Для тебя моя кровь

Когда фантазия подруги иссякла воцарилась тишина. Лишь было слышно потрескивание костра, кваканье лягушек в зарослях камыша да уханье совы.

Я ещё успела подумать о том, что за сегодняшний вечер, который оказался на редкость весёлым и живым, мне придётся заплатить дорогой ценой, как из леса на поляну вышел тот, кого мы звали.

Тёмная сгорбленная фигура стремительно приближалась к нашему костру.

Мы завизжали, сжавшись в одну кучку, парни заорали, затопали ногами, но благополучно принялись отступать, пытаясь спастись бегством.

– Не подходи, – едва шевеля языком бормотал Витёк, вытягивая нож,

Лезвие ножа дрожало, губы парня дрожали тоже.

А фигура приближалась медленно, словно была уверена в том, что жертва никуда от неё не уйдёт.

Слишком самоуверенным оказался этот демон, так как компания, наконец придя в себя бросилась наутёк, оставив меня на растерзание странному психу, бродящему по ночам в лесу. Вот сейчас и закончится моя бесславная, никчёмная жизнь. Будут ли обо мне горевать бабушка и дед? А Светка вспоминать будет?

Псих откинул капюшон и сел напротив меня. Языки костра осветили его усталое старческое лицо, изборождённое морщинами, седые волосы и глаза. А вот глаза светились молодостью, жизнью, весельем, словно принадлежали другому человеку.

– Как тебя назвали? – голос старца, не старика, ни старикашки, а именно старца показался мне смутно знакомым. В нём, в этом глубоком голосе звучала мощь, скрытая, запрятанная.

– Зинаида, – прошептала я одними губами.

Нет, этот седовласый мудрец, гладковыбритый, с чарующим голосом и озорным взглядом не может оказаться маньяком. Во– первых– слишком стар, во– вторых– не погнался ведь он за красивой Светкой и соблазнительной Мирославой. А маньяков должен подстёгивать, возбуждать вид убегающей жертвы, или я это с собаками путаю?

– Тебе не идёт это имя, – старец покачал головой.

– А какое идёт?

Если честно, на мнение старого бродяги мне было глубоко наплевать. Гораздо больше интересовала перспектива возвращения домой или вернее отсутствие этой самой перспективы. Далеко ли я уйду ночью, на заплетающихся слабых ногах по буеракам?

– Своё, – ответил старик. – Тебе идёт твоё собственное имя.

– Ну и как же меня зовут?– да уж, содержательный разговор у нас получается, ничего не скажешь.

–А это ты сама вспомнить должна. А ещё, откуда ты, кем ты была ранее, и почему ты здесь.

– А как вы догадались?

– Вижу. Я профессор психологии, как раз занимаюсь проблемой амнезии. Приехал сюда, в глушь, чтобы писать книгу в тишине. Поселился в сторожке.

Причин не верить этому человеку, впрочем, как и верить, у меня не было. Но его объяснения поставили всё худо– бедно по своим местам, так что можно было не бояться. Тем более, кто знает, может он сможет мне помочь.

– Я не помню ничего. Каждые два года у меня начинаются приступы, а после них– чистый лист. Можно начинать жизнь заново, ни воспоминаний, ни стремлений, ни обид. У меня ничего нет, я одна, я просто больное существо, с которым возятся, которое должно испытывать благодарность, любить своих благодетелей, которое не за что уважать!

Я и сама не заметила, как перешла на крик. Слёзы текли по щекам, горло сжималось в спазме. Лицо старика расплывалась, становилось не чётким.

– Я никому не нужна, они сбежали, вы же видели, как они сбежали? А как я теперь домой попаду?

Профессор слушал, не перебивая. Лишь когда силы мои иссякли, он взял мою руку в свою, слегка пожав. И мне показалось, что по венам потекла сила, живительная, наполняющее меня спокойствием, И в одно мгновение я избавилась от гадкого ощущения своей половинчатости, своей оторванности от чего– то целого.

–Так легче? – спросил он. И мне почудилась в его глазах боль, сожаление и вина.

Почему он так смотрит? Может понимает, что я безнадёжна, и медицина в моём случаи бессильна?

– Ты вспомнишь, – проговорил старец, продолжая удерживать мои пальцы в своей, не по– старчески горячей, ладони.

Какая пронзительная зелень глаз! Что она мне напоминает, почему так легко, так комфортно находится рядом с этим человеком? Почему так страшно потерять его?

– Зина! – издалека раздавался хор нестройных голосов.

Повернув голову в их сторону, я увидела множество фонарей. Это что же, вся деревня отправилась на мои поиски?

– Зинуша, внученька моя! – причитала бабка, будто меня сейчас шли не искать, а хоронить.

– Тебя ищут, – сказал старик. – Боюсь, что работа над твоей памятью завершится, не успев начаться.

Выбор, этот странный человек давал мне выбор. Уйти с ним в неизвестность, не зная о нём ничего, но в надежде обрести себя, или вернуться к старой жизни, где царят недомолвки, какие– то сомнительные факты из моей биографии, не стыкующиеся между собой?

Голоса людей становились громче, холодный свет фонариков ярче.

– Тебе решать, – тихо, и как-то обречённо говорил профессор. – Нужно ли тебе это? Может быть лучше остаться Зинаидой и тихо жить новой жизнью, ничего не зная о себе.

– Я хочу помнить.

Эти слова оказались роковыми, и мне показалось, что во взгляде моего нового знакомого мелькнуло облегчение и даже светлая радость. Неужели я заинтересовала его, как пациентка? Может, он будет писать обо мне свою работу?

Но додумать дальше я не успела. Моё сознание поглотила тьма, но не страшная, мертвенная и тяжёлая, а мягкая и бархатистая, тёплая и уютная, словно южная ночь.

Глава 25

Утром человек воспринимает мир иначе, и собственные поступки оценивает совсем по-другому. Если вчера вечером моя авантюра казалась мне верхом смелости, протестным маршем против рамок, в которые меня втиснул деспотичный дед и покорная ему бабушка, шагом к изменению своей жизни в лучшую сторону. То с первым солнечным лучом, мазнувшем по моей щеке, в груди и животе защемило от осознания своей глупости, стыда и отчаяния, что ничего нельзя вернуть обратно. Отмотать то мгновение назад, словно киноплёнку.

И чем мне поможет этот старик, пусть он даже трижды профессор? Ну вспомню я свою деревянную лошадку и детский горшок, свой школьный портфель и первую учительницу, того ублюдка, что искалечил мою душу, тело и разум, а дальше то что? Не думаю, что в моей жизни было нечто такое, без воспоминаний о котором, я не смогла бы существовать. И с чего я решила, что дед и бабка, скрывают от меня какую– то тайну? Книг начиталась, вот и мерещатся мне всякие тайны да интриги. А жизнь то она намного проще, намного прозаичнее. Ох, и дура я дурище!

Сквозь мутное оконце избушки просачивался розовый свет наступающего утра, густой яркий, словно клубничный сок, смешанный с молоком. День обещал быть ясным. Радостно чирикали пробудившиеся птахи, пахло речной тиной и намоченными каплями росы, хвоей и травой.

Дверь со скрипом открылась, впустив в избушку струю прохладного, свежего воздуха.

– Доброе утро, – старик нёс в одной руке закопчённый, исходящий паром чайник, а в другой плетеную корзину, накрытую белым полотенцем.

Он что, на улице чайник кипятил? Печь же есть. Ну да ладно, у профессоров свои причуды.

Водрузив ношу на колченогий, грубо-сколоченный стол, старик откинул полотенце и только тогда позвал меня за стол.

– А вы уже в деревне побывали? – спросила я, чтобы хоть как– то начать разговор.

– Да, купил и сыра домашнего, и хлеба и смородины. Да ты ешь, работы сегодня у нас будет много.

Ну, всё, нужно расставить все точки, извиниться и попросить помощи, сама я до деревни не доберусь, даже ползком. Бабушка, наверное, не спала всю ночь, пила валерьянку, молилась, а дед? Клял меня, на чём свет стоит, жалел бабушку, и уже, небось, нарвал крапивы, чтобы отстегать меня по ногам и мягкому месту, когда вернусь. А ребята? Ведь не бросили они меня всё-таки, подняли деревню на мои поиски. Чувство вины облепляло удушливой паутиной, увязало в мыслях, сжимало горло.