Краски серых переулков

– Никак, без изменений. Ничего нет, – коротко отвечаю, бегло глянув на друга, и снова утыкаюсь в тарелку.

– Давно? Ты спрашивал, почему? – Вадик продолжает выпытывать все подробности, грубо затрагивая оголенные нервы.

– Недели две, может, больше, – отвечаю наугад, совершенно потерявшись во времени. – Не звонил, не спрашивал.

Старался не ляпнуть что-то, вроде, «это не твое дело» или «сам разберусь, не лезь». Не хотелось сорваться на друга, который сам же и помог найти работу. Которую, похоже, я профукал вместе со стабильной двадцаткой в месяц.

В последнее время меня не привлекали ни к доставке, ни к сбору мебели, ни к другой шабашке. Не звонили и, кажется, вообще забыли о моем существовании.

– Да не знаю я, чего жду, – проговариваю вслух, под вздох Вадика.

– Я тем более. У тебя зарплаты за этот месяц не будет, ты в курсе? – вижу, что он раздражен моим бездействием, прикрываясь сочувственным тоном. Сейчас для полной атмосферы погружения в дерьмо не хватает лишь сочувствия.

Желваки, гонимые очередными прорванными чувствами, приходят в движение, и я теряю способность держаться спокойно. Очередной рекорд закипания от мелкой фразы.

– Думаешь, я гребаный дегенерат, до которого это не доходит? – сверлю взглядом Вадима, который тоже закипает.

– Не думаю, а вижу. Ты на что жить будешь?

Задумавшись о маячившем над головой безденежном будущем, которое скоро обрушится на меня, ощущаю себя уязвимым.

Да, без денег приходилось бывать не раз. Но с каким же стыдом и унижением я обращался за помощью к Вадику! Конечно, друг никогда не тряс долги, не упрекал, но до чего же было неприятно осознавать, что в восемнадцать с лишком, в работоспособном состоянии, я должен просить взаймы.

– Будешь знать, как руку на клиентов поднимать, – припоминает Вадик, допив бутылку пива и водружая ее на край стола, отчего темное стекло опасно балансирует. Убираю ее и заверяю, что вряд ли из-за одного случая работы стало меньше.

– Не просто меньше, тебя ее, похоже, лишили. Ну-ка, дай мне другие варианты, почему так произошло? – успокоившись, Вадик заговорил с иронией. – Сам-то не заметил, что после этого все меньше и меньше звонили? Да даже я заметил, ты же не балбес, чтобы пропустить это?

Мне ничего не остается, как согласиться, на что друг запрокидывает голову назад и складывает руки в замок, что-то обдумывая.

– Так, слушай, – Вадик упирает локти в стол, – сто процентов это конец твоей работы, причем избавились от тебя тихо. А все из-за чего? Кулаки чесались? Дурак, – что-что, а был за ним недостаток: читать мне нотации, которые я терпеть не мог.

Случай же, от которого, оказалось, зависела моя работа, произошел где-то два месяца назад.

В тот день поручили вечернюю доставку на окраину, обычная посылка с каким-то хламом, который я нес совершенно бесцеремонно.

Сверившись с адресом квартиры, звоню в дверь, и тут передо мной появляется лицо, которое я совершенно не ожидал увидеть.

Никиту я запомнил надолго. Такая грандиозная потасовка на одной из квартир отлично врезалась в память. Сцепились тогда из-за его и моего отвратного поведения, чего можно было избежать. Но только ни он не собирался извиниться за решение высказаться о моем образе жизни и семье, ни я не захотел успокоиться.

Тогда, при разговоре, завязавшемся о моей семье, у меня молниеносно сорвало крышу.

В тот раз мы разгромили его квартиру, катаясь по полу и кидая друг друга в стеллажи, шкафы и прочую дребедень. Бились практически насмерть. Как итог – у Никиты сломанная рука и вывихнутая лодыжка, у меня же – месиво на лице и куча гематом. Не считая поломанной мебели и техники, которую мы зацепили.

После того случая мы не виделись, но от общих знакомых я слышал, как он обещал встретиться со мной и пробить мне голову.

И в тот самый вечер, на пресловутой окраине города, в одной из провонявших многоэтажек, я вижу лицо своего давнишнего приятеля по кулаку и вспоминаю переданные слова.

Нет, я не бросился на него. Нельзя же просто избивать людей, которые тебе насолили, это совершенно бестактно и грубо. Мы живем в приличном обществе двадцать первого века, мы не пещерные люди, уважаем права других и чтим их, как свои родные.

Тогда я молча вошел в коридор, бегло глянул в открытую дверь зала. Вспомнил прошлый бой. Парень поймал мой взгляд и сухо, с явным презрением бросил, что из-за меня, такого петуха, ему пришлось покупать новый диван и телевизор.

– В своего папашу, да? Тот тоже по пьяни крушит все? – склонив голову к плечу, Никита с вызывающей издевкой вытягивает губы в идиотскую улыбку.

Через секунду его нос встречается с острыми костяшками моего крепкого кулака. Через две – валится на пол, прямиком затылком на порожек между комнат. Через час едет в больницу, а спустя два месяца я понимаю, что уволен.

– Дурак, что тут скажешь. Сказать-то и нечего, и некому, – протягивает Вадик и выдыхает. – Ладно, хрен с ним. Уволили и уволили, – за время разговора мы уже убедились, что так и было. – Шабашек много, другим делом займешься. Кстати, – он отодвигается от стола и складывает руки на коленях, – грузчиком хочешь поработать? Объявлений масса, крепких парней тю-тю, – разводит руки в стороны и добавляет, что с моим телом можно пахать непомерно. – Ну, бегать тебя точно не заставят, одышка как у лошади.

– Да у тебя самого одышка хуже моей. Дымишь как паровоз, – друг отвечает коротким смешком, но спустя секунду говорит вполне серьезно.

– Собирайся давай, работа не убежит, – его взгляд цепляется за мой, желая, чтобы слова не были пропущены мимо ушей. – Не прихлопни сегодня именинника.

Глава 3

Серые стены общежития привычно тянутся ко мне облупившейся краской, безмолвно приветствуя. Мой ответ им – отстукивание шпилек по каменным ступенькам. Алена держится справа и прихорашивается, глядя в карманное зеркальце. Довольная своим видом, закусывает губу и мелодично смеется.

– Уже так замоталась! Сегодня, наконец, отдохну, – приятельница проныривает между двух по-хозяйски усевшихся на ступенях амбалов, встреченная их одобренным улюлюканьем и щипком за ягодицу.

Исполняют роль общажных вышибал.

Пройдя такую же процедуру идентификации, вышагиваю по обшарпанной лестнице, дружно перекликаясь каблуками с Аленой. Чем меньше остается этажей до пятого, тем громче гул музыки и голосов, и чаще встречаются снующие по коридору люди.

На четвертом пролете на нас налетает парень, еле держащийся на ногах. Найдя опору в распахнутой двери, приглаживает засаленные волосы и подмигивает.

– Заходите на огонек, девушки, у нас там роскошная водочка, – массивная рука подвыпившего балагура круто летит за спину, предположительно, в сторону его комнаты.

– Мой дорогой мачо, – когда парень улавливает ласково-хищный шепот Алены, его рот расплывается в широкой улыбке, оголившей кривой ряд зубов, – водку ты будешь пить с такими же собаками на галерке, – бедолага тут же сникает, а Алена разворачивается, на прощание вильнув бедрами.

Усмехнувшись, спрашиваю у Алены о ее уверенности в отказе. Та, одарив меня высокомерным взглядом, горделиво отвечает, что даже не выпила, чтобы рассмотреть этот вариант.

В этом она вся.

Трезвая – королева, приковывающая к себе восхищенные взгляды, пьяная – «свой» человек, который также может пить с «собаками на галерке».

И если она, перебрав с алкоголем, испытывает бурю эмоций и эйфорию, то я же становлюсь податливым бесчувственным пластилином, который в своих руках мог помять каждый.

Крайне редко в голове проскакивали вопросы, вроде: «Почему вокруг меня так много чужих людей?» или «Зачем я бесцельно брожу по всем этим квартирам и комнатам общаги?»

Но когда просыпавшееся сознание все же подкидывало эти вопросы, в голове бледно загорался ответ: потому что ничего внутри не происходит.

Не рождается ни чувство стыда, ни злость на себя или на других, которую, возможно, должна была испытывать на утро, после ночной пьянки. Нет ни удовольствия от вида лиц, которые мелькают вокруг так часто, ни отвращения от прикосновений. Ничего нет, никаких чувств.

Возможно, я испытываю себя, давая другим право пользоваться мной? Жду, когда прорвет? Но этого не происходит уже в течение нескольких лет.

А возможно, я ощущаю себя благотворительницей, зная, что мне не составит труда скрасить чью-то ночь своей компанией.

Ни один вариант не казался верным. Потому что будь хоть один из них правдив, я бы все равно ощущала хоть что-то. Будь то простая тоска и неопределенность.

Я же не проживала никаких чувств.