Оценить:
 Рейтинг: 4.67

Одержимость

Год написания книги
2018
Теги
<< 1 2 3 >>
На страницу:
2 из 3
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

– Интима не предлагать. – перебила его Анна. – Да, хотя ты же сказал, что ты не по этим делам. Так что за условие?

– Ты будешь меня развлекать всю дорогу, будешь рассказывать мне какую-нибудь занимательную историю, но не из фильма или книжки, а какую-то жизненную, договорились?

– Да какой из меня рассказчик? – Аня упёрлась руками в его дверь, и кулон опять возник перед его глазами.

– Да, вот, хотя бы расскажешь мне историю этого волшебного кулона. – Алекс хотел дотронуться до болтающегося у его глаз кулона, но Анна быстро выпрямилась и моментально стала серьёзной.

– Я расскажу, хорошо, только не трогай, пока я не разрешу, договорились? Это не пунктик, просто… Слишком уж он мне дорог. – она прижала ладонью кулон к своей груди и посмотрела на Алекса. – Так что, едем?

– Садись, не знаю, чего ты ещё ждёшь. Кстати, а где твои вещи?

– Из вещей у меня маленький чемодан. Я его называю косметичкой. – сказала она и подошла к багажнику своего «Битла». Алекс увидел, как она с трудом достаёт из багажника огромный чемодан, и выскочил ей на помощь.

– Ни хрена себе косметичка… – сказал Алекс, запихивая чемодан к себе в багажник. – Хорошо, что я налегке езжу. – Аня посмотрела на него, и они оба рассмеялись.

– Ладно, поехали, я сейчас позвоню в контору, где я машину брала, пусть её отсюда заберут. – уже сидя у Алекса в машине, она набрала на телефоне номер и что-то быстро сказала на испанском языке. – Ну вот, с машиной вопрос решён. Они её заберут.

– Ну и славненько, пристёгивайся и едем.

Они вырулили на трассу и слились с общим потоком машин, автобусов и фур, которые неслись из Севильи в сторону Валенсии и Барселоны. Солнце уже начало уходить с зенита, но вечером ещё не пахло. На панели приборов термометр показывал +38. Ехать им предстояло постоянно на восток, то есть солнце, чисто по-дружески, обещало светить им прямо в багажник, а не в лицо. Минут пятнадцать они ехали молча. Два практически незнакомых человека, только что вместе пообедавших и знавших друг о друге лишь имена. Каждый из них ехал в свою сторону, у каждого были свои дела, своя цель поездки, и каждый думал тогда о чём-то своём.

– Блииин… – прервала молчание Анна.

– Что случилось? Что-то забыла? – спохватился Алекс и посмотрел на неё, но увидев на её лице игривую улыбку, расслабился. – Ну чего, рассказывай.

– Да ничего, просто я только сейчас поняла… Я же обещала сидеть сзади, а залезла к тебе на переднее сидение. Это ничего? Ты меня не высадишь?

– Да ты и с косметичкой меня наколола, так что, я уже начинаю привыкать к твоим аллегориям. Тем более, что ты мне должна романтическую и душевную историю, а с заднего сидения что за рассказ получится?

– Романтическую? Ты вроде говорил жизненную историю.

– Жизненная… романтическая – это не одно и тоже? Какая разница? – спросил Алекс.

– Не всегда в жизни бывает романтика, а так бы хотелось. Хотя… Вот у тебя, что за диск стоит в проигрывателе? Я включу? – и не дожидаясь ответа, нажала на play. Из динамиков Lara Fabian сквозь слёзы рассказывала про то, как она кого-то «Je t'aime». – Ну вот, даже у тебя на диске романтика, а ты не веришь.

– А ты сама-то веришь?

– Во что? В то, что любую ситуацию, если захочешь, можно сделать романтической? Я не просто верю, я уверена в этом.

– Да ты что? И какая же может быть романтика, скажем, у голодного, пьяного бомжа? – спросил Алекс, глядя на дорогу.

– А что ты знаешь про бомжей? Ты с ними общался? Между прочим, часть из них стали такими не потому, что это их смысл жизни такой, а потому, что так распорядилась судьба. Например, кто-то потерял смысл жизни, кто-то потерял любимого…

– Ага, а кто-то пропил всё своё состояние, – перебил её Алекс, – или проиграл в казино, или просто ничего не делал для того, чтобы стать хоть кем-то в этой жизни, в то время, когда другие работали, учились, достигали чего-то. Так что, не рассказывай мне про бомжей, алкашей и наркоманов. Я считаю, что последних вообще не надо лечить, государство не должно тратить на них денег и специалистов. Они не заслуживают того, чтобы реабилитироваться в клиниках. Ну, разве что за очень большие деньги. А так, я бы их всех сгонял в специальные резервации, и выдавал бы там каждому нужную ему дозу бухла или наркоты. И чтобы там был свой естественный отбор. Человек ведь должен получать то, к чему он стремится, а, заодно, и Дарвин был бы рад. А ты говоришь романтика. Вот там у них и была бы романтика.

– А ты циник, я тебе скажу. – спокойно сказала Анна.

– Цинизм – это не порок, это просто такой способ восприятия реальности и, в какой-то мере, даже, вариант существования и выживания в этом мире, в этой самой реальности. И вообще, это ты мне должна рассказывать историю, а не я тебе. Не хочешь романтическую, тогда рассказывай жизненную. Вот ты про кулон обещала. Хотя я более, чем уверен, что тут без романтики уж точно не обошлось. – Алекс посмотрел на Аню и увидел, как та крепко сжимает в ладони кулон, а сама пристально смотрит вперёд на дорогу. Но он мог дать руку на отсечение, что в тот момент она не видела ни дороги, ни слепящего их солнца, ни мелькающих мимо гор и степей. Она просто вспомнила то, что уже много лет не даёт ей спать спокойно, то, что приходит нежданно, но не уходит годами.

– Да это очень долгая история, даже не знаю, когда она начинается. – тихо сказала она и посмотрела на Алекса сквозь свои огромные тёмные очки.

– Так нам куда спешить? До Валенсии больше шестисот километров, так что время есть. Кстати, забыл спросить. Это не моё дело, конечно, но тебе в Валенсию зачем? Это я не из любопытства спрашиваю, просто, чтобы я знал, быстро нам ехать или можно не спешить и слушать твою историю.

– Да у меня самолёт из Валенсии утром. – она полезла в свой маленький рюкзачок с HelloKitty, похожий на такие, с какими дети ходят в садик или подготовительную школу, и достала оттуда свой авиабилет. – Вот, смотри, рейс… время вылета 9.15. Я думаю, что часов до восьми утра мы доедем? Сейчас два часа дня, так что у нас ещё…

– Восемнадцать часов, за восемнадцать часов в Испании можно проехать полторы тысячи, не то, что шестьсот. – вместо неё ответил Алекс.

– Ну да, с математикой у меня всегда было не очень. – Аня спрятала назад в рюкзак свой билет и кинула его на заднее сидение. Какое-то время они ехали молча, потом она нарушила тишину. – Понимаешь, наверное, всё дело во мне. Все мои жизненные приключения… Как-то всё не правильно у меня. Вот, у моих подруг всё не так, пусть тоже не идеально всё, но у них всё почему-то по-человечески, а у меня постоянно всё через задницу.

– Ты сейчас о чём? – спросил Алекс и выключил диск. – Ты не против? А то я сегодня не настроен что-то на такую музыку.

– А что ты ещё слушаешь? – и она опять, не дожидаясь ответа, полезла в бардачок и достала сумку с дисками. Перебирая диски, она тихо улыбалась и что-то подпевала себе под нос. – А, давай, включим Keiko Matsui. Обожаю её. – она вставила в проигрыватель диск, и салон машины наполнился атмосферой фортепианной музыки.

– Ну да, немного знаю людей, слушающих такую музыку, не говоря уже о том, что мало кто вообще знает о существовании таких музыкантов. Это меня на такую музыку одна моя подруга подсадила, за что я ей очень благодарен.

– Подруга? Расскажешь? Я тоже люблю романтические истории. – Аня оживилась и повернулась боком в сторону Алекса.

– Нет уж, сначала ты рассказывай, а там посмотрим. Что ты имела в виду, когда говорила, что у тебя всё не так?

– Да, понимаешь, всё, к чему я привязываюсь, к людям, к событиям, к увлечениям, меня как будто затягивает, я перестаю видеть всё остальное, что происходит вокруг, я как бы погружаюсь в ту часть жизни, которая меня интересует в тот момент, зато отключаюсь от всего остального. Вроде бы ничего плохого, но просто в такие моменты всё, что не главное, для меня перестаёт существовать. Когда такое происходило, я полностью замыкалась в этой идее и не видела ничего, что творилось вокруг. А потом, как будто прозревала. Мгновенно и моментально. То, что «было для меня просто необходимым» вдруг становилось «обычным или, даже, просто обыденным». Так бывало уже несколько раз в моей жизни. Я сейчас не имею в виду привязанность к какой-то книге или фильму. Нет, здесь всё гораздо серьёзнее. – Аня была серьёзной и сосредоточенной, руками она постоянно теребила оборки своего платья. Алекс сразу заметил эту её особенность менять настроение по несколько раз практически за минуту.

– Интересная ты такая. – высказал вслух свои мысли Алекс. – Твоё настроение, как майская погода, то дождь и ветер, то вдруг выйдет солнце и наступает практически лето. И ты становишься совершенно другой в один момент. То ты весёлая и беззаботная, болтаешь без умолку, то серьёзная и сосредоточенная, можешь молчать целых двадцать минут, а потом опять улыбаешься.

– Ну да, я как шампанское. То шипящая и искристая, то могу и в голову ударить. – Аня слегка улыбнулась, но грусть в этот раз ей скрыть не удалось. И она попыталась перевести разговор на другую тему. – Слушай, Алекс, а ты чего домой-то, да ещё на машине в такую даль?

– Да появилось одно дело, надо быть дома в воскресение к вечеру. Сегодня среда, время есть, да и машину здесь оставлять не хотелось.

– А что за дело? Что-то серьёзное? Дай, угадаю. – Аня подняла очки на лоб и хитро прикрыла один глаз. – Это связано с какой-то очаровательной особой, я угадала?

– Ну, в какой-то мере да, я просто должен успеть сделать одно очень важное дело для одного близкого мне человека. Но речь сейчас не обо мне, а о твоём кулоне. Так что не отлынивай, а то высажу. – Аня по-детски показала ему язык и опустила на глаза свои очки.

2

– Давно это было. Однажды мы с мамой гуляли по набережной нашего города. Мне тогда было пять лет, а в пять лет, в самый разгар детства, когда ты уже практически всё знаешь и умеешь (а так кажется всем пятилетним карапузам), можно ещё клянчить у мам всякие безделухи и сладости, но ещё не нужно ходить в школу и мыть посуду. Это было счастливое и беззаботное лето из моего детства, наверное, последнее по-настоящему беззаботное… Было лето, жара, толпы туристов, как обычно бывает в курортных городах в сезон отпусков, тупо бродили вдоль моря, сидели за столиками, покупали всякий хлам или просто фотографировались. На набережной топились таксисты, продавцы всяких, как я называю, пылесборников, в смысле разных безделушек, сувениров, магнитиков, кружек, изделий всяких из можевельника, тут же были фотографы с мартышками и попугаями, всякие циганки-гадалки, зазывалы на экскурсии и морские прогулки по бухтам нашего города на яхтах и катерах, художники и карикатуристы, и много всяких, желающих заработать на туристах и отдыхающих. Многих мы хорошо знали, так как жили недалеко от набережной, а мама моя тогда работала музработником в одном ведомственном санатории. Мама встретила знакомого художника, который оформлял её санаторий, он был тогда довольно известный, рисовал портреты первых секретарей и членов политбюро, а в нерабочее время подрабатывал тем, что на набережной рисовал курортникам их портреты. Пока мама болтала с ним, я залезла на его стул, сидела и болтала ногами. А он в это время, не отрываясь от беседы с мамой, рисовал мой портрет. За несколько минут он карандашом набросал лицо, глаза, уши, рот, получилось довольно похоже. И он подарил мне этот лист с моим портретом. Я взяла в руки рисунок, долго рассматривала, а потом сказала, что не очень похоже, так как у меня чуть-чуть не такая улыбка. Он дал мне карандаш и, смеясь, сказал:

– Ну, так подрисуй, как ты считаешь нужным.

Я взяла карандаш и начала усердно вазякать карандашом по бумаге. Мама и этот художник смотрели за моим творчеством молча. Я пыхтела и очень старалась. Когда я закончила, я подняла этот портрет и, держа в руках на уровне своего лица, показала им. В их глазах я видела растерянность.

– Что, разве плохо я нарисовала? – спросила я.

– Нет, ну что ты! – воскликнул художник и подхватил меня на руки. – Девочка, да у тебя просто талант! А ну, нарисуй мне вот этот кусочек моря со скалой. Что ты там видишь? – он показал на скалу, выступающую из-за мыса, на котором росла старая, кривая одинокая сосна.

Я тогда взяла карандаш, лист бумаги, положила на плитку тротуара и, стоя на коленках, начала рисовать. Я не очень хорошо помню всё своё детство, но тот день, почему-то, запомнился мне навсегда. Я не могу сказать, сколько времени я рисовала, но когда я подняла голову, то вокруг меня стояли люди и молча наблюдали за моим творчеством с высоты своего роста.

– Тебе надо обязательно заняться рисованием. – резюмировал этот художник, когда я сказала, что уже закончила свою работу. – Я бы мог порекомендовать вам очень хорошего учителя, – сказал он, обращаясь уже к маме, – ну, или я бы сам мог позаниматься с Вашей дочерью. Она очень хорошо чувствует бумагу и карандаш. В её возрасте дети так не рисуют. Я думаю, что из неё получится, если не гениальный, то уж точно, очень хороший художник.

Портрет этот и мой пейзаж долгое время висели в маминой комнате на стене, пока мы не переехали. Да мама их и сейчас хранит, я точно знаю. Она вообще хранит все мои рисунки и наброски, даже черновики, которые я просто выбрасывала. Так вот, в тот год мама отдала меня сначала в художественную студию, а позже, через несколько лет я поступила в художественную школу. Рисовала я действительно неплохо, учителя меня хвалили и пророчили большое будущее. А я рисовала и рисовала. Рисовала практически всегда и везде. Даже, когда мы с родителями выезжали на пляж, я рисовала на песке. В кафе я рисовала на салфетках. В троллейбусах я дышала на оконные стёкла и рисовала на окнах пальцем. Даже в ванной, пока мама вытирала меня и мои волосы после очередного купания, поставив на табуретку, я успевала порисовать на запотевшем зеркале. Все дорожки в округе были изрисованы цветными мелками. Мне перестали дарить куклы и настольные игры, так как они меня просто перестали интересовать, а всё чаще дарили и покупали всё, что было связано с живописью. Краски, карандаши, фломастеры, мелки, пастель, бумагу, ну всё, что можно было найти в магазинах, приносили мне. Но я мечтала о своём настоящем мольберте. Купить его мне могли, проблем с этим не было. Но проблема была в том, что поставить его было негде в нашей маленькой квартире, а мы жили тогда в половине частного дома прямо на берегу моря. Поэтому, я всё больше времени проводила в художественной школе. Мне даже разрешали выносить мольберт из школы, чтобы я могла рисовать на природе. Позже, правда, когда я подросла, то папа соорудил мне в сарае что-то похожее на мини-студию, где я могла развешивать свои картины, разбрасывать краски и не убирать после очередного приступа творчества. Папа очень хорошо относился к моему увлечению, он даже сам делал мне рамки и натягивал холсты. Когда я оказывалась наедине с мольбертом, как ни смешно бы это звучало, я проваливалась в свой мир, в свою реальность, которая для многих окружающих была просто непонятным каким-то фанатизмом. Сначала все радовались моему увлечению, помогали, восхищались, но со временем, мама начала говорить, что нельзя столько времени проводить за мольбертом, что нужно иногда ходить гулять с подругами, на море, на пляж, книги надо читать, а не только жить в мире красок. Хотя я не понимала, чего здесь такого плохого, жить в мире этих самых красок. Но я не обращала никакого внимания на сарказм, который рос вокруг моего увлечения, на подколки друзей, которых у меня почти не осталось, на замечания родителей и учителей в школе. В школе, кстати, я училась неплохо, но даже на уроках я продолжала рисовать. Все поля моих тетрадей были изрисованы морскими пейзажами, портретами одноклассников и учителей. Как-то я пришла домой после занятий в художественной школе, мне тогда было уже лет двенадцать, и увидела незнакомого мужика, с которым мама на кухне пила чай. Папа тогда был на работе, и я сразу вбила себе в голову, что дядька этот плохой. Не знаю почему, но у меня тогда сложилась жуткая антипатия к нему. И, хотя, он оказался обычным психотерапевтом, а тогда это становилось модным, наверное, привитым американскими сериалами и фильмами, где все свои проблемы, временные трудности, даже просто плохое настроение, люди были готовы обсуждать с психологами и психотерапевтами. Я его невзлюбила с самого начала. Кстати, с того момента и до сих пор, я терпеть не могу психотерапевтов и психологов. Мама деликатно вышла с кухни, оставив нас с ним наедине. И он сначала начал меня расспрашивать о моих увлечениях, о том, с кем я дружу и кем хочу стать в жизни. Я ответила, что хочу рисовать, и мне всё равно кем быть, лишь бы иметь возможность и время для занятий живописью. А он сказал, что пока это НАВАЖДЕНИЕ, и с этим ещё можно бороться и, даже, оказывается, можно исправить. А когда это перерастёт в ОДЕРЖИМОСТЬ, тогда всё будет очень плохо. Я очень агрессивно себя вела с ним, даже, хамила, пыталась доказать, что нет ничего плохого в том, что я занимаюсь любимым делом, и мне просто наплевать на то, чем занимаются мои сверстники. А он, наоборот, был добрым и ласковым, говорил спокойно и уверенно, но на меня это действовало ещё более раздражающе. Он говорил, что в двенадцать лет девочки уже должны начинать интересоваться мальчиками, нарядами, молодёжными журналами, а не только рисовать. При том, он говорил, что рисовать – это хорошо, но просто надо знать меру. В тот вечер мы так и не пришли к общему знаменателю. Ему не удалось убедить меня что-то изменить в своих взглядах, наоборот, после его ухода я закрылась в своём сарае-студии и рисовала, рисовала… Мама знала, что трогать меня нет смысла, когда я закрывалась и погружалась в творчество, папа наоборот, наверное, был единственным, кто поддерживал меня на все сто процентов. Поэтому, мне никто не мешал тогда. Я рисовала долго, даже не пошла домой ужинать, не делала домашних заданий, мне просто не хотелось выходить в их мир. В той студии я тогда и уснула. Проснулась лишь утром, когда мама стучала в дверь. Я открыла двери и увидела красные, заплаканные мамины глаза. Она ничего не сказала, просто так обыденно сказала, что завтрак на столе и мне пора в школу, а то я опоздаю. И ни слова о вчерашней беседе с психологом. Как-будто, ничего и не было. Но вечером меня опять ждал этот доктор. Я весь день думала, как сделать так, чтобы не расстраивать маму, ведь я её очень сильно любила, а она меня. Мы никогда не ссорились, просто здесь наши взгляды на моё занятие живописью начали расходиться. Я сказала психологу, что хочу поговорить с мамой и вышла из комнаты. Маме я сказала, что я сделаю всё, чтобы она только не расстраивалась, но пусть никогда больше этого мужика в нашем доме не будет. Мама знала, что спорить со мной бесполезно и согласилась. Больше в моей жизни ни психологов, ни психотерапевтов не было. Рисовать я, конечно же, не перестала, просто стала меньше офишировать то, чем я занималась. Для мамы я была прилежной дочерью, помогала по дому, по хозяйству, а в школе я была прилежной ученицей. Но на самом деле, я постоянно читала о художниках, ходила в художественную школу, а по вечерам и, даже, по ночам сидела в своём сарае и рисовала.
<< 1 2 3 >>
На страницу:
2 из 3

Другие электронные книги автора Алекс Грей