Сотрудник ЧК

— Ур-ра-а! — подхватила толпа. В воздух полетели шапки.

Матрос отпустил металлиста и откинулся на спину:

— Качай дальше!..

И снова взметнулись над головами его кирзовые солдатские сапоги, замелькала, разлетаясь на тонком ремешке, деревянная кобура маузера.

После короткого митинга матросы построились и прямо из порта отправились занимать оборону туда, где в ковыльной прихерсонской степи легли линии окопов. Толпа провожала их через весь город.

В тот же день в Херсоне появились оборванные люди с винтовками. Их покрывала копоть и пыль. Некоторых вели под руки, а то и несли на носилках, сооруженных из жердей и шинелей. На запыленных бинтах чернели пятна крови. Это были николаевские повстанцы, которым удалось пробиться к Херсону сквозь кольцо немецких войск…

А на следующее утро на подступах к Херсону прозвучал первый орудийный выстрел — подошли немцы. Началась неравная борьба за город.

На часах

Силин позвал Лешку:

— Вот что, парень, мне с тобой разговаривать недосуг, так без возражений… Людей у нас мало, каждый человек на счету, а штаб тоже надо охранять, правда? Так вот: из связных я тебя списываю, и будешь ты состоять в караульной команде. Ясно тебе?

Лешке было ясно: о том, чтобы попасть на передовую, нечего и думать.

— Как же, товарищ Силин… — начал было он.

Но тот не дал ему продолжать. Придавив ладонью какие-то бумажки на столе, он сказал негромко и решительно:

— Вопрос ясен. Иди к Ващенко, начальнику караульной команды, и доложись. Всё! — Взглянув на покрасневшего от обиды Лешку, он добавил мягче: — Не торопись ты, друг Лешка, на тот свет! Право слово, не торопись. Дела впереди ой-ой!..

Спорить было бесполезно.

— Есть, — сказал Лешка, сжал зубы и отправился в караульную команду.

…Это было просторное помещение на первом этаже, где в ряд стояли дощатые топчаны с соломенными тюфяками и роскошные никелированные кровати, перенесенные сюда из гостиничных номеров. Посередине комнаты были составлены в козлы винтовки. На столах валялись солдатские котелки и огрызки снеди. Трое свободных от караула фронтовиков спали, не раздевшись, на кроватях.

Длинный, худой и добродушный начальник караула Ващенко, увидев Лешку, засмеялся:

— Ага, засадили горобца за железные прутья, а ему бы летать да летать!.. Ничего, ординарец, привыкай к дисциплине, така солдатская доля. Ну, сидай и слухай, яка у тебе буде служба…

Через час Лешка уже стоял часовым у входа в гостиницу.

Издалека, с запада, катился орудийный гул. Там, на подступах к Херсону, было настоящее дело. Там дрались насмерть черноморские матросы, там были Костюков и Пахря, с которыми Лешка успел сдружиться за это время…

А в городе пусто, безлюдно. Ветер нес пыль и песок по притихшим улицам. Редко показывались прохожие. Они шли торопливо, прижимаясь к домам, и испуганно оглядывались каждый раз, когда вздрагивала земля, донося тяжелый артиллерийский удар…

За то время, что Лешка стоял на посту, если не считать запыленных, падающих от усталости ординарцев, к штабу подошло всего несколько человек.

Двое крестьян — один бородач в зимней шапке, другой, помоложе, белобрысый, веснушчатый и вислогубый — спросили:

— Де тут бильшевики, яки керують всим дилом?

Оказалось, что они приехали на баркасах из Алешек, привезли продовольствие и обратным ходом могут захватить раненых.

Лешка направил их в канцелярию штаба.

Заплаканная старая женщина пришла узнать о судьбе своих сыновей. Всхлипывая, прикрывая платком морщинистый рот, она жаловалась Лешке, что вот «ушли ее лайдаки, не сказавшись, а теперь неведомо, вернутся или нет. Где тут начальство, которое знает?..»

Лешка сказал, что из начальства сейчас никого нет, все ушли на передовую, а сыновья женщины в свое время вернутся, пусть не плачет.

Женщина спросила:

— А ты кто, сынок, будешь?

— Часовой я, — ответил Лешка, — штаб охраняю.

— Вот и моих бы поставили, — вздохнула женщина, — они отчаянные…

— Идите, мамаша, домой, — сказал Лешка. — Слышите: стреляют.

И она ушла.

Потом из-за угла, из Успенского переулка, появился коренастый парень в длинной гимназической шинели и фуражке, заломленной, по моде старшеклассников, на манер бескозырки. Он вскользь глянул на Лешку и перешел на другую сторону улицы. Лешка узнал его: это был Виктор Марков, учившийся с ним в одной гимназии на класс старше.

«Чего шляется? — подумал Лешка, проводив его глазами. — Революционер лабазный…»

В гимназии Марков считался силачом и всегда бывал заводилой в драках. Отец его имел мельницу за Днепром и речную баржу. После революции дела Маркова-старшего пошли худо, и он куда-то исчез из города, а Виктор остался в Херсоне с матерью. Лешка иногда встречал его на митингах. Виктор носил черную косоворотку и, случалось, даже выступал с речами от партии социалистов-революционеров. Язык у него был хорошо подвешен; он умел сыпать красивыми словами о спасении революции от анархии и большевиков.

Перейдя улицу, Марков вдруг словно вспомнил что-то, повернулся и направился прямо к Лешке.

— Здорово! — сказал он, подходя и широко улыбаясь. — Старый знакомый!

— Здорово, — буркнул Лешка.

— Ишь ты какой стал! — сказал Марков, окидывая взглядом Лешкину винтовку и желтую кобуру. — Не человек — арсенал!

Он засмеялся, обнажая розовую, усаженную крепкими зубами десну. У него были твердые скулы, выпирающий вперед подбородок. На левом виске небольшое родимое пятно. Он смотрел на Лешку, щуря узкие серые глаза, и, видимо, старался вспомнить его фамилию.

— Иду мимо, думаю: он или не он? Потом смотрю: нет, не ошибся! Так. Значит, караулишь?

— Караулю.

— Что ж, дело нужное. Закуривай. — Он достал из кармана кожаный портсигар.

— Не курю.

— Зря. С папиросой стоять веселей. — Марков закурил, оглянулся и по-простецки спросил осклабясь: — Как же это ты в красные солдаты попал?

— А что мне, с немцами, что ли? — угрюмо проговорил Лешка. Самоуверенный, явно навязывающийся в знакомые Марков раздражал его. «Что ему надо? — думал Лешка. — Чего пристал?..»

— Я не говорю… — Марков пожал плечами, выпустил изо рта струйку дыма. — Но ведь и здесь гиблое дело.