Радужная пандемия

От этой бархатной мягкости, от участия, стало ещё жальче себя, и рыдания рванулись из меня с большей силой.

Дверь резко распахнулась. В проёме возникла Ксения. В таком же костюме, как и у меня, но отчего-то, она мне показалась более свежей, более чистой. А может, так оно и было. Прямая осанка, пронзительный, сверлящий взгляд из-под очков.

– Что здесь происходит? – спросила она, пригвождая меня к месту своими глазами- буравчиками. Тон, как всегда властный, твёрдый, не терпящий возражений.

Почему я не такая? Как её воспитывали в детстве? Кем были её родители, сумевшие внушить дочери, что она- королева, в любом месте, в любой одежде, в любой ситуации? Такие, как Ксюша ни где не пропадут, они привыкли получать всё, что им понадобиться. Карьерный рост, уважение, мужчины, готовые пасть к ногам.

– Комарова, я к тебе обращаюсь, дорогуша, – нарочито ласково пропела Ксения. – Ты оглохла, моя милая?

Я смотрела на неё, стараясь уловить в холодном, надменном взгляде хоть толику снисхождения. А может, попросить, чтобы меня кто-то сменил, или хотя бы отпроситься на пол часика водички хлебнуть да что-нибудь зажевать? Ведь не зверь же она?

– Ксения, я очень устала. Можно, – проговорила я и поморщилась от сухости в горле. Сглотнула слюну, но не помогло. А по спине бежали противные струйки пота. Ох и воняет же от меня, наверное, как от лошади.

– Нет, – отрезала Ксюша, и её чёрные глаза блеснули торжеством. – Тем более, ты, как я посмотрю, не слишком-то рьяно выполняешь свои обязанности. Убери это немедленно!

Палец, обтянутый синей тканью перчатки, указал в сторону лужи.

– Здесь больные, им плохо, они страдают, а ты устраиваешь истерики. И не стыдно? Человек носящий белый халат не устаёт, не плачет, не жалуется. У него железные нервы и об салютное отсутствие всяких слабостей. Я напишу рапорт по поводу твоего поведения. Хотела пожалеть тебя и заменить Светой, чтобы ты ночью отдохнула, но нет. Ты, милая моя, не заслужила снисхождения.

Ксюша нервно дёрнула плечом, словно предлагая окружающим разделить её негодование.

Теперь мне стало холодно, несмотря на духоту в палате. Мысленно я ругала себя самыми последними словами. Дура! Ну сдержалась бы, убрала блевотину, и стояла бы сейчас в душевой, ловя ртом тёплые капли воды, а потом, лежала на скрипучей кровати, вспоминая горячую гальку под ногами, шум прибоя и загорелые плечи Вадима. Нет же, разревелась чистоплюйка, расклеилась. А Ксения не пощадит, как бы я не унижалась, не валялась в её ногах. Правильно сказала Лида, она- фанатичка. А фанатики- люди страшные, так как твёрдо уверены в своей правоте и в том, что все их действия совершаются во благо.

– Вы абсолютно правы, – неожиданно вмешался зеленоглазый. – В вашей профессии не должно быть слабостей и пороков, иначе она не имеет смысла. Брезгливость, трусость, эгоизм – не для вас. Вы согласны со мной, Ксения Витальевна?

А этот-то куда лезет? Вот козёл! Наблевал мне на пол, довёл до истерики, а теперь к Ксюшке клеится. Все мужики- кобели. Одной ногой в могиле, а туда же.

– Согласна. Особенно сейчас, перед лицом опасности, в борьбе с общим врагом.

Теперь Ксюша напоминала натянутую струну, того и гляди оборвётся. Глаза сверкают диким огнём, в них и радость, и восторг, и вожделение. Фанатизм- фанатизмом, а всё же она- женщина, и весь этот спектакль для одного -единственного зрителя – зеленоглазого кобеля. Небось, надеется, что этот красавчик выкарабкается и оценит её боевые заслуги.

Красавчик одарил Ксюшу белозубой улыбкой, больше похожей на оскал хищника, взгляд зелёных глаз стал твёрдым и острым, как битое бутылочное стекло.

– Поэтому, я попрошу вас сменить Лизу на её рабочем посту. Надеюсь, что завтрашний день она проведёт на девятом этаже. И пожалуйста, уберите это прямо сейчас, Ксения.

Красавчик небрежным жестом указал на пол.

– Я старшая сестра, не рядовая, – напомнила Ксения, хотя голос дрогнул.

– Я прочёл это на вашем бейдже, – усмехнулся пациент. – По сему уверен в том, что вы отлично справитесь с поставленной перед вами задачей. Идите, Лиза, отдыхайте. Ксюша вас сменит. Спокойной ночи вам.

– Вы – большая шишка, – голос Ксении дрожал от напряжения. – Но к медицине не имеете никакого отношения. У вас нет права здесь распоряжаться.

– Вы ошибаетесь, уважаемая Ксения Витальевна. Пока не поймана ведьма, создавшая радужную лихорадку, и медики, и полицейские безоговорочно подчиняются нашему ведомству.

Последние его фразу я услышала уже в коридоре. Кто он? Его внешность мне была смутно знакома, но хорошей памятью на лица я никогда не обладала, не запоминала ни актёров, ни артистов эстрады. Мне, конечно, выдали карточки больных, и фамилию этого зеленоглазика я прочла. Вот, только Новиковых в городе пруд пруди. А имя? Кому вообще придёт в голову заострять внимание на именах при такой-то запарке? Тут бы назначение врача прочитать и ничего не перепутать. Но голос, мягкий, обволакивающий, пугающий… Чёрт! Да это же он! Тот самый инквизитор из ресторана!

Он здесь, в Радужной зоне!

Почему я не узнала его сразу? Хотя, разве узнаешь тут? В тот день Архип был в дорогом костюме, причёсанный и холёный, гладковыбритый. Его тело излучало силу и здоровье. А сейчас? Чёрные тени под глазами, радужные пятна на щеках, землистый цвет лица, многодневная густая щетина.

Да и как-то не укладывалось в голове, что инквизиторы, тем более такого высокого ранга, тоже болеют, лежат в больницах и блюют на пол. Что они – тоже люди. Чёрт! Ох, Лизка, шагу не можешь ступить, чтобы в дерьмо не вляпаться. А с другой стороны, чего мне бояться? Узнать меня он никак не может, спасибо противочумной экипировке. А Лиза – имя распространённое. Мало ли в городе Лиз? И беспомощен, на данный момент, этот красавчик, словно младенец, самостоятельно ложку в руках держать не может, не то, чтобы за ведьмами гоняться. Почему он за меня заступился? Пожалел? Или решил таким образом искупить свою вину за доставленные неудобства?

Обо всём этом я думала, стягивая с себя ненавистный противочумный костюм и мечтая о душе и чашке чая. Как же немного нужно человеку для счастья!

Глава 8. Зеленоглазый враг

Кожа на руках покрылась пузырьками, которые с начала зудели, потом лопались и кровоточили. А всему виной перчатки, не пропускающие ни воздух, ни влагу. Текло по спине, по ногам, по животу. Я словно находилась в жарко-натопленной бане. Ну и, разумеется, жажда – моя вечная спутница не давала о себе забыть. Пить хотелось всегда.

Дни тянулись медленно, монотонно. Пробуждение в душной палате, наполненной густой тревожной синевой декабрьского утра, шумная толкотня в умывальне, очередь в туалет, торопливый невкусный завтрак в комнате персонала, надевание противочумного костюма перед входом в Радужную зону, серые, измождённые лица больных, стоны, судна и утки, капельницы, серый зимний свет, заливающий палату, грохот каталок, запах хлорки, унылый вечер, тоска, переодевание, скудный ужин и сон, под раскатистый храп соседок, под болтовню Ксюши и её подруг. Неприятный осадок от телефонных разговоров с матерью, бессонница ночью и разбитость днём, желание казаться как можно незаметнее и не гневить Ксюшу, её мелкие, но колкие и обидные придирки, ощущение собственной ничтожности и одиночества.

Вопреки прогнозам, мальчик оставался ещё жив. Он хныкал, кашлял, мочился кровью, но жизнь ещё теплилась внутри его ослабленного организма, тлела, как угли в остывающей печи.

Я читала ему книгу о морских пиратах. Строчки прыгали перед глазами, а собственный голос звучал глухо и вяло, но я продолжала читать, старательно проговаривая зубодробительные северные имена, прерываясь лишь за тем, чтобы подставить кому-то утку или сделать укол.

Сегодня, читая об очередном морском сражении, я прокручивала в голове вчерашний телефонный разговор с матерью.

– Неужели в радужной зоне лучше, чем с родителями? – мать горько усмехалась, давая понять, что вопрос риторический. – Ты всегда пыталась уйти, оградиться от нас с папой. Даже замуж решила выйти за этого хлюпика- Вадима. Чего тебе не хватало Лиза? Свободы? И что ты с ней будешь делать, скажи мне? Ты же совершенно не приспособлена к жизни, ты же шагу без меня ступить не можешь? Господи! Да какая из тебя жена? Какая мать?

Голос мамы дрожал, подобно натянутой струне, вибрировал от, культивируемой, подогретой постоянными думами обиды.

От упоминания о Вадиме неприятно кольнуло за грудиной. А если бы я сбежала к нему, если бы плюнула на запрет родителей? Маленькая квартирка, протёртый ковёр, продавленный скрипучий диван, и Вадим, живой, здоровый, перебирающий струны гитары. Но я испугалась изменений в своей жизни, побоялась разгневать маму и папу, лишиться их любви. Пожертвовала личным счастьем, как делала это всегда, ради их одобрения. Я всегда делала всё, ради их одобрения. Надевала то, что хотели видеть на мне они, ну и пусть давит, пусть колется, пусть жарко, главное- мама и папа довольны. Не ходила ни на дни рождения, ни на дискотеки, ведь мама и папа считали это глупостью. Слушала и читала исключительно классику, ведь так хотела мамочка. А любовные романчики в мягких обложках прятала под матрас, чтобы углубиться в чтение в ночное время, когда мать ляжет спать. Я родилась ведьмой, я разочаровала своих милых родителей самим фактом появления на свет, так зачем их огорчать ещё больше? И что получила? Ни мужа, ни детей, ни друзей. Да, можно в социальных сетях найти и бывших одноклассников, и однокурсников, но к чему всё это? С ними нужно будет говорить о себе, о своих достижениях в жизни. И что я им поведаю? Мне нечего будет обсудить, не на что пожаловаться. Моя жизнь пуста и безвкусна, как гречневая каша, сваренная три дня назад.

– Вадима больше нет, мам, – ответила я, пытаясь проглотить сухой ком, застрявший в горле.

– Не велика потеря, – отрезала мать. – Я смотрю, по нему ты слёзы-то льёшь, а по нам кто поплачет, а дочка? Если мы умрём, ты будешь плакать?

От цинизма в голосе матери, от сухой шершавой насмешки, сдобренной чувством превосходства, во мне всё завибрировало. Да сколько можно-то? Вместо того, чтобы поддержать, ободрить, отвлечь, как это делают каждый вечер родные моих коллег, она треплет мне нервы, доводит до бессильных слёз, и радуется. Да, именно, радуется и упивается своей властью над моей душой. Ведь я, чтобы мне мамочка не сказала, в чём бы не упрекнула, продолжаю звонить и ждать её прощения, надеяться на снисхождение. Я у неё на поводке, за который она дёргает,

– Мам, замолчи немедленно! – рявкнула я, наверное, впервые в жизни так рявкнула. Даже женщины, сидящие на своих кроватях, обернулись. – Вы с отцом мне всю жизнь сломали удушающей заботой, эгоистичной любовью, патологической ревностью! Сколько я себя помню, вы постоянно спекулировали своими болячками, и я велась на это. Да я не жила, я существовала для вас, мучаясь чувством вины, что родилась. У меня ничего нет, никого нет! Я одна! И здесь, в Радужной зоне, рискуя заразиться и умереть, это осознаётся ещё острее.

– Спасибо, дочка, – сарказм в голосе матери сочился едкой кислотой, я даже трубку от уха слегка отняла, чтобы не обжечься. – Да мы с тебя пылинки сдували, берегли от ошибок.

– А я вас просила об этом? Детей рождают для жизни, а не для собственного пользования. А я всегда была вашей вещью, любимой, наверное, дорогой, но вещью. Статуэткой в серванте, ожерельем в бархатной коробочке…

Хотела сказать ещё что-то, но мать прервала связь.

Отчего-то, мне казалось, что этот разговор был последним. Что больше голос матери я не услышу никогда. Ощущение краха не покидало, лишь разрасталось в геометрической прогрессии. Дурное предчувствие накатывало и накрывало душной тёмной волной. Что это? Что такого страшного должно произойти?

А в книге Гаррах убивал Арраха, всаживая в его сердце острый меч. За бортом билось беспокойное северное море, и качало, залитую кровью палубу. Передо мной тоже всё качалось от усталости, от жажды, от чувства вины перед мамой за то, что наш последний, самый последний разговор вышел именно таким.

– Лиза, – голос Архипа прервал мои мрачные мысли. – Костя уснул, вы можете прервать чтение. Подойдите пожалуйста.

Я подошла. Палата храпела, натужно, беспокойно. На лицах, лежащих на кроватях людей, даже во сне читались боль, мука, страх смерти, и тревога за близких, которые остались там, в большом, теперь таком далёком мире.

Он взял мою, облачённую в плотную резиновую перчатку руку, в свою большую ладонь, слегка сжал, и я, сквозь ненавистную резину ощутила тепло, такое живое, такое ласковое. Оно побежало вверх по предплечью, по плечу мелкими золотистыми, щекочущими огоньками, раскатилось по всему телу. Наши взгляды встретились, и меня тряхнуло, пронзило разрядом тока. Сердце пропустило удар, перехватило дыхание, а жизнь поделилась на две половины, до встречи с этим человеком, тусклую и унылую, и после неё – яркую, полную света и тепла. Солнечный луч, разрезавший плотную пелену серых облаков, вдох свежего горного воздуха в знойной духоте, глоток чистой родниковой воды в жаркий полдень.

В зелёных глазах Архипа блеснула озорная сумасшедшинка, пухлые, чувственные губы приподнялись в улыбке, мягкой и светлой.