Радужная пандемия

Есть люди, которым нужны рабы, они любыми способами либо силой, либо умом, либо слабостью стараются окружить себя теми, кто бы смотрел им в рот и ловил каждое слово. А есть иные, которым нужен хозяин, всегда, в любых обстоятельствах. Они каким-то интуитивным путём находят его, стараясь приблизиться, раствориться, стать тенью.

– Слушай, Маша, – раздельно проговорила Ксения, дыша на меня ментолом зубной пасты.

– Лиза, – подобострастно напомнил кто-то из холуёв.

– Да насрать мне, – отмахнулась Ксюша, которая прекрасно помнила моё имя, но желала лишний раз унизить меня и поставить на место. – Я обязана, в зависимости от вашей квалификации и опыта, дать вам наряд на работу, закрепить за каждым палату. Всем об их обязанностях я сообщу после завтрака, но для тебя сделаю исключение. Ведь ты- врач.

Ксюша гоготнула, свита повторила за ней.

– Тебе достаётся восьмая. Там лежат тяжёлые, те, кого только отключили от ОИВЛ. Те, кому необходимо каждый час мерить давление, за кем нужно выносить судно и таз с блевотиной и несколько раз на дню ставить систему. Да ты у меня, эти сраные противочумные шмотки не снимешь до конца дней своих. И никаких сменщиц. Жрать, срать и пить ты теперь будешь только в своих мечтах. Тебе всё ясно?

Мою шею сдавили крепкие пальцы. Перед глазами запрыгали чёрные пятна, в ушах зашумело. Мозг знал, что вокруг есть воздух, много воздуха, но организм не мог его получить, мешала железная хватка прохладных мокрых пальцев. Лицо Ксении, улыбающееся, получающее удовольствие от своих действий и мучения жертвы расплывалось, то становилось круглым, как блин, то вытягивалось в тонкую спицу.

– Не слышу, – отчеканила Ксения, ослабевая хватку.

И я, сгорая от унижения, ненавидя себя за покорность, трусость и слабость прохрипела:

– Да, Ксения, я всё поняла.

Глава 7. Радужная зона

– И чего ты полезла к этой мымре с нравоучениями? – ворчала Лида, надевая респиратор. Сквозь него, дикция девушки казалось невнятной, а голос пугающим. – Привыкай, ей дали власть над нами, и она будет ею пользоваться по полной программе.

Запах хлорки ел глаза, даже сквозь очки, женщины нервно хихикали, чертыхались, крутились возле зеркала, отпускали шуточки. На долго ли хватит этого вымученного, нездорового веселья, куража и бравады?

– Не люблю, когда мне хамят, – ответила я. Мой голос тоже звучал неприятно. Так же неприятно выглядела, и я сама. Да и чёрт с ним – внешним видом. Чесалось всё тело, спина и подмышки мгновенно увлажнились от пота, а ведь рабочий день даже и не начался. То ли ещё будет?

– Привыкай! – отрезала Лида. – Ты заняла тот унитаз, на котором захотелось посидеть Ксюше. – Неслыханная наглость! Нужно было извиниться и заверить нашу королеву в том, что ты больше никогда так делать не будешь. А ты: «Давайте не будем забывать о субординации, я – врач, хоть и временно пришла работать медсестрой». И ладно бы, грозно так произнесла, зычно. А ты пролепетала, опустив глазоньки долу, и что? Думала этим Ксюшу напугать? Не с той связалась! Она ведь тебя гнобить будет так, что ты от радужной лихорадки сдохнуть захочешь. Знаю я её – стерву эту. Она- фанатичка. Ей кажется, нет ничего важнее работы, что главное – долг перед отечеством и всякая подобная дребедень. Ведёт себя, как одинокая недотраханная баба, хотя и муж есть, и трое детей, да и внешностью мать-природа не обидела. Дура, что тут скажешь?! Ладно, Лизок, не грусти, живы будем- не помрём.

Лида звонко хлопнула меня по плечу, ладошкой, облачённой в резиновую перчатку, и направилась в «Радужную зону».

Я поплелась за ней, размышляя над несправедливым разделением благ. Почему, кому-то всё, и мужа, и детей, и дом- полная чаша, и красота, и сильный характер, а кому-то –внешность подростка и судьба неудачницы?

Этот день был соткан из тоски, одиночества и безумной, смертельной усталости. Хотелось в душ, под упругие струи прохладной воды, хотелось растянуться на чистых простынях, закрыв глаза, а ещё ужасно, до слёз, до крика хотелось почесаться. Под тканью комбинезона, перчатками и бахилами тело прело и зудело, будто по всей его поверхности бегали мелкие и до жути кусачие мураши. К вечеру, пальцы рук, стали неповоротливыми, вялыми и разбухшими, словно разваренные сосиски. Целый день палату заливал ослепительно-яркий свет зимнего холодного солнца. Слишком много было этого навязчивого, неживого, какого-то агрессивного света. Он, как нарочно, обнажал всю уродливость палаты, в которой стонали, охали, кашляли и харкали больные. Пожелтевшая побелка на потолке, серые простыни и подушки, грубо-выкрашенные деревянные половицы, ржавые железные кровати, серые пятна оголившейся штукатурки на стенах цвета горохового супа. Два старика, щупленький чернявый мальчик лет десяти и мужчина с измождённым, густо покрытым радужными пятнами и недельной щетиной лицом. Его жёсткий зелёный взгляд, лениво скользнувший по мне, показался смутно знакомым. Однако, задерживаться на этом не было времени. Я металась от одного к другому, то измеряя давление, то ставя капельницу, то подставляя судно, то подавая стакан воды. Солнце раздражало, от него хотелось спрятаться, но к приходу сумерек стало ещё хуже. Навалилась тоска, тягучая, липкая. Казалось, что в мире больше ничего не осталось, кроме этих больных людей, единственной тусклой лампочки, которая не светила, а размазывала мутную желтизну по потолку и стенам.

Вязкие мысли в гудящей голове о доме, о родителях, о Вадиме, которого больше нет, обрывки когда-то услышанных песен, прочитанных книг цветными лоскутами перемешивались, путались между собой, образуя пёструю кучу. А нездоровый, давящий окутывающий безнадёгой полумрак палаты, усиливал головную боль и невыносимое желание свалиться замертво, прямо на эти потёртые коричневые половицы.

Захныкал мальчик, и сердце сжалось и не только от жалости к ребёнку, но и от чувства вины перед ним. Он мог бы сидеть в школе за партой, шалить на переменах, играть в компьютерную игру, кататься с горки, а вынужден лежать в душной, пропитанной запахами хлорки, спирта, мокроты и рвоты палате. А всё из-за меня, моей обиды на Вадима, на то, что любимый мужчина променял меня на другую, более смелую, более дерзкую, более свободную.

Чёрт! Хватит об этом думать! Какой смысл посыпать голову пеплом и рвать на себе волосы? Если уж совесть совсем замучает, ты всегда можешь сдаться инквизиции. Не хочешь? Боишься за свою шкуру? То-то же! Иди и работай, исправляй то, что натворила. Хотя, уничтожить радужную лихорадку сможет только твоя смерть. И не просто смерть, а смерть мучительная. Только энергия твоего страдания, твоей боли, твоего ужаса сможет исцелить мир. Обычное повешение, утопление или выстрел в висок – не помогут, не спасут человечество, не отменят проклятие. Страдание должно искупиться страданием и никак иначе.

В вену, синюю, вздувшуюся, на большой волосатой руке одного из старичков вонзилась игла, тот застонал, или закашлял. По трубке потекла жидкость, старик опустил тяжёлые веки. Я отправилась к скулящему мальчишке.

Мочевой пузырь распирало так, что я боялась сделать лишнее движение. Мне казалось, он лопнет. Боже, как больно, будто в нём не жидкость, а камни с острыми краями, и эти камни трутся между собой, царапая тонкие стенки. Перед глазами танцевали чёрные мушки, и нещадно хотелось пить. Я старалась не смотреть на кулер с водой, предназначенный для пациентов, но глаза то и дело выхватывали голубоватый пластиковый бачок, а немилосердное воображение рисовало, как в стакан стекает прозрачная струйка воды, наполняет его до краёв, и мои руки подносят стакан к губам.

– Я хочу в туалет, – прошептал мальчик, когда я осторожно, чтобы не пролить содержимое своего мочевого пузыря, подошла к нему.

Подставила утку. Ребёнок принялся тужиться, но ничего не выходило. На глазах мальчугана выступили слёзы, белки покраснели.

– Не могу, – напугано прошептал он. – Хочу, но не получается.

– Это потому, что ты не двигаешься, – проговорила, едва шевеля языком, пряча утку под кровать. – Так бывает. Когда начнёшь вставать, всё опять будет хорошо.

– А я начну вставать? Я выпишусь из больницы? Я не умру?

В голосе мальчишки звенела надежда и мольба. Он хотел получить утвердительный ответ. Ведь взрослые в белых халатах не врут и не говорят глупостей. Они всё знают, они помогут.

– Конечно, – ответила я, мысленно возблагодарив маску, очки и капюшон, скрывающие как моё лицо, так и эмоции на нём.

А слёзы душили, не давая дышать, перед глазами всё расплывалось, двоилось, в носу противно щипало.

Мальчик умрёт, и я это знала точно. Ему осталось от силы пять- шесть дней. Радужные пятна на его коже были пугающе-яркими, а пузыри, расположенные в самом центре, разбухли до размеров грецкого ореха и были готовы лопнуть. Они лопнут одновременно, как с наружи, так и изнутри, причиняя боль.

– Но пузырьки стали больше, они вчера не были такими огромными, – словно прочитав мои мысли, всхлипнул ребёнок. – Я читал в интернете, что такое как раз бывает перед смертью.

– Но ведь у тебя их нет на животе, – с фальшивой весёлостью проговорила я, и самой стало противно от этой фальши со сладковато-тухлым душком. – Значит, у тебя есть шанс. А ещё есть возможность сделать так, чтобы ты смог сходить в туалет.

Всё, Лизка, работай! Вспоминай то, чему тебя учили когда-то в институте, и чем ты до сей поры ни разу не пользовалась.

Итак, где у нас первая точка? Вот она, с права от верхней передней ости подвздошной кости. А вторая? Место проекции печёночной кривизны. Не такая уж ты дура, Лизка! Помнишь ещё, чему тебя вредная Акифьева учила! Весь факультет её боялся, перед экзаменом студенты валерьянкой накачивались, если узнавали, что принимать будет эта страшная женщина. Третья точка располагается в проекции селезёночной кривизны, ну это и так понятно. И четвёртая точка находится симметрично первой. Что ж, уважаемая госпожа Акифьева, вы могли бы мной гордиться.

Акифьева меня любила, всегда ставила в пример, меня же, распирала от довольства. Да, пусть я не так модно одета, как другие девчонки, не бегаю на свидания, не тусуюсь в ночных клубах, зато сумела растопить лёд в сердце снежной королевы Акифьевой Анны Павловны. Экзамены меня не страшили, напротив, будоражили, приятно тревожили. Я была уверена в своих знаниях и гордилась этой своей уверенностью. А ещё, в дни сессии, я была самым популярным человеком в группе. Каждый шёл ко мне на поклон кто за конспектом, кто за консультацией. И милость моя была безгранична. Я помогала всем, чувствуя себя нужной, хотя и понимала, что всего лишь калиф на час. Что с окончанием сессии всё вернётся на круги своя. Но чёрт возьми, как же было приятно сидеть в сквере в окружении однокурсников, уплетая мороженное и объясняя то, что все эти болваны пропускали мимо ушей, предпочитая шляться по злачным местам. Солнце, щебет пичуг в неокрепших, ещё бледных и по-весеннему душистых кронах тополей, тёплый ветерок, тормошащий непослушные пряди волос и ощущение того, что всё впереди.

– Сестра!

Сдавленный голос зеленоглазого мужчины рывком выбросил меня из воспоминаний, вернув в неприглядную реальность.

– Таз!

Пациент зажимал рукой рот, по измождённому сероватому лицу бежали крупные капли пота, а в зелёных глазах застыла мука.

Я заметалась по палате в поисках проклятого таза, но он, словно сквозь землю провалился. Ну где же он? Где?

Да вот же он, мерзавец такой, под одним из колченогих стульев.

Я не успела всего на несколько секунд. Мужик свесил голову с кровати и исторг из себя всё, чем его покормили на обед. По палате поплыл гадкий запах кислятины и гнили.

– Чёрт! – завопила я, подавляя рвотный рефлекс. – Я больше так не могу! Лучше трибунал, чем всё это! Я не могу! Не могу! Не могу!

Усталость, головная боль, жажда и желание опорожниться, удерживаемые силой воли, вырвались наружу. Я в ужасе смотрела на бурую зловонную лужу, и отчётливо понимала, что это предел.

Я уселась на пол и зарыдала. Плевать! Плевать на всё и на всех!

– Простите меня! – слышала я мужской голос сквозь собственный вой. Да, голос красивый, мягкий, тёплый, только какое мне до этого дело? Блевотина – есть блевотина, и убирать её придётся мне. А через несколько минут стошнит кого-то ещё, или кто-то обмочится, или начнёт харкать кровью. И не будет всему этому ни конца, ни края. Тяжёлый день, бессонная ночь, и так, пока я не сдохну.

А ведь дома попсовый концерт по телевизору, мягкая кровать, ванна и мамины щи, а ещё чай, ароматный, в фарфоровой чашке со старомодным золотистым ободком. Представив всё это, я взвыла.

– Простите, я не хотел вам доставлять ещё больше хлопот. У вас очень тяжёлая работа, Лиза. Просто так получилось.