Радужная пандемия

Вновь прикосновение грубых рук женщины, от которого кожа девочки покрывается мелкими пупырышками страха, и самопроизвольно освобождается мочевой пузырь.

– И не стыдно! – в один голос воскликнули мама и толстуха. – Такая большая девочка!

Ей стыдно не было, ей было страшно, до горечи во рту, до онемения в конечностях, до нехватки воздуха страшно.

– Не дам дитя уродовать! – услышала девочка голос деда, сквозь собственный крик и проснулась.

Подушка промокла от слёз, перед внутренним взором теперь стояла не ванна и не женщина в чёрном плаще, а лицо деда, улыбчивое, круглое, с густыми седыми бровями.

Дед Миша, мой дорогой, мой любимый дедушка. От него всегда пахло табаком, баней и свежим сеном. Как же мне его не хватало! За суетой повседневных будней, в погоне за мелкими, ничего не значащими победами и успехами, я успела забыть о том, как скучаю по нему. Ах! Был бы он сейчас жив!

Чтобы лишиться аномальных способностей, нужно было десять раз подряд посетить здание инквизиции и пройти очистительную процедуру, которая с каждым днём забирала всё больше и больше сил. После седьмого раза, когда я металась в горячке с гудящей головой, а окружающее меня пространство то сжималось в горошину, то увеличивалось до невероятных размеров, пугая и заставляя кричать от ужаса, в квартиру ворвался дед.

– Как тебе в голову это пришло? – шипела мать, подобно змее. – Если кто узнает, что ты вывез ребёнка из города, а мы тебе в этом помогли…

– Вы в своём уме? – вторил ей отец, едва сдерживая рык.

В темноте голоса родители казались зловещими, и я захныкала. Привлекая внимание мамы. Да, я плохая девочка, я плакала и даже умудрилась обмочиться на процедуре, но ведь мама меня любит? Или нет?

На моё жалкое скуление, на большее я была просто не способно, моё тело плавилось от нестерпимого жара, и очень болел живот, словно кто-то кинул в него мячом, никто из взрослых не обратил внимания. Они продолжали спорить.

– Собери её вещи, моя внучка едет со мной, – дед, напротив, был спокоен.

– Нет! – в один голос вскрикнули мама и папа. – Наша дочь останется с нами, и это не обсуждается! Она пройдёт процедуру очищения и станет нормальным ребёнком, как все.

– Вы обезумели, раз готовы погубить своё дитя ради выслуги перед властями и инквизицией, и не понимаете, что после очищения остаться нормальным человеком просто невозможно, – отвечал дед, проводя рукой по моему вспотевшему лбу, и от этого прикосновение становилось легче. Рука деда была прохладной, и жар неохотно, но всё же отступал.

– Я не отдам тебе свою дочь, – раздельно произнесла мать. – Нашей семье не нужны проблемы с инквизицией.

– Вот, в чём дело, ты хочешь спокойствия для себя и своего придурка-мужа, а на ребёнка тебе глубоко наплевать, – устало и обречённо проговорил дед. – Что там у тебя вместо сердца, камень или кусок дерьма? Ты таскаешь девчонку в операционную инквизиции, смотришь, как твоё дитя, твоя плоть и кровь корчится от боли, зовёт тебя, умоляет о снисхождении, и размышляешь над тем, что бы такого вкусненького приготовить любимому Юрочке? Бессердечная сука!

– Не смей оскорблять меня! – мама некрасиво взвизгнула и рыдая, принялась открывать шкафы, шуршать пакетами и торопливо бросать в большую красную сумку какие-то вещи.

Мне было так плохо, что не осталось сил ни на страх, ни на горечь расставания с мамой и папой.

А потом была долгая ночная дорога, во время которой я, то засыпала, то просыпалась, обводя глазами старый фургончик и не понимая, где нахожусь. Был чай из термоса, розовый рассвет за окном, утренняя прохлада, чириканье птиц, терпкий запах травы, ветхий дом с маленькими окошками, скрипучими половицами и торчащими из бревенчатых стен клочьями бурого мха, , крики петухов и чашка, до краёв наполненная сладкой, душистой малиной.

Скучала ли я по родителям? Скорее нет, чем да. Вот такой я моральный урод, осуждайте, показывайте на меня пальцем, мне плевать. Просто жизнь с дедом – это свежие ягоды, походы в лес, пушистые жёлтые цыплята, купание в реке, родниковая вода, сенокос и сбор урожая. А жизнь с родителями? Вечно мрачный и суровый отец, жёсткая и сухая, как прошлогодний хлеб, мать, гнетущая тишина, тяжёлые шторы, закрывающие окна и днём, и ночью, неизменные упрёки в том, что я не такая любознательная, как другие дети, не такая аккуратная, не такая послушная, моё стремление угодить и заслужить похвалу, походы в здание инквизиции. И что бы вы, господа, выбрали?

Несколько раз мать приезжала в деревню с твёрдым намерением меня забрать. Я тут же пряталась в сарае, среди овец и сидела тихо-тихо, вдыхая дух соломы и бараний шерсти, пока во дворе не смолкали голоса. Один из таких приездов матери накрепко засел в моей памяти.

– Не смей дитя уродовать! – дед шипел сквозь зубы, потрясая для пущей убедительности клюкой. – Ты хочешь, чтобы твоя дочь пластом лежала, да слюни пускала? Совсем дура? Нельзя мага дара лишать, он часть её самой. Давай я тебе – дуре ногу отпилю, понравится?

– А если инквизиция узнает? – зашелестела мать. – Юре повышение на работе обещали, ему нельзя. Ты же знаешь, что грозит тому, кто укрывает ведьму. Да и не все после очистки слюни пускают, не сгущай краски, пожалуйста.

– Повышение, – дед сплюнул в пыль, давая тем самым понять, как он относится к достижениям зятя. – Раскатали губы. Дура ты, Валька, и муж твой дурак. В кого только Лизка такой смышлёной уродилась. Может нагуляла от кого, а? Тем, у кого дар слабенький, никакая очистка не страшна. А у Лизки очень сильный. Даже того, что с ней успели сделать ей хватило.

– Ты не вечный, папа, – мать почти скулила. – Лиза становится старше, через три года лишить её дара будет просто невозможно. И вот таких, не лишённых, инквизиция убивает. А я хочу, чтобы моя дочь была жива.

– Дура! – рявкнул дед. – Что ты считаешь жизнью? Жалкое существование амёбы? Перед своей кончиной я договорюсь с кем надо, и Лизке сделают нужную бумажку, не беспокойся. А у твоей дочери дар не только сильный, но и редкий, не всякий инквизитор разглядит. Я на все твои вопросы ответил? Вот и катись отсюда, и больше не являйся. Давай, Валька, топай, а то на костёр к инквизиторам угодишь.

– Да что ты такое говоришь? – теперь голос матери напоминал шорох хрусткой, уже мёртвой опавшей листвы. – Ты хочешь сделать Лизе липовые документы, а до этого времени прятать её здесь, в глуши? Хочешь, чтобы она так и жила с аномалией?

– Не аномалия, а дар, – теперь дед сердился всерьёз, даже клюкой на мать замахнулся. – И да, собираюсь, так как ни ты, ни твой муженёк не способны её защитить. Так что иди, начинай копить деньги и молиться, чтобы коррупция в среде инквизиции росла и расцветала.

Дед ехидно захихикал, а мама, что-то бормоча себе под нос гордо удалилась со двора.

Если не считать приездов матери, то моё детство в деревне можно было бы назвать счастливым. Парное молоко, кудахтанье кур, запах топящихся бань, свежая клубника в капельках росы, потрескивание дров в печи и дедушка, постоянно о чём-то рассказывающий, что-то объясняющий. И пусть для того, чтобы сходить в туалет, нужно бежать через целый двор, пусть из крана не течёт горячая вода, и всего один магазин, в котором продают лишь гречку, рис да жёсткие ириски, что играть приходится лишь с вырезанными из дерева куклами и камешками, всё равно, деревня казалась мне самым лучшим местом на свете.

– Деда, а ты не умрёшь? – как-то спросила я, выковыривая семечку, из лежащего на коленях подсолнуха. Он казался мне огромным, гигантским, как колесо, пугал своей яркостью, напоминая формой и количеством лепестков гадкую лампу из инквизиции, что висела над ванной. Может, поэтому я его и сорвала, чтобы справиться со своим страхом. Правда, семечки в этом подсолнухе оказались пустые, одна шелуха.

– Все умирают рано или поздно, – ответил дед, глядя на клин журавлей, тающий в розовато- перламутровой выси вечернего неба.

– Тогда и я с тобой, – выскочила из меня моя тайна. Я приняла решение уже давно, подготовила себя к тому, что умру в тот же день, как только похоронят деда. – Кроме тебя, я никому не нужна. Меня поймает инквизиция и будет долго мучать. К чему мне такая жизнь? Лучше умереть с тобой в один день, в нашей деревне.

– Глупая ты, Лизка, – покачал головой дед, мозолистая, натруженная, но такая тёплая ладонь пригладила мои непослушные, торчащие во все стороны, рыжие вихры, коснулась щеки. – А как же прекрасный принц на белоснежном коне? А далёкие страны? А морские путешествия с пиратами и опасные приключения? Неужели ты готова отказаться от всего этого? Нет уж, внученька, живи столько, сколько отмерено Богом. Да и чего это ты меня хоронить удумала? Я пока помирать не собираюсь.

– Но ведь мама сказала, что ты не вечный. И когда ты умрёшь, всё будет очень плохо. Прейдут инквизиторы и убьют меня. Ведь я плохая, я- ведьма, мерзкая тварь.

Я плакала, некрасиво шмыгая носом. Забытый, уже не нужный и неинтересный подсолнух валялся на земле. Ревела открыто, не таясь, зная, что дед не осудит, не станет взывать к благоразумию, не начнёт уверять в том, что я большая девочка, а большим девочкам плакать стыдно, не упрекнёт в том, что у меня всё есть, я одета, обута и не голодаю, катаюсь, как сыр в масле. В общем, он никогда не скажет того, что так часто говорили мне родители. В детских слезах дедушка ничего пред рассудительного не видел, напротив, считал их полезными для здоровья.

– Со слезами вся дурнина выходит, – говорил он, и был, наверное, прав.

– Да что бы она понимала, мамка твоя горемычная? – усмехнулся дед себе в бороду. – Магия – великая сила, страшное оружие, по тому, власти всех стран так её боятся и стараются уничтожить. Они, даже, в прошлом столетии осмелились стереть с лица земли прекрасный остров Корхебель – истинное чудо, родину всех магов. Каждое из государств сбросило на беззащитный остров по водородной бомбе. Но есть легенда, что остров исчез до того, как бомбы достигли его. Испарился, растворился в пространстве, словно его и не было. И некоторые моряки- мечтатели, и авантюристы до сих пор продолжают его искать, снаряжают экспедиции, что-то там высчитывают, но, разумеется, ничего не находят.

Рассказ деда напугал, но в то же время взбудоражил мою детскую душу, и я рисовала в своём воображении волшебный остров, где маги могут жить свободно, где всегда светит солнце и шелестит волна. Где много улыбчивых людей и весёлых детей, с которыми можно играть. Ведь, как бы я не любила деда, мне не хватало общения со сверстниками. Хотелось погонять мяч, попрыгать через скакалку, да и просто весело поболтать с какой-нибудь девчонкой или мальчишкой. Но детей моего возраста в деревне не было, приезжало из ближайшего городка несколько подростков, но им было со мной не интересно, да и я в их компанию не стремилась. От одиночества меня спасали разговоры с дедом и книги. Читать я научилась быстро, и деду приходилось то и дело мотаться в библиотеку районного центра, чтобы привести мне очередную стопку пожелтевших, растрёпанных, вкусно и таинственно пахнущих книг.

Слёзы текли и текли, а в грудной клетке, пушистым шариком сжималась светлая и тёплая, как грибной дождик, грусть. Не хотелось вставать, не хотелось ни с кем разговаривать и выходить в сырую, тёмно-синюю ноябрьскую хмарь. Проваляться бы так, уткнувшись в подушку носом целый день, слушая, как мелко колотит по железу козырька дождь, как натужно кричат наглые жирные вороны, как хлюпают по лужам озабоченные добычей хлеба насущного, прохожие. Лежать, качаясь на мягких волнах дремоты и вспоминать дедушку, послав к чёрту Алину, начальство, надоевших пациентов и осень с её слякотью, запахом гнили, серым вздувшимся небом, холодными ветрами и нудным мелким дождём.

Вот только, когда происходило так, как хочу этого я?

В густую утреннюю синеву комнаты ворвался свет из коридора, яркий, раздражающий, а вместе с ним и голос мамы:

– Лиза, ты всё ещё лежишь? Вставай, на работу опоздаешь! Мы с папой ждём тебя к завтраку, не задерживай нас, пожалуйста!

Чёрт! Какой же у неё шершавый, сухой голос, прямо наждаком по нервам! И как же болит голова. Вот она – расплата за вчерашнее веселье!

– Завтракайте без меня, мам, я сегодня никуда не иду, – на одном выдохе проговорила я, стараясь сдержать очередной всхлип. Не дай Бог, мать услышит, учинит допрос с пристрастием. Ведь, по мнению родителей, любая эмоция будь это радость, гнев или грусть, должна иметь веские основания. А если нет у тебя этих самых оснований, то и на эмоцию ты права не имеешь.

– Представь себе, я даже не удивлена. – и опять наждаком по нервам, ещё грубее, ещё резче. – Лиза, вчера ты перешла все границы дозволенного. Мы с папой недовольны твоим поведением и ждём извинений за вчерашнее.

Мама ворвалась в комнату, подобно урагану, щёлкнула выключателем, сбросила с меня одеяло, потянула за плечо, заставляя сесть. По моей многострадальной головушке застучала тысяча молоточков, а свет лампы показался невыносимо-ярким.

Мать стояла передо мной в своём малиновом халате, которому, наверное, было столько же лет, сколько и мне.

– Итак, я жду объяснений и извинений, Елизавета, – мама скрестила руки на могучей груди. Ах, как бы я хотела иметь такой же бюст! Однако, природа на мне отдохнула. На том месте, где у женщины должна быть грудь, у меня выпирали жалкие пупырышки, и любая, даже самая красивая кофточка или блузка, смотрелась, как мешок на палке. Да и ростом матушка-природа меня обделила.

– Прости, мам. Я так давно не видела своих однокурсников, вот и перебрала немного со спиртным, – пролепетала и шмыгнула носом, что оказалось непростительной ошибкой.