Пятый неспящий

«Господи, а если снова?»

Старик знал, что еще одного сердечного приступа ему не пережить.

А он был сейчас возможен, еще как возможен! Врачи говорили, следует избегать волнений и всяческих потрясений. Интересно, что сказал бы всезнающий, до тошноты мудрый Богдан Семенович, если бы сам сидел в эту минуту, вцепившись в ворот кофты, сжавшись в комок, в этой чертовой комнате? Наверняка это потрясло бы его и взволновало. Потому что никто не смог бы вот так висеть в воздухе на высоте второго (кстати, очень высокого) этажа. Именно висеть, ведь за окном нет ни балкона, ни козырька – ничего, на что можно было бы опереться. Ничего, на чем можно так неподвижно стоять, как стояло это существо.

Ни один человек этого не сумел бы. Значит, это не человек.

Роберт Ринатович почувствовал, как волоски на его руках встали дыбом. Желудок снова ошпарило резкой болью, и он едва не вскрикнул, но удержал вопль внутри, испуганно стиснув челюсти. Ни за что на свете нельзя было допустить, чтобы его обнаружили. Лучше тихо загнуться от инфаркта прямо тут, в кресле, чем дать о себе знать тому, кто пришел за ним этой ночью.

Что-то нечеловеческое стояло за окном его комнаты, в двух шагах от него, и пялилось внутрь. Возможно, оно искало его, силилось разглядеть, где прячется глупый, беспомощный старик, чтобы…

«Оборотень, оборотень, господи, боженька, помоги мне, это же оборотень!»

Явился, чтобы прокусить его тощую старческую шею, с наслаждением вонзить глубоко в глотку свои искривленные зубы, вырвать трепещущее горло, заливая все кругом горячей алой кровью, а потом задрать кверху морду и огласить округу хриплым победным воем…

«Оно не сможет меня увидеть! Угол комнаты нельзя разглядеть с того места, где стоит это существо!»

Мысль вспорхнула и тут же пропала: если оно способно висеть в морозном воздухе, то наверняка способно и видеть сквозь стены. Если не видеть, так чуять. Чувствовать кислый запах его страха.

Роберт Ринатович зажмурился и прижал ладони к лицу. Сейчас, в эту самую минуту, послышится звон разбитого стекла, тварь тяжело прыгнет на подоконник, затем на пол и, безошибочно ориентируясь в темноте, ринется к нему и…

Внезапно его осенило. Никакой это не оборотень – вервольфов не бывает. Это сама смерть – реальная, могущественная. Вечная, как луна, холодная, как снег за окном. Смерть пришла за ним. Должно быть, так всегда и бывает, только рассказать про то некому. Свидетели неизменно оказываются мертвы.

Поутру сердитая Римма постучит в дверь, не дождавшись брата к завтраку, шагнет в комнату своей командирской поступью и увидит в кресле скорченную фигуру.

Выходит, это конец. Странно, но на душе стало как-то спокойнее. Что ж, пожил он достаточно – пора и честь знать. Его смерть никого не сделает несчастным. Наверное, так и в самом деле будет лучше.

А самое главное, он наконец-то увидит свою Машеньку. Он слишком часто и слишком надолго оставлял ее одну.

Роберт Ринатович медленно отнял руки от лица, уверенный, что темная фигура уже в комнате, стоит прямо перед ним.

Однако рядом никого не было. И за окном – тоже. Существо – кем бы оно на самом деле ни было – исчезло.

Старик сидел, едва дыша, покрытый противным липким потом. Сердце колотилось, как пойманная в силки зверушка, но боли больше не было. Приступа так и не случилось.

Роберт Ринатович осторожно перевел дыхание. Руки ходили ходуном, мочевой пузырь был переполнен, но он до самого утра так и не нашел в себе сил подняться, выйти из комнаты.

Серый рассвет застал его на том же самом месте, пригвожденным к креслу, как к кресту. Больше всего на свете Роберт Ринатович боялся следующей ночи.

В глубине души он был уверен, что жуткий гость обязательно вернется.

Глава четвертая. Четвертое января. Вечер. Римма

«Сидим как на поминках», – подумала она, нехотя ковыряясь в тарелке. Племянница пожарила говяжьи отбивные с картошкой, и еда была, как обычно, вкусная, потому что готовила Регина отменно. Правда, сама говядину есть не стала, у нее в тарелке лежал кусок курицы. Халяль, наверное, как иначе.

«Господи, насколько же все это выматывает!» – подумалось ей. Все эти причуды, эти нелепицы. Один поэт, другая непонятно отчего превратилась в религиозную фанатичку, третья записала себя в неудачницы… Это в двадцать шесть-то лет! Сама Римма в этом возрасте летала как наскипидаренная, чтобы все успеть. Может, конечно, слишком уж суетилась, но ведь и добилась, чего хотела, грех жаловаться.

Римма Ринатовна обычно не страдала от отсутствия аппетита, но давящая атмосфера за столом действовала так, что кусок в горло не лез. Каждый уткнулся в свою тарелку, ушел в свои мысли, будто и нет никого рядом. Обычно худо-бедно общались, пытались быть вежливыми и дружелюбными («Собачье какое-то словечко»!) или хоть подначивали друг друга. Если честно, иронизировала и поддевала родных обычно она сама, хотя и видела, что они с трудом сдерживаются, чтобы не нагрубить в ответ. Ничего, ничего, потерпят. Критика еще никому не вредила.

Однако в последнее время желание тормошить и подзадоривать родственников сошло на нет.

«Эта луна… Разве такое возможно?»

– Мясо не передержала? – спросила Регина, заметив, что она ничего не ест.

Вырастила ее, столько сил вложила, всю жизнь помогала, чем только могла. И сейчас вот – живите сколько хотите, и ты, и Роза. Ни денег никаких с них не берут, на всем готовом…

Но ясно и безошибочно чувствуется, что племяннице неприятно общество тети! Вроде и придраться не к чему – вежливая, улыбается, о здоровье спрашивает, готовит на всех, дом в чистоте держит. Но все как за стеклом. Кажется, случись что, не дозовешься, не докричишься. Минтай свежемороженый, а не женщина. Когда она такой стала? Или, может, всегда была такой, просто Римма Ринатовна внимания не обращала?

Иногда хотелось подойти к племяннице, растормошить, обнять, поговорить о чем-то отвлеченном, не затрагивая болезненных тем. Может, Регина и рассказала бы что-то, от чего на душе у обеих полегчает. Хоть объяснила бы по-человечески, зачем ее теперь нужно звать Румиёй, если всю жизнь прожила Региной. Так нет же, перед фактом поставила: мусульманкой стала, имя сменила, примите и распишитесь.

Откровенного разговора не получалось. В былые годы Римме Ринатовне самой было некогда выслушивать чужие жалобы и вытирать сопли. А теперь времени полно, его даже слишком много, но быть близкими друг другу они уже разучились. Поздно начинать. Вот и лезли с языка привычные колкости. Но не сегодня, конечно, не сегодня…

– Нормальное мясо. Просто есть не хочется, – ответила она.

И снова молчание. Каждый думал о своем, не замечая остальных.

Роберт, в отличие от сестры, в последнее время ест много, но без разбору. Просто запихивает в рот, не думая. Кажется, подсунь ему в тарелку сено – схомячит, не поморщится. А мысли где-то далеко. Скажешь что-нибудь громче обычного – вздрагивает, сжимается весь, как ребенок, которого родители лупят почем зря.

Они с братом были двойняшками, Римма на три минуты младше. При этом отличались так, что их едва можно принять за родственников. В детстве были не похожи, а уж к старости и вовсе. Только рост примерно одинаковый – не слишком высокий. Но и это условное сходство с годами пропало. Римма распрямила плечи и вытянулась, а Роберт съежился, сгорбился и стал казаться ниже сестры.

В последние годы он думал и говорил о себе как о старике, да и выглядел стариком. А вот ее вряд ли у кого язык повернется назвать старухой. Подтянутая – каждый день на беговой дорожке, плюс комплекс упражнений для осанки, плюс пятьдесят приседаний, с безупречным маникюром и прической, она не выходила из комнаты, если не была одета и аккуратно, неброско подкрашена. Никаких халатов, старомодной химической завивки, расшарканных тапочек – боже упаси! Римма Ринатовна гордилась тем, что никто и никогда не мог застать ее врасплох, в неглиже, непричесанной распустехой.

Чувства свои и мысли она тоже держала под контролем, и никто не мог…

«Никто? Не мог?»

Она снова вспомнила прошлую ночь и подумала, что врет себе. За пару-тройку дней это превратилось в привычку.

– А я бы мороженого съела. Есть у нас? – Голос Розы прозвучал резко, как пощечина.

– Мороженое? – с несвойственной ей растерянностью переспросила Римма Ринатовна.

– Да! Ты ведь в курсе, что это?

– Незачем мне грубить. Между прочим…

– Знаю. Мы все находимся в твоем доме и едим твою еду. Осточертели уже и еда, и попреки. Свалила бы из этого склепа, да не получается!

– А ну, хватит! – громко, но вяло, без особого вдохновения произнесла Регина. – Замолчи сейчас же.

«А чего молчать? – пронеслось в голове у Риммы Ринатовны. – Все мы хотим именно этого».

Но спускать дерзости, конечно, нельзя. Она открыла было рот, чтобы дать отповедь противной девчонке, но в этот момент кто-то громко постучал во входную дверь.

Сидящие за столом замерли. Роберт уронил вилку, и она свалилась ему на колени вместе с куском картошки. Брат и не подумал подобрать ее, не обратил внимания, что заляпал подливкой брюки. Регина застыла, вытянувшись в струнку, лицо сделалось творожно-белым, и старый детский шрам возле правой брови вдруг стал заметнее. Казалось, она вот-вот грохнется в обморок.

С Розы слетела вся ее независимость, на лице застыло беспомощное, испуганное выражение. Она была похожа на ребенка, который темной ночью увидел в углу комнаты монстра и замер, не в силах от страха позвать на помощь. Римма Ринатовна позабыла, что собиралась строго отчитать ее.