного света на полу.

Спать по-прежнему не хотелось. Он прислушался к себе: может, спуститься на кухню, сделать себе горячий бутерброд с сыром? Или выпить какао? В последнее время он полюбил этот детский напиток, хотя раньше тот казался чему чересчур сладким. Верно говорят: старики – это те же дети.

Нет, ни есть, ни пить не хотелось, и Роберт Ринатович решил просто посидеть в кресле, подождать, пока сон придет к нему. Машенька говорила, нет ничего хуже, чем без сна лежать в кровати: чувствуешь себя приговоренным, который ждет смерти. Она-то хорошо знала, что такое бессонница.

Любимое кресло стояло в углу комнаты, далеко от окна, так что этой дикой луны отсюда видно не было. Старик потянулся к вязаной кофте, что висела на спинке кресла. Дом всегда хорошо протапливался, но Роберту Ринатовичу тем не менее нравилось кутаться в старую кофту, которую давным-давно связала Машенька.

Он натянул ее поверх пижамы и положил ногу на ногу. В былые годы он любил спать голышом. Или, в крайнем случае, в трусах. Не признавал маек и кальсон. Но сейчас, когда ему уже шестьдесят восемь, смотреть на собственное иссохшее, дряблое тело было неприятно.

В молодости Роберт гордился своей внешностью. Невысокий, но крепкий и жилистый, он обладал отличной спортивной фигурой. Симпатичное лицо, обаятельная улыбка, густые волосы… Куда все делось? Нос удлинился, губы нелепо выпучились, глаза потускнели, от пышной шевелюры остались одни воспоминания. Спина согнулась, а на лице и руках появились отвратительные коричневые пятна.

Когда ты молод, собственная старость кажется совершенно нереальной. Отмахиваешься от мыслей о ней, бежишь куда-то, вечно чего-то ждешь. Живешь день за днем и думаешь, что она никогда не наступит. А потом вдруг оказывается, что старость, эта злобная ведьма, уже успела незаметно, по-воровски, подкрасться к тебе и стоит за спиной, хихикая над твоей наивной самонадеянностью. Она смотрит на тебя из зеркала, стонет и ноет в костях и мышцах, мешает двигаться, лишает аппетита и замечательного умения громко хохотать над всякими глупостями.

Старость унизительна, но унизительна не сама по себе, подумалось ему. Старость становится таковой, если ты одинок. Если никому не нужен и не важен. Если никому нет дела, как ты спал ночью, не болит ли твоя спина. У Роберта Ринатовича была сестра, а главное – были дочь и внучка, но он знал, что чужой для них всех.

В новогодний вечер он смотрел на Розу и не узнавал ее. Кричащее платье, прическа с рваными прядями, клокочущий, горловой, неестественный смех. Она была несчастна – настолько, насколько может быть несчастна молодая женщина. Это бросалось в глаза. Розе хотелось затоптать, отторгнуть от себя свою жизнь, хотелось переделать что-то непоправимое и вместе с тем казалось, что сделать уже ничего нельзя, все давно решено и выбрано за нее, остается только терпеть.

Конечно, бедняжка одинока. Как и он, как и все они в этом красивом богатом доме, который слишком велик для них четверых.

«Мы не люди, мы какие-то осколки», – подумал Роберт Ринатович и тут же поморщился от излишней патетичности этой фразы.

Конечно, он был никудышным дедом. И отцом тоже. А уж мужем – и того хуже. Поэтому теперь он ничего не может дать своим девочкам и не имеет права ждать помощи от них.

Если кто всегда и помогал им, так это Римма.

У Роберта Ринатовича было такое чувство, что их жизни – его самого и сестры-двойняшки – двигались в противоположных направлениях. Роберт в юности был ярким, подающим надежды. Все кругом говорили, что у него большие способности и прекрасное будущее. Он был звездой на своем факультете, его стихи дважды напечатали в городской газете. Видный казанский литератор сказал о нем: «В этом юноше определенно видны зачатки большого таланта!» Роберт охотно поверил во все это – и восторженно ждал, когда предсказания начнут сбываться.

В мечтах он видел себя известным на всю страну писателем и работал вполсилы, потому что знал, что это временно. Писал стихи, крутил романы, пока жена работала и пыталась поддержать огонь в пресловутом очаге.

Летел и летел куда-то, а потом оказалось, что позади уже целая жизнь, надежды так и остались надеждами, а Машеньку он потерял. И что дочь – непонятная ему, малознакомая худенькая девочка-подросток с недоверчивым взглядом шоколадно-карих глаз – совершенно в нем не нуждается.

Роберт Ринатович устроился в школу, до самой пенсии преподавал историю, толком не умея этого делать. Признания он ждал долго и безуспешно. Лишь однажды удача подала ему знак. Все-таки не зря прочили успех – видимо, какой-никакой талант и вправду был. Издательство средней руки вдруг заинтересовалось им и выпустило сборник его стихов. Роберту Ринатовичу даже выплатили гонорар и устроили презентацию, в конце которой несколько человек подошли к автору взять автограф. А известный в городе журналист написал благосклонную статью, переврав, правда, половину фактов.

Это придало сил, позволило жить и продолжать верить в себя. Если бы не книга, собственное существование казалось бы совсем уж беспросветным.

Роберт Ринатович вздохнул и поерзал в кресле. Часы показывали четверть пятого утра. Когда не спишь, время тянется и тянется. Он широко зевнул, да так и замер с открытым ртом.

Может, он сходит с ума? Или это следствие бессонницы? Ведь он никак не мог видеть того, что видел. Уютная кофта вдруг показалась неприятно-колючей. Ноги в пушистых тапочках заледенели. Старик наконец сумел закрыть рот и глубже вжался в кресло.

В желтой полосе лунного света, словно деревяшка на поверхности неглубокого пруда, лежала темная тень.

Силуэт – несомненно, человеческая фигура – был неподвижен, и в этой каменной неподвижности было что-то особенно пугающее. Кто-то бесшумно стоял за окном и заглядывал в комнату.

Роберт Ринатович часто задышал. Если бы он сейчас лежал в кровати, то увидел бы, кто это. Увидел, и, возможно, это навсегда остановило бы его израненное прошлогодним инфарктом сердце. Желудок заныл, боль отдавалась в левое плечо: все как в медицинских справочниках.