Выжившая

– Значит, ты не отрицаешь, что был в курсе? – вызывающе уточняет Гвендолен.

– Не отрицаю.

– Твоих рук дело? Ты автор статьи?

– Нет, Гвен. Не я.

– Только не говори… – округлив глаза, выдыхает сестра. Недоверие в потемневших глазах сменяется потрясением.

– Да, – подтверждаю я сестринскую догадку. Она издает сдавленный горловой звук. Растирает пальцами шею, словно ей не хватает воздуха.

– Почему ты позволяешь ему? – наконец спрашивает Гвен.

– Это его условие, – коротко отвечаю я, опуская взгляд в кружку с остывшим кофе. Мое спокойствие выводит Гвен из себя, и она переходит на крик:

– Какое к черту условие?!

– Не забывай, где мы находимся. Успокойся, Гвен, – строго оговариваю сестру. Она закрывает рот дрожащими пальцами, но надолго ее сдержанности не хватает.

– Как я могу успокоиться? – срывающимся шепотом говорит Гвендолен. – Мы итак чертовски рискуем, Оливер. Если кто-то начнет копать подноготную Дэниэла Кейна, и всплывет информация о нашей матери…

– Не всплывет, Гвен, – уверенно заявляю я, не дав сестре договорить. Она боится, что мы снова можем оказаться в центре скандала, но на этот раз женские опасения беспочвенны. Наша мать была единственной и, к сожалению, внебрачной дочерью Дэниэла Кейна, документально они не были связаны и никогда не встречались. Однако это не помешало Кейну помочь нашей семье начать жизнь с нуля, на новом месте. Дед действовал издалека, через своих поверенных, отказываясь общаться с нами лично, но в конечном итоге отдал дело своей жизни, недвижимость и огромные капиталы внукам от непризнанной дочери. Его мотивы до сих пор являются для меня необъяснимой загадкой, которую я вряд ли смогу решить, потому что тех, кто ее загадал, давно нет в живых.

– Почему он не оставит нас в покое, Оли? – подавленно всхлипывает Гвен. Я поднимаюсь из-за стола, чтобы утешить сестру, и она доверчиво бросается в мои объятия, почти беззвучно плачет на моем плече, заливая пиджак горькими слезами, пока я успокаивающе глажу ее вздрагивающую спину. – Мы могли бы избавиться от него… – шепчет она едва слышно. – И от его чёртовой кошки.

– Мы не можем, Гвен, – отзываюсь тихо. Я бы тоже этого хотел, но никогда не озвучу сестре свои мысли.

– Иногда я боюсь, что он убьет тебя и займет твое место, – едва слышно признается Гвендолен, цепляясь пальцами за лацканы пиджака, и с отчаянным страхом смотрит в мои глаза. – Я уверена, что он способен.

– Ты насмотрелась фильмов, Гвен, – улыбаюсь мягко, стирая ее слезы большими пальцами. – Ты знаешь меня с детства и всегда сможешь заметить подмену.

– Я не уверена, Оли, – Гвен освобождается из моих объятий и отступает в сторону, берет со стола газету, судорожно сжимая в руках. – Эта статья… Мне показалось…. Нет, я была уверена, – сбивчиво пытается сформулировать мысль, – что ее написал ты. Только не понимала зачем. Он копирует тебя, понимаешь?

– Гвендолен, я должен кое-что сказать… – сделав глубокий вздох, отхожу к большому окну во всю стену и задумчиво смотрю на циркулирующий внизу неиссякаемый поток людей и машин. – За все время, что мы работаем здесь… – делаю паузу, чтобы решиться и продолжить. – Я ни одной статьи, ни одной заметки не написал сам. У меня нет литературного таланта, – голос звучит уверенно, но внутри поднимается протест и раздражение. Не просто признаваться в собственной несостоятельности кому бы то ни было. Даже младшей сестре, безоговорочно любящей меня. – Ты помнишь, что моим коньком всегда были точные науки. Я далек от творчества, от искусства. В отличие от … Дилана.

– Ты спятил, Оли? – спиной ощущаю ее изумление, слышу потрясенный вздох.

– Гвен, это его единственный шанс общаться с миром, – я пытаюсь объяснить? Черт, кажется, я действительно это делаю. Выгораживаю его, оправдываю себя за то, что поддаюсь на манипуляции Дилана, хотя заявлял обратное. – Он чудовище, Гвен, я знаю, – проговариваю быстро, прежде чем сестра начет возражать. Она не знает его так хорошо, как я. И слава Богу. Знать Дилана хорошо – смертельно-опасное удовольствие. – Но очень одаренное чудовище. Я собираюсь выпустить пробный тираж его рукописи в одном из издательских домов «Пульса».

– Дилан пишет книгу? – недоверчиво спрашивает Гвен. Она ошеломлена. Сегодня день откровений. Для нас обоих. – Не наброски шизофренических фантазий? – ее шаги приближаются. Сестра встает рядом со мной и тоже смотрит на город. – Полноценную книгу с сюжетной линией?

– Да, я читал ее, Гвен, – киваю я, и мы одновременно поворачиваемся и встречаемся взглядами. – И это неудивительно, Гвен. Он прочитал почти все книги из библиотеки деда.

– Почти все время находясь в кромешной темноте. Как он это делает, Оли? – недоумевает сестра.

– Включает свет, – натянуто улыбаясь, поясняю я. Она удивленно хлопает ресницами. – Но есть подозрение, что Дилан умеет видеть в темноте не хуже, чем его кошка.

– О чем она? – без тени улыбки напряженно спрашивает Гвен. – Книга, – дополняет, заметив замешательство на моем лице.

– О Шерри, – убрав руки в карманы брюк, я перевожу взгляд за стекло, бесцельно смотрю в окна небоскреба напротив.

– О кошке? Ты смеёшься? – снова раздражается Гвен. Я отрицательно качаю головой.

– Нет. О Шерил Рэмси, единственной выжившей девочке … После общения с ним.

В кабинете воцаряется тягостное молчание. Боковым зрением вижу, как Гвен опускает голову вниз, сжимая ладони в кулачки, тут же пряча их за спиной.

– Есть еще ты. И я. Мы живем с ним. В одном доме, – тихо говорит она.

– Это другое, Гвен. Мы нужны ему, чтобы жить. Дилан не тронет нас, пока зависим. А зависим он будет всегда.

– Я хочу прочитать эту книгу, Оливер, – нерешительно произносит Гвен. – Она окончена?

– Нет, я видел всего несколько глав, но он допишет, – уверенно заявляю я, почувствовав сомнение в голосе сестры. Однако она удивила меня отсутствием бурных возражений и опасений, обусловленных вероятным содержанием в книги биографических моментов, касающихся нас всех.

– И под каким именем ты планируешь ее выпустить? – интересуется Гвен.

– Под своим.

– Он согласен?

– Да, – подтверждаю коротким кивком. – Это его решение. Дилан отказался от псевдонима и хочет, чтобы на книге стояло мое имя, – говорю я, чувствуя, как начинает неприятно тянуть связки и царапать в горле. Гвен безмолвно смотрит на меня. Я поворачиваю голову и встречаю ее задумчивый остекленевший взгляд. – Но есть еще кое-что… – нехотя добавляю я.

– Что? – настороженно спрашивает сестра, слегка сдвинув брови к переносице.

– Дилан хочет, чтобы над редактурой его рукописи работала сама Шерил Рэмси.

США, Мериленд, г. Балтимор

Шерри

Тишина в маминой комнате не вызывает отторжения, она кажется привычной, естественной и знакомой до боли. После ухода отца здесь всегда тихо.

Несмотря на серьезное заболевание, Дороти всегда щепетильно следила за порядком в своей спальне и во всем доме, ежедневно перебирала вещи в шкафах, складывая их идеально-ровными стопочками, натирала полы до блеска, раз в неделю мыла окна и меняла шторы, любила ковыряться в небольшом саду на заднем дворе. Рутинные и бытовые обязанности позволяли ей отвлечься от мучающих ночных кошмаров и тяжелых мыслей. Я понимала это и не мешала…

Сколько вечеров мы провели с ней здесь наедине, в односторонних попытках диалога с моей стороны? Осторожные ненавязчивые вопросы, откровенные признания, беспечная болтовня о событиях, случившихся за день. Она не слушала, занималась своими делами, а я не прекращала говорить, потому что звук собственного голоса напоминал, что я все еще жива и относительно здорова.

Маме было все равно, как прошел мой день, как обстоят дела в университете, с поисками работы, есть ли у меня подруги или парень, чего мне хочется от жизни, о чем плачу. Она все чаще уходила в свой вымышленный мир, где меня, к сожалению, не было, и вспоминала обо мне, возвращаясь оттуда на считанные часы. Самые ценные и счастливые часы, когда мама узнавала меня, говорила со мной и не называла именем сестры.

Когда-то я мечтала быть похожей на Руби, а сейчас ненавижу наше проявившееся в подростковые годы сходство. Ненавижу ее узнаваемые черты в себе, потому что их вижу не только я, но и мама, и отец, и старые знакомые, много лет сторонящиеся меня, как прокаженной. Я не злюсь на них, их реакция объяснима и понятна.

Как только я вернулась домой из больницы, все хотели помочь, поддержать, сочувствовали, утешали, но по мере того, как всплывали имена опознанных жертв Уолтера Хадсона и раскрывались новые обстоятельства дела Балтиморского маньяка, жалость в глазах людей сменялась ужасом. Я пугала их, как безнадежные раковые больные пугают здоровых людей, несмотря на то, что их недуг не заразен. Моя замкнутость, немногословность и отчужденность только усиливали разрыв между мной и вчерашними знакомыми, а мамино заболевание сделало пропасть непреодолимой. Когда ушел отец, нас стали подчеркнуто игнорировать, записав обеих в ряды психбольных, но и сейчас до меня периодически доходили отголоски пересудов и сплетен соседей.

Сложнее всего приходилось в школе, где я была изгоем, невидимкой, белой вороной. Со мной общались только отчаянные и бунтари, на спор или ради извращенного любопытства. Самые распространённые вопросы смельчаков: видела ли я, как убивали мою сестру, и что успел сделать со мной Хадсон. Даже если бы я захотела удовлетворить нездоровый интерес сверстников, не смогла бы рассказать больше, чем написано в полицейских отчетах. Мое милосердное подсознание защитило меня от безумия и ночных кошмаров, стерев память о тех днях, что пришлось провести в логове Хадсона. Жаль, что подсознание мамы не сделало того же самого для нее. Возможно, причина безумия Дороти заключается в том, что она хотела помнить…

Я сажусь на аккуратно заправленную кровать и провожу пальцами по подушке и бежевому мягкому покрывалу, ложусь на середину кровати, копируя привычную мамину позу. Вытянутые ноги и опущенные вдоль тела руки, слегка теребящие ткань покрывала. Вся стена напротив завешана семейными фотографиями, сделанными до исчезновения Руби. Их так много, что рябит в глазах, давит на грудь неподъёмным грузом. Алтарь памяти, который мне не позволили убрать. Я пыталась, и не раз, но мама впадала в нервную истерию, и я возвращала снимки в рамках обратно на стену.

В комнате стоит густой сладковатый цветочный аромат, пропитавший все вокруг, включая постельное белье, занавески, одежду. С небольшого диванчика у окна смотрят на меня пустыми глазами мягкие игрушки и куклы, которыми играла Руби в детстве, ее любимая розовая толстовка с капюшоном, на тумбочке последний прочитанный старшей сестрой журнал с заломленной страницей, баночки с ее косметикой, расчёска, пудреница, старый флакон с любимым ароматом духов и новый, точно такой же. Это тот самый аромат, витающий в воздухе.