Архитектура города

Наряду с упомянутыми мною географическими исследованиями (в частности, работами Шабо и Трикара) вклад Поэта и Лаведана в урбанистику является одним из самых значительных среди представителей французской школы.

Вклад Просвещения в создание обоснованной теории фактов городской среды заслуживает особого рассмотрения. Во-первых, авторы трактатов XVIII века стремятся установить принципы архитектуры, которые могут быть определены на основании логики, фактически без чертежа; трактат строится как ряд суждений, выводимых одно из другого. Во-вторых, отдельный элемент всегда мыслится как часть системы, и этой системой является город; то есть именно город создает критерии необходимости и реальности для отдельных строений. В-третьих, мыслители отделяют форму, конечный облик постройки от ее аналитического момента; таким образом, форма обладает собственной устойчивостью (классический облик), которая не сводится к логическому моменту.

Второй вопрос можно обсуждать долго, но для этого требуются более обширные знания; конечно, затрагивая уже существующий город, он одновременно закладывает основы нового города, а между структурой факта городской среды и его окружением существует неразрывная связь. Уже Вольтер в анализе «великого века» указывал на слабую сторону архитектурных памятников того периода – их безразличие к городу, хотя задачей любого строения является установление непосредственной связи между собой и городом.[15 - «Beaucoup de citoyens ont construit des еdifices magnifiques, mais plus recherchеs pour l’intеrieur que recommandables par des dehors dans le grand go?t, et qui satisfont le luxe des particuliers encore plus qu’ils n’embellissent la ville» [«Многие горожане построили великолепные здания, которые, однако, скорее отличались изысканностью внутреннего убранства, нежели заслуживали похвалы как образцы прекрасного вкуса внешним своим видом, и удовлетворяли частное стремление к роскоши более, нежели украшали собою город»] (Voltaire. Le Si?cle de Louis XIV, 1768 // Idem. Oeuvres compl?tes. Paris, 1827. T. IV). См.: Mariette J. L’architecture fran?aise / Еd et prеf. de L. Hautecoeur. Paris; Bruxelles: G. van Oest, 1927; Blunt A. Fran?ois Mansart and the Origins of French Classical Architecture. London: The Warburg Institute, 1941.] Эти соображения выходят на поверхность в планах и проектах Наполеона, которые представляют собой пример наибольшего равновесия в истории города.

Франческо Милициа, «Принципы гражданской архитектуры» («Principj di Architettura Civile». Bassano, 1804). Часть I. Таблица 1

Сейчас я попытаюсь рассмотреть, исходя из трех представленных вопросов, главные критерии, изложенные в теории Милициа, чей трактат об архитектуре основывается на теории фактов городской среды.[16 - Milizia F. Principj di Architettura Civile / Edizione critica curata da G. Antolini. Milano: Vincenzo Ferrario, 1832.] Классификация, предложенная Милициа (который одновременно рассуждает и о зданиях, и о городе), разделяет городские постройки на частные и общественные, причем в первую категорию попадают жилые здания, а во вторую – главные элементы, которые я буду называть первичными. Кроме того, Милициа представляет эти категории как классы, что позволяет ему различать отдельные элементы внутри каждого класса, описывая каждый элемент как здание-тип в рамках общей функции или, скорее, общей идеи города. Например, в первый класс входят дворцы и дома, во второй – здания, связанные с безопасностью, общественной пользой, изобилием и т. д. В категории зданий, связанных с общественной пользой, выделяются университеты, библиотеки и т. д.

Таким образом, предложенный анализ сначала определяет классы (частный и общественный), потом – местоположение элемента в городе, затем – форму и устройство здания. «Соображения наибольшего общественного удобства требуют, чтобы эти строения (связанные с общественной пользой) находились недалеко от центра города и располагались вокруг одной большой площади». То есть общей системой остается город, а уточнение характеристик элементов является объяснением принятой системы.

О каком городе идет речь? Об идее города, которая возникает вместе с архитектурой. «Даже без роскошных зданий города могут выглядеть красивыми и привлекательными. Но красивый город – это всегда хорошая архитектура».[17 - Milizia F. Principj di Architettura Civile / Edizione critica curata da G. Antolini. Milano: Vincenzo Ferrario, 1832. P. 663.]

Это утверждение является основополагающим для всех трактатов по архитектуре в эпоху Просвещения; красивый город – это хорошая архитектура, и наоборот.

Просветители нигде особо не рассматривали этот принцип – настолько он казался естественным для их образа мыслей; нам известно, что их непонимание готического города коренилось именно в неспособности воспринять городской пейзаж, не замечая качества составляющих его отдельных элементов и не понимая системы. Они заблуждались, не признавая смысла и красоты готического города, но это не делает принятую ими систему ошибочной. Для нас красота готического города наиболее отчетливо проявляется там, где она принимает облик необычного факта городской среды, где индивидуальность строения ясно различима в его составляющих. Путем исследования этого города мы воспринимаем его красоту; она тоже является частью системы. И мы бы слукавили, если бы назвали готический город органичным или спонтанным.

Стоит назвать еще один признак современности описанного подхода. Как мы уже отмечали, установив понятие класса, Милициа выделяет каждое здание-тип в рамках общей идеи и характеризует его на основании функции. Эта функция рассматривается независимо от общих соображений по поводу формы; причем ее следует понимать не как собственно функцию, а скорее как цель здания. Так, в один и тот же класс включаются и строения с практическим использованием, и строения, эмпирически воспринимаемые как объекты, но созданные ради выполнения не столь явно наблюдаемых функций. Например, здания, построенные для обеспечения здравоохранения или безопасности, включаются в тот же класс, что и здания, построенные как демонстрация роскоши и величия.

Можно привести как минимум три довода в пользу этого подхода; первый и главный – это трактовка города как сложной структуры, которая включает в себя элементы, воспринимаемые как произведения искусства; второй довод касается состоятельности общей типологии фактов городской среды – иными словами, что я могу высказать техническое суждение в том числе и по поводу тех аспектов города, которые по своей природе требуют более комплексного подхода, сведя их к их типологической константе; и, наконец, что эта типологическая константа играет «свою особую роль» в модели.

Например, говоря об архитектурном памятнике, Милициа применяет к нему три критерия анализа: являются ли памятники «1) предназначенными для публики, 2) удачно расположенными, 3) выстроенными в соответствии с правилами целесообразности. <…> Что касается целесообразности конструкции памятников, здесь можно сказать в целом только то, что они должны быть осмысленными и выразительными, с простой структурой, ясными и краткими надписями, чтобы даже при самом беглом взгляде производить эффект, ради которого они были построены».[18 - Milizia F. Principj di Architettura Civile / Edizione critica curata da G. Antolini. Milano: Vincenzo Ferrario, 1832. P. 420.] Иными словами, по поводу природы памятника мы можем высказаться лишь в форме тавтологии (памятник – это памятник), однако можно установить определенные сопутствующие условия, которые, пусть и не выражая природу памятника, подчеркивают его типологические и структурные характеристики. Эти характеристики в большой степени связаны с природой города, но одновременно отражают и законы архитектуры, то есть построения.

Это очень важная мысль, к которой мы еще вернемся.

Не будем настаивать, что классификации и принципы – это не более чем общий аспект архитектуры, а сама по себе архитектура в своем конкретном выражении относится только к отдельному произведению и отдельному художнику (в просвещенческом понимании). Сам Милициа высмеивает создателей архитектурно-социальных ордеров и объективных моделей организации архитектуры (которые стали появляться начиная с романтизма), когда пишет, что «выводить архитектурную структуру из пчелиных сот – все равно что охотиться на насекомых».[19 - Milizia F. Principj di Architettura Civile / Edizione critica curata da G. Antolini. Milano: Vincenzo Ferrario, 1832. P. 235.]

И здесь абстрактный архитектурный канон и отсылка к природе – темы, вскоре ставшие ключевыми для всего последующего развития архитектурной мысли и уже рассмотренные мной в аспектах органицизма и функционализма, связанных с одной и той же романтической моделью – трактуются в едином аспекте.

По поводу конкретности Милициа пишет: «В столь великом разнообразии структура не может всегда регулироваться постоянными и неизменными принципами, и, следовательно, вопрос этот крайне сложен. Поэтому большинство знаменитых архитекторов, говоря о структуре, чаще демонстрировали чертежи и описания своих построек, чем правила для наставления».[20 - Milizia F. Principj di Architettura Civile / Edizione critica curata da G. Antolini. Milano: Vincenzo Ferrario, 1832. P. 236.] Этот пассаж ясно показывает, что функция, о которой мы говорили выше, понимается здесь как отношение, а не как организационная схема; ее понимание как схемы решительно отвергается. Впрочем, одновременно идет поиск правил, которые могли бы отразить принципы архитектуры.

Сложность фактов городской среды

Сейчас я попытаюсь рассмотреть некоторые вопросы, возникшие при изложении теорий на предыдущих страницах, и определить те принципы, на которых я собираюсь построить свое исследование.

Первый вопрос возник при рассмотрении взглядов географов французской школы; я уже говорил, что, разработав хорошую описательную систему, они остановились перед анализом структуры города. В частности, я ссылался на работу Жоржа Шабо, для которого город – это целостность, которая выстраивает себя сама и в которой все элементы участвуют в формировании l’?me de la citе. Этот вывод кажется мне одним из самых важных в истории исследований города; он может помочь нам в понимании конкретной структуры факта городской среды.

Как это утверждение согласуется с его функциональным исследованием? Ответ, уже имплицитно содержащийся в произведенном нами анализе, отчасти подсказывает Макс Сор в своей критической рецензии на книгу Шабо. Сор пишет, что в сущности для Шабо «la vie seule explique la vie» [«жизнь сама по себе объясняет жизнь»]. Это значит, что если город объясняет сам себя, то его классификация по функциям не предлагает объяснение, а встраивается в описательную систему. То есть ответ можно сформулировать следующим образом: описание функции легко проверить, это просто инструмент, как и все исследования городской морфологии; кроме того, при отсутствии между genre de vie [образом жизни] и структурой города какого-либо переходного элемента, который искали приверженцы наивного функционализма, этот подход представляется одним из элементов анализа, имеющим такое же право на существование, как и многие другие.

Из этих исследований мы можем позаимствовать восприятие города как целостности и признание возможности приблизиться к пониманию этой целостности через изучение ее различных проявлений, ее поведения.

Говоря о подходе Трикара, я пытался подчеркнуть важность исследования города с точки зрения социального содержания: изучение социального содержания позволяет выявить значимость конкретной эволюции города. Я отмечал достижения этого исследования в области городской топографии – изучения формирования границ и значимости городской территории как базового элемента города; позже мы рассмотрим работу Трикара с точки зрения экономических теорий.

В связи с исследованиями Лаведана можно было бы поставить следующий вопрос: является ли структура в трактовке Лаведана материальной, состоящей из улиц, памятников и т. д., и как ее можно связать с предметом моего исследования? Структура, как ее понимает Лаведан, сближается с рассматриваемой здесь структурой фактов городской среды, поскольку она использует разработанное Поэтом понятие устойчивости плана и порождающих сил плана. Также не следует забывать, что порождающие силы имеют материальную и умственную природу; их нельзя классифицировать по функциям. И поскольку каждая функция раскрывается и измеряется через форму, которая, в свою очередь, представляет собой возможность существования факта городской среды, мы можем утверждать, что в любом случае форма как элемент городской среды доступна для измерения и изучения; и если эта форма является возможной, значит, можно представить, что определенный факт городской среды сохраняется в ней, и, может быть, как мы еще увидим, именно то, что сохраняется после всех трансформаций, и составляет факт городской среды как таковой.

Отрицательные стороны классификаций, предложенных наивным функционализмом, мы уже обсуждали; можно повторить, что они могут оказаться приемлемыми в некоторых случаях, если не выходят за пределы конкретных практических вопросов, применительно к которым мы их используем. Классификации такого типа исходят из предпосылки, что все факты городской среды создаются ради определенной постоянной функции и что сама их структура совпадает с функцией, которую они выполняют в определенный момент.

Мы же утверждаем, что город – это то, что сохраняется, несмотря на все трансформации, а выполняемые им функции, простые или множественные, являются всего лишь элементами его структуры. Таким образом, мы принимаем понятие функции только в значении сложного отношения между многими разновидностями фактов, отвергая понимание ее как линейной причинно-следственной связи, которой на самом деле не существует.

Отношение такого рода явно отличается от отношений «использования» или «организации».

Здесь необходимо привести некоторые возражения против языка и способа восприятия города и фактов городской среды, которые существенным образом мешает развитию урбанистики. Этот способ разными путями связан, с одной стороны, с наивным функционализмом, с другой – с архитектурным романтизмом.

Я имею в виду позаимствованные языком архитектуры термины «органический» и «рациональный», которые вполне применимы в историческом контексте, для обозначения одного стиля или типа архитектуры по отношению к другому, но ничего не проясняют и никак не способствуют пониманию фактов городской среды.

Термин «органический» пришел из биологии; я уже рассказывал, как из функционализма Ратцеля родилась мысль о том, что город можно уподобить органу, а функция определяет форму органа.[21 - Рассмотрение этой проблемы должно затронуть серьезную экологическую тему, которая развивается начиная с классических трудов Гумбольдта, Гризебаха и Варминга вплоть до наших дней. См.: Humboldt A. von. Essai sur la gеographie des plantes. Paris: F. Schoell, 1805; Grisebach A. Die Vegetation der Erde nach ihrer Klimatischen Anordnung. Leipzig: Wilhelm Engelmann, 1872; Warming E. Ecology of Plants. Oxford: Clarendon Press, 1909. Исходным пунктом рассуждений здесь является признание существования форм роста (growthforms) вида, а также попытка вывести на первый план воздействие внешних факторов (физическая среда), не забывая и о взаимовлиянии живых существ, в том числе человека. Более обширную библиографию см. в работе Брюна (Brunhes J. La gеographie humaine. Paris: Felix Alcan, 1910). Эти исследования, конечно, крайне популярны среди урбанистов. Термин «человеческая экология» восходит к Парку (1921). См.: Hawley A. H. Human Ecology: A Theory of Community Structure. New York: Ronald, 1950; см. также гл. III и примеч. 9 к настоящей главе.] Эта физиологическая гипотеза выглядит блестяще, но она неприменима к структуре фактов городской среды и к архитектурному проектированию. (Впрочем, это замечание требует отдельного рассмотрения.) С органической теорией связаны такие термины, как организм, органический рост, ткань города и т. д.

Даже самые серьезные экологические исследования проводили параллели между городом и человеческим организмом с его биологическими процессами, но быстро отказывались от подобных аналогий. Однако соответствующая терминология так широко распространена среди архитекторов и урбанистов, что на первый взгляд она кажется непосредственно связанной с предметом; и многим было бы трудно, например, отказаться от выражения «архитектурный организм» и заменить его на более подходящие термины – к примеру, «здание». То же самое можно сказать и о «ткани». Некоторые авторы вообще называют современную архитектуру «органической». Из-за своей привлекательности эта терминология быстро перешла из серьезных исследований[22 - Интересным, но недостаточно обоснованным по отношению к исследованию города как конкретного факта представляется труд Сурио (Souriau E. Contribution ? la physiologie des cites: Le vеgеtal ville ou rythme et raison // Urbanisme et architecture. Paris: H. Laurens, 1954).] в разряд профессионального и журналистского жаргона.

Не отличается особой точностью и лексикон рационалистического направления; кроме того, само по себе выражение «рациональная урбанистика» тавтологично, поскольку условием существования урбанистики является именно рационализация определенных пространств. Однако «рационалистические» определения обладают одним неоспоримым преимуществом: они всегда ориентируются на урбанистику как дисциплину (именно благодаря ее рациональному характеру) и потому предлагают гораздо более удачную терминологию. Сказать, что средневековый город «органичен», означает расписаться в полном незнании политической, религиозной, экономической и т. п. структуры средневекового города, так же как и его пространственной структуры. Впрочем, утверждение, что план Милета рационален, само по себе верно, хотя и является слишком общим и не содержит никаких конкретных сведений о плане Милета. (Не говоря уже о склонности принимать за рациональность простые геометрические схемы.)

Прекрасная критика и первого, и второго подхода содержится в процитированной мной фразе из трактата Милициа («Выводить архитектурную структуру из пчелиных сот – все равно что охотиться на насекомых»).

Итак, хотя все эти фразы обладают несомненной поэтической выразительностью и в этом качестве могут стать предметом нашего интереса, они не имеют ничего общего с теорией фактов городской среды. Более того, они порождают заблуждения, поэтому лучше вообще от них отказаться.

Мы уже говорили, что факты городской среды сложны. Это значит, что они состоят из отдельных компонентов, и каждый из компонентов обладает своим собственным смыслом. (Точно так же, обсуждая типологический элемент, мы говорили, что он «играет свою особую роль в модели»; иными словами, типологическая константа – это тоже компонент.) Можно было бы потребовать, чтобы я сразу же изложил понимание города на основании теории фактов городской среды и, следовательно, их структуры, но для обеспечения наибольшей точности мы будем продвигаться вперед постепенно.

Также можно было бы спросить, в каком конкретном смысле сложны факты городской среды. Я частично ответил на этот вопрос на предыдущих страницах, анализируя теории Шабо и Поэта: Шабо – когда он останавливается на констатации наличия «души города», Поэта – когда я подчеркивал важность концепции устойчивости. Следует признать, что эти положения выходят за рамки наивного функционализма и приближаются к осмыслению качества фактов городской среды. С другой стороны, о самом качестве они практически ничего не говорят; эта тема порой возникает только в исторических исследованиях.

Кроме того, мы делаем решительный шаг вперед, когда формулируем и доказываем утверждение, что природа фактов городской среды похожа на природу произведений искусства и, самое главное, что именно в коллективном характере фактов городской среды содержится главная предпосылка для их понимания.

Думаю, все это позволяет мне наметить определенный тип «прочтения» структуры города, но сначала необходимо поставить два общих вопроса. а) С какой точки зрения можно проанализировать город и какими способами можно постичь его структуру? Можно ли сказать (и если можно, то что это означает), что этот анализ должен проводиться на междисциплинарном уровне? И какая дисциплина здесь будет основной? Как видите, это группа взаимосвязанных вопросов. б) Каковы перспективы урбанистики как самостоятельной дисциплины?

Из двух вопросов второй, несомненно, является решающим. Действительно, если урбанистика как самостоятельная наука существует, первая группа вопросов оказывается бессмысленной. То, что в подобных исследованиях часто называют междисциплинарностью, окажется не чем иным, как проблемой специализации, как бывает в любой области знания в связи с определенным предметом.

Чтобы дать положительный ответ на второй вопрос, нужно признать, что город выстраивается в своей целостности, то есть все его компоненты участвуют в построении факта. Иными, очень общими, словами можно сказать, что город как человеческий феномен par excellence – это прогресс человеческого разума, а эта фраза имеет смысл, только если мы подчеркнем основную идею – что город и любой факт городской среды по своей природе носят коллективный характер.

Я часто задавался вопросом, почему только историки дают нам полный обзор города: думаю, дело в том, что историки занимаются фактом городской среды в его целостности. Любая история города, написанная человеком образованным и усердным в сборе информации, вполне удовлетворительно описывает факты городской среды. Я знаю, что после такого-то пожара в Лондоне были задуманы такие-то постройки, знаю, как родилась идея этих построек, как одни из них были реализованы, а другие – отвергнуты. И так далее.

Теория устойчивости и памятники

Но, очевидно, представлять себе урбанистику как историческую науку неверно, потому что в таком случае мы должны были бы заниматься только городской историей; мы же хотим сказать лишь следующее: что история города всегда кажется более удовлетворительной, в том числе и с точки зрения городской структуры, чем любые другие исследования города. Позже я отдельно остановлюсь на вкладе урбанистики в историю и рассмотрю исследования проблемы города, которые исходят из исторических предпосылок, но поскольку этот вопрос имеет огромное значение, будет полезно обсудить некоторые соображения уже сейчас.

Эти соображения касаются теории устойчивостей Поэта и Лаведана – теории, которую я излагал на предыдущих страницах. Мы увидим, что теория устойчивостей отчасти связана с выдвинутой мною в самом начале идеей города как изделия. В связи с этими гипотезами стоит вспомнить следующий тезис: различие между прошлым и будущим, с точки зрения теории познания, состоит именно в том, что прошлое отчасти переживается прямо сейчас, и именно в этом, с точки зрения урбанистики, может заключаться смысл устойчивостей. Это прошлое, которое мы переживаем до сих пор.

Теория Поэта пока выглядит недостаточно ясной. Я еще раз попытаюсь в двух словах передать ее суть. Хотя эта теория базируется на множестве гипотез, в том числе на экономических, связанных с эволюцией города, в сущности это историческая теория, ядром которой является феномен устойчивостей. Устойчивости проявляются не только в памятниках, физических знаках прошлого, но и в постоянных признаках схем и планов. Это и есть самое важное открытие Поэта: города сохраняют свои оси развития и основные черты своего плана, направление и смысл их роста определяют предыдущие, порой очень древние факты. Иногда эти факты продолжают существовать и сохраняются как есть, иногда они исчезают; тогда сохраняется устойчивость формы, физических знаков, локуса. Самые значимые устойчивости формируют улицы и план города; план трансформируется с ростом города, приобретает новые черты, нередко искажается, но сущность его остается неизменной. Это самая ценная часть теории Поэта, она рождается из изучения истории, хотя мы не можем назвать ее исключительно исторической теорией.

На первый взгляд может показаться, что устойчивости вбирают в себя всю историю фактов городской среды, но на самом деле это не так, поскольку в городе сохраняется не все, а то, что сохраняется, порой претерпевает такие разнообразные вариации, что не всегда представляется возможным провести сравнение. В этом смысле метод устойчивостей, чтобы объяснить факт городской среды, вынужден рассматривать его в отрыве от изменяющих его современных вмешательств. В сущности это изолирующий метод. Получается, что исторический метод не только определяет устойчивости, но и сам по себе складывается исключительно на основании устойчивостей, потому что только в них проявляется то, каким город был раньше, со всеми признаками, отличающими его прошлое от будущего. Поэтому устойчивости по отношению к современному состоянию городов могут играть роль изолирующих фактов, искажающих реальную картину. Они позволяют описать систему только в форме прошлого, которое мы переживаем до сих пор.

Здесь в проблеме устойчивостей выделяются два аспекта; с одной стороны, устойчивости могут рассматриваться как патологические элементы, с другой – как движущие силы. Либо мы используем эти факты, чтобы попытаться понять город в его целостности, либо остаемся на уровне ряда фактов, никак не связанных с системой города.

Я понимаю, что недостаточно ясно обозначил существующие различия между естественными устойчивыми элементами и теми элементами, которые следует считать патологическими. Сейчас я попытаюсь высказать еще несколько соображений, пусть и несколько бессистемно. На первых страницах этого труда я говорил о Палаццо делла Раджоне в Падуе и подчеркивал его устойчивый характер. Здесь устойчивость означает не только то, что в этом памятнике до сих пор заметны формы прошлого, что физическая форма прошлого за свою историю выполняла различные функции и продолжала функционировать, определяющим образом влияя на свое окружение и до сих пор являясь важным центром притяжения. Отчасти это здание до сих пор используется, и, хотя все уверены, что это произведение искусства, никого не тревожит, что на первом этаже оно функционирует как розничный рынок. И это доказывает, что оно до сих пор живет.

Возьмите гранадскую Альгамбру: в ней уже не живут ни мавры, ни кастильские короли, но, если принять функционалистскую классификацию, мы будем вынуждены признать, что она выполняет ключевую функцию в городе. Конечно, в Гранаде мы «переживаем» форму прошлого совершенно по-иному, чем в Падуе. (Или, если не совершенно, то в большой степени.) В случае Палаццо делла Раджоне форма прошлого сегодня выполняет другую функцию, но по-прежнему сохраняет тесную связь с городом, она меняется и, возможно, изменится еще не раз. Альгамбра же изолирована от города, к ней ничего нельзя добавить, она представляет собой настолько целостное явление, что уже не способна измениться (здесь можно вспомнить неудачу с дворцом Карла V, который спокойно можно было бы снести); но в обоих случаях эти факты городской среды являются неотъемлемой частью города, потому что они и составляют город.

Анализируя этот пример, я затронул определенные темы, которые, как ни странно, еще сильнее сближают устойчивый факт городской среды с памятником – ведь я мог бы упомянуть Дворец дожей в Венеции, или амфитеатр в Ниме, или Мескиту (соборную мечеть в Кордове), и ничего бы не изменилось. Я склоняюсь к мысли, что устойчивые факты городской среды представляют собой то же самое, что и памятники; а памятники являются устойчивым элементом города и сохраняются в том числе и физически (за исключением очень специфических случаев). Эта устойчивость рождается из их конструктивной ценности, из истории и искусства, из бытия и памяти.

Далее в этой работе я не единожды буду высказывать различные соображения по поводу памятников. Здесь мы можем наконец констатировать различие исторической устойчивости как формы прошлого, которое мы переживаем до сих пор, и устойчивости как патологического элемента, чего-то изолированного и странного.