Очищение. Том 2. Душа

Смысловые модели душевных свойств людей живут в сказках и мифах, предстают в образах героев народного фольклора, в произведениях искусства, художественной литературе, в народной культуре, но главное, – душа живет в нашем дыхании и в живой речи, в общении на родном языке.

Следовательно, душа есть не только психологическое, но и психо-семиотическое, культурно-языковое явление. Благодаря языку, дыханию и речи душа каждого соединена с его телом. Неслучайно буквальный перевод древнегреческого слова “psyche” означал “дыхание, душа”. Душа человека уходит из умирающего тела с последним предсмертным выдохом. Но куда она уходит?» (Там же, с. 36).

Как все-таки изменилось время и наша психология! Это вселяет надежду.

Глава 2. Рациональный анализ души. Мазилов

На том же самом Ярославском методологическом семинаре постановка задачи о разработке нового предмета психологии была продолжена ярославским психологом Владимиром Александровичем Мазиловым.

Мазилов утонченный методолог, и для него, как это явствует из предыдущей главы, это не первый подход. Поэтому я с удовольствием наблюдаю за ходом его рассуждений. Меня несколько смущает пристрастие Мазилова к простонаучным выражениям, вроде «процедур», «анализов», «объективных контролей». Это явно наследие той поры, когда психология хотела быть подобна физиологии или медицине. Но это мелочи. Под этим слоем покровительственной окраски скрывается мысль, которую не обойти:

«Отсюда же, кстати, происходит крайне легкомысленное отношение к процедуре определения того, что выступает в качестве предмета психологии. При такого рода отношении начинает казаться, что про предмет достаточно лишь “приговаривать”, а перейти от одного предмета к другому можно очень просто путем соответствующей декларации (“Предметом психологии мы сделаем душу /или что-то другое/”).

Очень хорошо, на наш взгляд, эту ситуацию описал еще в 1994 году патриарх отечественной психологии М. Г. Ярошевский: “Когда ныне рушится вся привычная система ценностей, захлестываемая грозной волной бездуховности, возвращение к душе представляется якорем спасения. Но наука, в отличие от мифологии, религии, искусства, имеет свои выстраданные веками критерии знания, которое в основе своей является детерминистским, то есть знанием причин, знанием закономерной зависимости явлений от порождающих их факторов, доступных рациональному анализу и объективному контролю”.

Поэтому ошибаются те, кто полагают, что достаточно заменить “психику” на “душу” (или что-то иное), а все остальное разрешится само собой: проблема состоит в том, чтобы обеспечить возможности “рационального анализа” и “объективного контроля” (если, конечно, мы хотим, чтобы психология оставалась наукой)» (Мазилов, с. 208–209).

Мне кажется, это камушек в огород профессора Шабельникова. Нельзя просто заменить внутри океана наработанных наукой образов одно имя на другое, нельзя перестать использовать слово «психика» и начать использовать слово «душа», чтобы действительно изменилась наука или хотя бы сменился ее предмет. В этом смысле возражение бесспорно.

Вопрос лишь в том, чему хочет возразить Мазилов? Тому, чтобы делать эту замену поверхностно, или же самой замене того, что осталось от предмета психологии, на душу? Как это понять, если он спрятал ответ за наукообразными словечками, в которые каждый ученый вкладывает свой смысл. Для меня, к примеру, «рациональный анализ» означает «разложение разума». Шучу. Но не понимаю. Поэтому придется судить по выводам из работы, которыми Мазилов завершит свою статью.

А выводы, несмотря на все сложности языка, однозначны: «путь к Душе … все же лежит через рациональный анализ» (Там же, с. 224–225).

Бог с ним, с языком. Я понял главное: предметом психологии должна быть душа, но для того, чтобы понять, как это возможно, нужно понять, что Мазилов понимает под «рациональным анализом». Очевидно, он есть метод исследования. Вот это я и попытаюсь извлечь из его статьи.

Статья большая, делавшаяся под грант, поэтому, кажется, не очень точно подходящая для семинара. В ней слишком много того, что Мазилову приходится опускать, чтобы не перегрузить слушателей. Да и такого, что им заведомо известно – все-таки собрался цвет психологического сообщества, – тоже больше, чем нужно. Это усложняет понимание. Тем не менее, если отбросить некоторые слабости, методолог Мазилов действительно сильный. И самое главное, понимающий, как делается наука. А делается она, как любое человеческое дело, как воплощение того, что хотят собравшиеся в нее люди.

«Но обратимся собственно к предмету психологической науки, который является темой нашего доклада. Прежде всего, отметим, что предметов может быть много. Понимания (трактовки) предмета различаются в зависимости от того, с какими целями выделяется предмет науки» (Там же, с. 211).

Я подчеркнул последнее предложение. Для меня оно очень важно. Предмет определяется выбором людей, а выбор зависит от целей, которые они хотят достичь. Это бесспорно, и это единственное действительно психологическое начало рассуждения о том, какой должна быть наука. Большинство попыток изменить психологию проваливались из-за того, что люди просто говорили о разных вещах и даже разных науках.

Сначала надо договориться о том, что мы хотим. Точнее, найти тех, кто хочет того же, и уж с единомышленниками договариваться о том, какую науку и как мы будем делать.

Мазилов «на вскидку» называет несколько возможных целей, ради которых люди могут заниматься психологией. Например, из желания «писать науку», «опредметить проблему», «определить область исследований» или «уточнить исследовательские позиции». Я бы добавил еще: защитить диссертацию, стать уважаемым членом общества, хорошо зарабатывать, иметь власть или возможности… постичь истину, познать себя.

Из всего сказанного Мазиловым мною принимается только «определение области исследований». Я бы хотел узнать, ради какой цели пытается менять психологию сам Мазилов. К сожалению, в этой части исследования он занимает позицию «выше конкретики»:

«В данной работе мы не ставили задачи перечислить все возможные варианты: это должно быть темой специального исследования. Для нас важно показать здесь, что цели, с которыми вводится предмет психологии, могут существенно различаться» (Там же, с. 211).

Понятно, понятно, Владимир Александрович. Что хотим, то и воплощаем, и наука оказывается всего лишь орудием достижения наших целей. Кто что хочет, тот ту цель с помощью науки и достигает. Очень верная постановка задачи. Но какую цель предлагаете достигать вы?

Мазилов умалчивает о своей цели или намеренно скрывает ее до поры, очевидно, не желая быть обвиненным в поверхностном подходе к решению такой важной задачи, как определение предмета. Поэтому он начинает свой «теоретический анализ» с выявления «функций, которые должен выполнять предмет психологической науки» (Там же, с. 215). Потом перечисляет основные характеристики предмета. И наконец приводит примеры того, что в науке уже делались вполне успешные попытки построить психологию совсем иначе.

Он берет для этого аналитическую психологию Юнга, про которую пишет: «Подчеркнем, что речь вовсе не идет о том, чтобы повернуть развитие психологии вспять: это невозможно, да и не нужно. Наша цель совершенно иная – продемонстрировать, что возможно строить психологию на другой основе (в первую очередь на основе другой трактовки предмета психологии)» (Там же, с. 217).

Я так понимаю, что все эти баррикады из глубоконаукообразных конструкций были выстроены для защиты от собственного же сообщества – чтобы не затравили. Ну, не затем же, чтобы заявить: стройте, как я сказал, а я понаблюдаю за вами со стороны?! Но подобное массивное обоснование должно чем-то увенчиваться. К сожалению, собственные рассуждения о предмете психологии занимают у Владимира Александровича лишь пару заключительных страниц. Но приведу их как можно полнее.

«В течение многих лет наша психология пребывала в состоянии раздвоенности. Поясним это. Официальным предметом психологии была психика (психе). Назовем это декларируемым предметом.

Как показывает анализ, предмет психологии имеет сложное строение. Фундамент его составляет исходное, базовое понимание “психе”. Как это часто бывает с фундаментальными допущениями, они могут и не осознаваться исследователем, а их место может занимать та или иная “рационализация”.

Таким образом, происходит разделение предмета на декларируемый (“психе”), рационализированный и реальный.

Декларируемый предмет (точнее, та или иная его трактовка) важен для психологии, в первую очередь, потому, что неявно, но действенно определяет возможные диапазоны пространства психической реальности. То, что в пределах одного понимания безусловно является психическим феноменом, достойным изучения, при другом представляется артефактом, случайностью, либо нелепостью, жульничеством и как бы не существует вовсе.

Например, трансперсональные феномены представляют несомненную реальность для сторонника аналитической психологии и “совершенно невозможное явление” для естественнонаучноориентированного психолога, считающего психический феномен исключительно “свойством мозга”…

Нам уже приходилось писать, что беспристрастный анализ может выявить удивительную картину. К примеру, исследователь-психолог считает, что занят изучением психики (декларируемый предмет). Рационализированным предметом может быть отражение (наш исследователь изучает, к примеру, восприятие – “целостное отражение предметов, ситуаций и событий, возникающее при непосредственном воздействии физических раздражителей на рецепторные поверхности…” Отметим, что на уровне рационализированного предмета вся многомерность психики (и духовное, и душевное) оказывается редуцированной до отражения. Но самое интересное впереди.

Ведь изучается-то на самом деле реальный предмет. А в качестве реального предмета выступают либо феномены самосознания в той или иной форме, либо, вообще, поведенческие (в широком смысле) феномены. Но это только предмет науки. В исследовании психолог, как известно, имеет дело с предметом исследования…» (Там же, с. 223).

Честно признаюсь, я потерялся. Мне кажется, Владимир Александрович слишком хорош в защитах. Настолько хорош, что обыгрывает сам себя. Почему у меня такое подозрение? Да потому что я так и не понял, какова же его цель и как надо применять «рациональный анализ». Слишком умно и методологично. Но вот зато последний абзац вышиб из меня вздох облегчения, тут я хотя бы понимаю написанное:

«Карл Юнг, один из выдающихся психологов XX столетия, утверждал, что “психе” столь сложна и многообразна, что невозможно приблизиться к ее постижению с позиции психологии инстинкта. В другом месте он писал о тайне человеческой души. Но постижению тайны мешают не только объективные сложности, но и предрассудки. Предоставим слово Юнгу: “История психологии вплоть до XVII века сводится, по сути, к перечню доктрин, так или иначе касающихся души, однако для самой души как объекта исследования в них места так и не нашлось…”» (Там же).

Этот вздох – плохой знак для психолога. Он говорит о том, что разработка нового предмета психологии идет тяжело и не будет воспринята теми, кому предстоит работать с живыми людьми, исходя из такой фундаментальной теории.

И все же последние три строчки, сказанные Мазиловым лично от себя, сохраняют надежду, что психология придет однажды к тому, чтобы стать наукой о душе:

«Для того чтобы приблизиться к постижению тайны, необходимо разработать концепцию предмета психологии: путь к Душе <…> все же лежит через рациональный анализ» (Там же, с. 224–225).

Честно признаюсь, совершенно не вижу возможности с этим спорить: каждый идет тем путем, который ему доступен. Но очень хочу видеть воплощение этой задачи, выполненное в ключе рационального анализа или любого другого метода наукоучения. Буду ждать.

Глава 3. Духовный организм Владимира Зинченко

Как все-таки приятно, что я могу завершить рассказ о русской психологии, вырвавшись из мрака этого адского круга, которым она стала в советское время. Людей, которые отказываются подчиняться давлению сообщества, становится все больше, даже среди психологов.

Эту главу я посвящу Владимиру Петровичу Зинченко. И существенно тут не то, что он крупнейший современный психолог России, а его взгляды предельно неожиданны для психологической науки. Существенно для меня то, что он шагнул дальше остальных, и сделал первую попытку построить психологию, исходя из нового понимания ее предмета. Поэтому Зинченко для меня стоит особняком и сильно выпадает изо всей научной психологии.

Думаю, это связано с каким-то важным прозрением, посетившим его однажды. Не знаю, когда. Но после революции 1991 года он выпускает одну за другой работы, которые приближаются к исповеди. А в последнем издании «Большого психологического словаря», осуществленном им совместно с Б. Мещеряковым, Зинченко взял на себя труд переписать все важнейшие статьи. Например, Сознание, Душу.

И переписал их не так, как требует всеобщий договор ученых или интернационал научных плутов, а так, как сам видит, когда просто и искренне заглядывает в себя. А мог бы, как Артур Петровский, просто передрать слово в слово из прошлой редакции (Петровский, с. 11). Все равно же раскупят!

Но бог с ними, с членами сообщества. Зинченко не член, он психолог и исследователь, что не так часто встречается среди психологов. В этих своих статьях он просто и искренне разглядывает философско-психологические понятия, на которых должна строиться его наука. И это рождает во мне тревогу. Ведь это разглядывание понятий осуществляет маститый профессионал, академик, вооруженный и всеми навыками, разработанными научным сообществом за века своего существования, и всеми знаниями, которые были добыты Наукой. И он, в каком-то очень высоком и красивом смысле, показывает, что беспомощен, вот что поражает!

Один из лучших профессионалов мира, устав врать и поддерживать иллюзию того, что Наука знает ответы на наши вопросы, пытается сказать, что такое душа, лично для себя, и вдруг выясняется, что Наука не только не знает, но и не научила своих жрецов даже свободно исследовать… Какая обида! Исследование доступно ученому лишь в рамках того, что им узнается как материал для исследования. Попытки выйти за обычные научные шоры оказываются подвигом, как стала подвигом эта статья Зинченко о душе. И как много достиг бы он на этом пути, если бы начал исследование раньше, а не в этой, можно сказать, подводящей итог его предыдущей творческой жизни статье!

Я считаю, что эта словарная статья – нерукотворный памятник настоящему ученому, и еще долго он останется не оцененным и не понятым многими другими учеными. Это основание настоящей науки о душе. Основания не бывают отточенно неуязвимыми, они создаются для того, чтобы от них можно было оттолкнуться, чтобы было что отрицать на пути приближения к истине, но они задают направление.

К тому же, если вспомнить поиск возможностей сделать душу предметом психологии, о котором рассказано в предыдущих главах, надо сразу отметить, что Зинченко идет другим путем. Он не теоретизирует о том, как определяется предмет, он начинает с его определения. Для меня это определение рабочее, то есть обладающее еще множеством слабостей, но при этом работающее, потому что позволяет эти слабости исследовать.

В сущности, это действительное начало новой психологии, потому что приглашает и позволяет включиться в сотворчество всем тем, кто хочет видеть душу предметом своей науки. Этим подход Зинченко принципиально отличается от подхода Виктора Васильевича Мазилова, который как бы предлагает подождать, пока он создаст «процедуру», позволяющую говорить о предмете. Вероятно, оба пути сойдутся, и методологические разработки Мазилова помогут выявить слабости в определении предмета, сделанном наукой о душе. Но с Зинченко можно работать прямо сейчас.

Я постараюсь показать направление мысли Владимира Петровича как можно подробнее. Начинается это исследование вроде бы вполне привычно.

«Душа. 1. Душа в этнологическом отношении. Верование или убеждение, что наша мысль, чувство, воля, жизнь обусловливаются чем-то отличным от нашего тела (хотя и связанным с ним, имеющим в нем свое местопребывание), свойственно, вероятно, всему человечеству и может быть констатировано на самых низких ступенях культуры, у самых примитивных народов (см. Анимизм).

Происхождение этого верования может быть сведено, в конце концов, к самочувствию, к признанию своего “Я”, своей индивидуальности, более или менее тесно связанной с материальным телом, но не тождественной с ним, а только пользующейся им как жилищем, орудием, органом. Это “Я”, это нечто духовное, или, в более примитивном представлении, движущее начало, “сила”, находящаяся в нас, – и есть то, что первобытный человек соединяет с представлением о душе (Энц. Словарь Брокгауза и Эфрона, 1893, т. 11, с. 277)».