Больше света, полиция!

– Он даже не успел открыть задние дверцы для выгрузки продуктов, сэр. И, похоже, стоял к убийце лицом. А тот находился всего метрах в трех, вон меловые крестики в том месте, где валялись гильзы. А чуть дальше – брошенный пистолет.

– Что еще?

– Самое любопытное, патрон, – Макс снова потрогал свои плохо лежащие волосы: – загляните в этот служебный проход.

Блейк посмотрел в направлении открытой внутрь здания двери и увидел короткую лестницу наверх в открывающийся затем длинный коридор, а сбоку, совсем у входа, другую дверь.

– Вот здесь, – Макс показал на нее пальцем, – у них кладовое помещение. Туда есть вход изнутри здания. В восемь ноль-ноль каждое утро Крайтон подгонял сюда свой джип, а рабочий из числа персонала приходил, чтобы вместе с ним выгрузить продукты. На двери в кладовую с этой стороны есть задвижка, видите? Но дверь никогда в это время не запирают. На этот раз она почему-то оказалась закрытой. Рабочий толкнул ее изнутри, и очень удивившись, что она на запоре, пошел в обход через все здание. Он первым и обнаружил труп.

– Хлопков от глушителя никто не слышал?

– Нет, потому что в это время тут никого, кроме этого рабочего, не бывает.

– А коридор куда ведет?

– Вглубь здания. Там только врачебные кабинеты, а посередине – лестница наверх, где помещаются пациенты. Врачей тоже еще не было, они приходят на работу к девяти.

– Может быть, кто-то из служащих случайно закрыл эту задвижку? Кто мог здесь утром проходить?

– Всего несколько человек, патрон. Они все это категорически отрицают.

– Их надо тщательно проверить, Макс. Прежде всего установить, не был ли кто-нибудь из них знаком с убитым, помимо того, что тот приезжал сюда каждое утро с грузами. В особенности этого рабочего.

Блейк повернулся и подошел к трупу, чтобы получше рассмотреть убитого.

На вид тому было лет сорок или немного больше. Рослый, грузный мужчина. Крупные черты лица, грубоватые. Лейтенант неизвестно почему подумал, что он, может быть, южанин.

Криминалисты уже заканчивали свою работу, и вскоре подошли те двое, что осматривали траву между деревьями в ведущем к забору направлении, куда мог уйти преступник после убийства.

– Очевидных признаков, что он скрылся в ту сторону, нет, сэр, – доложил один из них. – Вроде бы нигде не поломаны сухие ветки. Но ручаться трудно. Дождя не было несколько дней. Совсем сухая почва.

– Осмотрите с той стороны забор и дорогу на этом участке, – распорядился лейтенант, – нет ли следов стоявшего автомобиля.

Он дал знак забирать тело и тут же увидел в дверях служебного входа трех человек в белых с голубизной медицинских халатах. И сразу стало понятно – кто из них главный.

– Доктор Митчелл, – представился ему только один из них. Среднего возраста мужчина с хорошим загаром, тонкой жесткой щеточкой усов и элегантными и вместе с тем строгими очками, которые сами по себе заслуживали профессорского звания.

– Мы не вправе препятствовать работе полиции, лейтенант, но я надеюсь, вы понимаете специфику нашего заведения? – отчетливо выговаривая каждое слово, произнес он. – Наши пациенты люди особенные, и пока ни о чем не знают. Нужно, чтоб так оно и было.

– Конечно, доктор, мы уже уезжаем. Но некоторых ваших сотрудников должны будем вызвать к себе в управление, – Блейк махнул всем рукой, приказывая отправляться. – Скажите, а много у вас сейчас пациентов?

– Семнадцать.

Лейтенант пожал протянутую ему на прощание руку:

– Совершенно не исключено, что я нанесу вам еще личный визит. Тихий, разумеется.

– Ты знал что-нибудь, Макс, раньше об этом хосписе? – Они выехали за ворота, и Блейк только теперь обратил внимание на яркое голубое небо без единого облачка.

– Знал, что там умирают люди.

– А как они там умирают?

– Как все, наверно.

– А все как? М-м? Да оставь ты в покое свои волосы!

– Это вам, патрон, они покоя не дают. Ну, я не знаю как.

– Я слышал, сэр, что люди платят за это порядочные деньги, – вмешался водитель.

– Я тоже об этом слышал, ребята. Но вот, за что именно они платят деньги?

Блейк снова посмотрел на пронзительно синее небо.

Небо над их головами.

* * *

Теперь снова в ее квартире появился рояль. Не в той ее старой, а здесь – в новом доме, где она уже два года живет со своим мужем. Рояль миссис Нордау. Красновато-коричневый, с белыми крапинами и разводами под ослепительно блестящим лаком. Мраморный рояль, как назвала его Марша, когда в первый раз пришла в дом своей учительницы. И это имя прилипло с тех пор к роялю. Так, что и миссис Нордау, и Генри стали так его называть. А позже Марша даже прочла надпись под фотографией в одном из светских журналов: «Знаменитая пианистка Нордау за своим мраморным инструментом». И он также весело сиял, как здесь сейчас, в ее доме.

Теперь он должен молчать. Всегда. И никто не посмеет поднять над клавишами крышку.

Когда несколько дней назад рояль привезли в их дом, муж сказал ей, что очень хочет увидеть ее за инструментом, и она впервые за эти два года закричала. Нет, кажется, впервые в жизни. Она кричала, чтобы он никогда больше не смел говорить ей глупости, не смел никогда!

Он хороший и добрый человек, а мелкие глупости, ну что же, их говорят все люди. И муж – тоже обычный человек как все.

Ей просто слишком посчастливилось в своей жизни узнать необычное. В тринадцать лет за свой абсолютный от природы слух и быстрые руки она стала ученицей знаменитой пианистки. Уже не дававшей в то время концерты, но чьи пластинки можно было купить в любом музыкальном магазине. И через сто лет они будут там продаваться, и через двести… Она оказалась среди людей, где никогда не говорили глупости. Где можно было ничего не говорить, даже когда не играла музыка. Потом нелепая травма локтя навсегда закрыла ей двери в большую музыку, но она сумела все пережить, потому что рядом были эти люди. Был Генри, этот рояль… Теперь, очень скоро, останется только он один.

Она всегда улыбалась роялю, когда приходила в тот дом. Она вообще очень часто улыбалась, но миссис Нордау с первых дней их знакомства назвала ее «несмеющийся ребенок», потому что дальше улыбки дело не шло.

Сама она, конечно же, была смеющимся и громким, вообще, человеком. И Генри тоже.

Занятия как раз заканчивались, когда он возвращался из университета, и он всегда спускался к ним в холл: «У нас опять несмеющийся ребенок? Здравствуй, ребенок!». Потом, с годами, Генри стал ее звать по имени – Марша. Но иногда прорывалось и то, прежнее.

Сегодня она позвонила в лабораторию и отменила утренние эксперименты, но все равно лучше пойти на работу, потому что нельзя все время смотреть на этот праздничный рояль. Как будто он не понимает, что случилось.

Последний раз она играла на нем концерт Брамса, который они готовили для ее первого выступления на большой сцене. Было много гостей и игра всем понравилась. А Генри заявил, что больше всего в исполнении привлекает ее тонкая прямая спина, эстетически дополняет звуки. «Наконец-то ты начинаешь понимать музыку, – сказала тогда миссис Нордау. – Пожалуй, скоро начнешь отличать Шопена от Шопенгауэра».

Конечно же, Генри любил музыку, и неплохо в ней разбирался. Но миссис Нордау так до конца и не примирилась с тем, что ее единственный сын предпочел музыке физику, хотя очень радовалась его научным успехам.

Почему она сказала себе «любил»? Генри ведь жив и здоров. Вот именно, здоров. Боже, какая фантастическая нелепость! Она и сейчас не может найти другого слова, и повторяет себе – нелепость, нелепость. И не понимает, почему сделала то, что сделала.

А если бы повторилось все снова? Она бы сделала то же самое, потому что так требовал Генри.

Что-то еще очень плохое и тягостное мучает ее все время… Да, Генри запретил ей встречаться. Значит она его больше никогда не увидит. Это самое страшное, потому что она всегда знала, что сможет это сделать… И когда проводила свой свадебный месяц с мужем, эти длинные и ненужные в ее жизни дни, знала, что снова увидит Генри.

Теперь стало совсем понятно, что она привыкла всегда так себя чувствовать, с тех детских лет, и потом, когда они стали взрослыми и совсем нечасто виделись. Была еще миссис Нордау, и она играла для нее, вот на этом рояле…