Радужная пандемия

– А ты её знаешь? Она тоже ведьма?

– Ксюшку-то? Конечно знаю. Мы с ней в роддоме вместе работали. Не ведьма она, а мымра. Сюда же не только всякий мусор в виде нас посылают. В радужную зону рвутся и те, кому нужна слава и деньги, разумеется. Только ты особо губу не раскатывай, деньги заплатят тем, кто за неделю до призыва рапорт подал. Мол, сам решил жизнью рискнуть, патриотизм свой доказал.

За окнами стемнело, сквозь мутное, потрескавшееся стекло сочился рыжий свет уличного фонаря и огромного рекламного щита. Духота, гул люминесцентных ламп, покашливание в зале, воротник колючего свитера натирает кожу. Оттягиваю его и чешусь. Плевать, пусть смотрят. В душе разрастается тревога. Новое место, новые люди, новые обязанности. Сбылась мечта идиота. Хотела изменений в жизни, хотела выбраться из вязкого болота повседневности – получи!

После лекции о том, как снимать с себя всю противочумную экипировку, нас ведут к лифтам. Мы, дыша друг другу в затылок, забиваемся в узкую коробку, обитую коричневым пластиком, и она, гудя и лязгая, доставляет нас на девятый этаж.

– Это, чтобы не сбежали, – вяло, почти не надеясь на поддержку, словно стесняясь собственных слов, проговорила я, и тут же ощутила довольно чувствительный толчок под рёбра от Лиды.

– А вы уже думаете в этом направлении? – строго спросил заведующий, выпятив нижнюю губу, лицо его странным образом стало багровым, а по лбу покатилась крупная капля пота. – Здесь царят боль и смерть, а вы несёте легкомысленную чушь. Но так ли она легкомысленна? Не зародились ли в вашей голове, девушка мысли о саботаже?

Теперь покраснела и я. Но. Разумеется, не от праведного гнева, а от стыда. От горького, едкого стыда за свою глупость, за неумение владеть своими чувствами. Господи, третий десяток на носу, а я всё, как подросток. Да, страшно, да, тревожно, но к чему это показывать? А ведь хотела пошутить, чтобы разрядить обстановку, избавиться от гнетущих эмоций и, что уж греха таить, обратить на себя внимание, стать своей, хотя бы на несколько секунд. Кто ж знал, что заведующий окажется таким же занудой, что и мой папочка?

–Ксения Витальевна, – продолжал зануда своим козлиным голоском. – Вы назначаетесь старшей сестрой вашей бригады. И очень вас прошу, уделите пристальное внимание этой особе.

В мою сторону ткнули серым морщинистым пальцем с обкусанным ногтем. Видимо, этому человеку, дожившему до седин, никто так и не удосужился объяснить, что показывать на людей пальцем – неприлично.

– Есть обратить пристальное внимание! – бодро отрапортовала Ксения, одарив меня улыбочкой, от которой по телу побежали гадкие мурашки.

В комнате, куда нас поселили уже стояло десять кроватей, аккуратно заправленных казённым серым бельём. Тусклые лампочки под потолком, жёлтые облупившиеся стены, тумбочки у каждого изголовья и огромный перекосившийся на один бок шкаф. Вот и всё убранство комнаты. Десять человек- десять коек, десять характеров, с которыми нужно уживаться, делить не только помещение, но и воздух в нём. Никакого намёка на личное пространство, никакого уединения. Дурное предчувствие зашевелилось в районе грудной клетке, забило хвостом, едва выпустив маленькие, но уже довольно острые коготки.

– На этом этаже располагается персонал больницы, – пояснял заведующий. – Туалет в конце коридора, там же и душевая, пищу принимаем в комнате персонала, которую работники столовой привозят сами. Покидать этаж в случаях, не связанных с работой – запрещено, покидать здание – запрещено, обо всех своих передвижениях в пределах этажа докладывать бригадиру. Помните, эти правила гарантируют вашу безопасность.

Мужик ушёл, и как только дверь за ним закрылась, комната наполнилась криками и вознёй. Женщины делили тумбочки, полки в шкафу, выбирали кровать.

Несколько бойких бабёнок тут же сгрудилось вокруг Ксении, наперебой что-то ей рассказывая, на что-то жалуясь. А та, снисходительно улыбалась, окидывая хозяйским взглядом комнату и людей, отданных в её власть.

Лида, усевшись на кровать, бросив под ноги сумку, ворковала с мужем:

– Борщ в холодильнике, пельмени на балконе. У Артёмки математику проверь, а то вчера двойку получил, ну вот не может он дистанционно учиться. Для него это не учёба, а игра какая-то. Когда теперь школу откроют, кто знает? Вите больше шоколада не давай, а то и без того, как леопард весь пятнистый.

Обычный диалог мужа и жены, бытовой, ничем не примечательный, скучный, если бы не голос, которым эти самые слова произносились. Ведь не о борще Лида, на самом деле, сейчас говорила, ни о математике, ни о диатезе. Каждое её слово было о любви к детям, к мужу, к их дому, к их такой обыкновенной, но в то же время, неповторимой, только их, жизни. Эти двое, на разных концах города пытались донести друг другу, что радужная лихорадка когда-нибудь пройдёт, а их любовь, их семья останутся. И никакой заразе их не разлучить, ведь они ещё живы.

Накатила слабость, и горечь, и желание заплакать. Как бы и мне хотелось так же болтать с мужем о борщах и котлетах, о сварливой соседке, о машине, нуждающейся в ремонте, о кредите на новый пылесос. Да о чём угодно, лишь бы знать. Что тебя ждут и любят, и есть на свете человек, который всегда будет рядом, который не предаст.

Ладно, раз уж нет у меня детей, позвоню родителям, ведь они- и есть мои родные люди, и есть моя семья. А руки-то дрожат. Ещё бы, после такой ссоры. Мать орала, что не даст мне уйти, что они с отцом многим пожертвовали ради меня, что я им обязана жизнью. Затем, исчерпав все аргументы и обвинения, мать принялась рыдать, жаловаться на головные боли и пугать смертью отца от сердечного приступа. Я же, в оцепенении смотрела на всё это, прекрасно понимая, что вся эта истерика – ни что иное, как спектакль, очередной. Какой там по счёту? Сотый? Тысячный? Миллионный?

– Мам, – тихо проговорила я, когда первый акт под названием «Праведный гнев матери» закончился и начался второй «Слёзы несчастной матери». – Я иду не на свидание, ни на вечеринку с друзьями, ни в кафе с подружкой. Да, в этих случаях твои истерики меня останавливали, и я оставалась дома, с тобой и папой, боясь обострения ваших болячек, не желая вас огорчить, обидеть, не желая чувствовать себя предательницей, по тому теперь и одна без мужа, без детей. Да что там говорить, у меня даже подружки нет, в компании которой можно напиться и пореветь. Но сейчас я ухожу на войну, как уходят солдаты. Только воевать мне придётся не с человеком, а с иным врагом – с заразой, опасной, смертельной. Вы с отцом сами выбрали для меня эту профессию, как и всё остальное в этой жизни. Так стоит ли сейчас кричать и рвать на себе волосы, взывая к моему милосердию. Я – врач, я давала присягу своей стране, и быть там, в радужной зоне – мой долг.

Получилось пафосно, ну да и чёрт с ним.

– Твой долг – находиться рядом с родителями! – мать взвизгнула, соскочив с дивана, на котором несколько секунд лежала ничком, орошая слезами подушку. – Я же знаю истинную причину твоего бегства в эту проклятую радужную зону.

Теперь мать зловеще шипела, медленно надвигаясь на меня. В глазах нездоровый огонь, на губах ядовитая улыбка. И на мгновение мне стало страшно. Вдруг она знает, что радужная лихорадка – моих рук дело. Но откуда? По спине пробежал неприятный холодок.

– И какова причина, по-твоему? – произнесла я, едва шевеля непослушными губами.

– Ты просто не хочешь проводить время с родителями! Ты, неблагодарная девчонка, думаешь, что кому-то кроме нас нужна. Думаешь, что другие живут более счастливо.

Тьфу! Всего -то, а я уж чуть в обморок от страха не упала. Дура! Даже инквизитор на медкомиссии не увидел во мне действующей ведьмы, куда уж моей маменьке, ничего в магии не понимающей? Верно говорят:» У страха глаза велики». Однако, заканчивать этот дурацкий разговор нужно, автобус приедет с минуты на минуту, а у меня ещё конь не валялся.

– Я так не думаю, мам, – улыбнулась я, копируя её ядовитый хищный оскал. – Я это знаю.

Впервые в жизни я одержала победу, но ощущение триумфа оказалось мимолётным. Растерянность в глазах матери, опущенные плечи, тяжёлый вздох, всё это стояло перед внутренним взором, заставляя сердце сжиматься от жалости и вины.

А автобус пыхтя и урча, словно брюхо голодного великана мчал по городу, выпуская густые клубы выхлопных газов, увозя меня дальше и дальше от родительского дома.

– Мам, как вы там? – спросила, а в горле пересохло. В тот момент возникло чёткое ощущение, что мы больше не увидимся. Что не будет ни обоев в цветочек, ни яичницы по утрам, ни включённого на кухне телевизора.

– Спасибо, – из трубки потёк яд обиды и разочарования. – Так и поступают любящие дочери! Бросает нас, наговорив гадостей, а потом звонит, справляясь о нашем здоровье. Не делай вид, доченька, что тебе это интересно.

Мама вновь разразилась рыданиями.

– У отца опять разболелось сердце. Мы скоро сдохнем, а тебе наплевать. Господи! Кого мы вырастили? В чём ошиблись?

Я отключилась. Ничего, Лиза, всё с мамой нормально, если причитает, упрекает и выдавливает из себя рыдания, значит есть ещё порох в пороховницах.

А комната гудела, смеялась, шуршала и пахла. Немытыми ногами и мылом, щами и рыбой, духами с Туманных земель и успокоительными каплями. Как много звуков, как много запахов. И в этой какофонии так легко запутаться и потерять себя.

Туалет и душевая оставили гнетущие впечатления. Клокотание бачков под, позеленевшим от плесени потолком, растрескавшийся фаянс с пятнами ржавчины, стойкий запах мочи, фекалий и сигарет, зловонные лужи на расколотом напольном кафеле. Ржавый кран, рычащий над железной ванной с облупившимся дном, выплёвывающий воду мощными толчками, длинная шумная очередь из женщин с пластиковыми тазиками, с полотенцами на плечах, в цветастых халатах, в спортивных костюмах, болтливых, молчаливых, худых и толстых. Сколько я здесь пробуду, месяц? Год? А если заражусь и умру среди всего этого?

Именно сейчас пришло осознание, чёткое, явное, что всё происходит со мной. И это зловоние, и плесень на потолке, и женщины, всё это реально. А может, стоило согласиться на предложение коротышки. Ну, потерпела бы несколько минут, и всё, свободна. Сидела бы сейчас у телевизора с мамой и папой, смотрела бы их любимую передачу «Криминал вокруг нас» и ужасалась бы тем, насколько мир жесток и люди лживы. Тьфу! Какая глупость в голову тебе полезла, Лизка! Увидела грязный унитаз, замочила ножки в луже, постояла в очереди и всё, лапки к верху. От мысли о запахе изо рта коротышки меня передёрнуло. Нет! Лучше уж в радужную зону!

Ночью не спалось. С начало мешали разговоры Ксюши и компании, потом храп одной из пожилых тёток и вонь чьего-то нижнего белья. Подушка казалась то слишком твёрдой, то слишком горячей. Затем, к бессоннице присоединилась головная боль. Уснуть мне удалось только под утро.

Мне снился лес. Я бежала по нему, продираясь сквозь заросли, обжигаясь крапивой. Серебряный свет луны вспыхивал в каплях росы, отражался на глянце берёзовых листьев. Под ногами хрустела трава, ухали совы. А я неслась вперёд, с ужасом понимая, что шаги за спиной становятся всё громче, что скоро, тот кто бежит за мной догонит. Он сильнее, он хитрее, и мне с ним не совладать. Запах травы и влажной почвы дурманит, по щекам бьют ветки, майская ночь дышит прохладой и свежестью. Моя нога подворачивается, я чувствую резкую боль и падаю. В нос бьёт запах полыни, и в этот момент мой преследователь настигает меня. Огромные руки поднимает моё тело с земли, пытаюсь взглянуть в глаза своего мучителя, но просыпаюсь.

Глава 6. Ксения

– Врач? – хрипло расхохоталась Ксюша над моей неуверенной попыткой поставить её на место и напомнить о субординации.

Вместе с ней захихикала и её новообретённая свита, состоящая из четвёрки молодых женщин моего возраста и одной пожилой дамы, высокой, худощавой, с мышастыми кудряшками на яйцевидной голове и очками в роговой оправе. – Видали, девчонки, это недоразумение – врач. Терапевт в городской поликлинике, сидящий на приёме в тёплом кабинетике и глаз от бумажек не поднимающий. И скольких человек ты вылечила? Кого из пациентов ты можешь вспомнить?

Запахи зубной пасты, мыла, мочи и плесени смешивались, образуя чудовищный букет. И я в тот момент подумала о том, что туалет – не самое лучшее место для разборок. В памяти ещё была жива та чудовищная расправа, что учинили мне одноклассницы. Ксения – деваха крепкая, сильная, как телом, так и духом, властолюбивая и высокомерная, сама того не зная, играла с огнём. Ведь я могу сделать с ней то же самое, что сделала со Светкой.

– Сейчас врачи не те, – скрипнула яйцеголовая, кажется, её звали Антонина. Проскрипела и тут же с надеждой взглянула в сторону Ксении, ожидая одобрения.

– Не смеши наши тапочки, – пропела нежным голоском Юля, такая же маленькая и хрупкая, как я, но с большой грудью, которой она, безусловно, гордилась, раз предпочитала обтягивающие фигуру вещи. – Без медсестры врач – никто, он беспомощен, как малое дитя.

– Врач назначает процедуры, а медсестра- выполняет чёрную работу,

Теперь Ксюша надвигалась на меня, размахивая ярко-розовым полотенцем. Она – надвигалась, я – пятилась, убеждая себя, что все здесь – люди взрослые, что тут не школа, и валять по полу, макать головой в унитаз никто меня не будет. Вот только подсознание вопило об обратном, показывая яркие картинки моего детства, кровавые пятна на белом шёлке блузки, потёртые узоры на кафельной плитке, мусорное ведро на голове, свист и улюлюкание.

– Медсестре достаются капризы и жалобы больного, бессонные ночи, риск собственным здоровьем, а врач получает благодарности и подарки. Врачей уважительно величают по имени- отчеству, а медсестру кличут по имени, сколько бы лет ей не исполнилось. Медсестра таскает на себе уродливую зелёную пижаму, не имеет право ни на причёску, ни на маникюр, а врач сидит надушенный, напомаженный в чистом белом халате. И даже сейчас, стоит только одному из больных поправиться, кого будут хвалить? Конечно, лечащего врача. Никто и не вспомнит, что медсёстры подносили тазик, чтобы больной туда блевонул, таскали его мочу на анализ, кололи уколы, кормили с ложечки и меняли обгаженное постельное бельё. И ты, сучка рыжая, посмела открыть рот? Нет, дорогая, если попала сюда, не знаю уж, за какие такие провинности, будешь выполнять все обязанности медсестры по полной программе и подчиняться мне. Иначе, милая, пойдёшь под трибунал.

Свита согласно закивала, поддерживая свою королеву.

Два пистолетных дула чёрных Ксюшиных глаз смотрели на меня холодно, бесстрастно, в упор. Это меня трясло от бессильной злобы, обиды на свою беспомощность и омерзение при взгляде на девиц, окруживших своего вожака. Ей же, было на меня глубоко наплевать. Через пять минут, она забудет и обо мне, и о нашей перепалке. Забудет, потому что накажет прямо сейчас. Ксюша не из тех, кто прощает сопротивление, пусть даже такое вялое и жалкое.