Психологическая игра. Основной миф

И даже нервность – лишь бессмысленное словечко из того же ряда, не имеющее отношения ни к какой действительности. Когда кто-то говорит, что у него шалят нервы или срыв на нервной почве – это не имеет никакого отношения к нервам. Просто это звучало модно-научно в девятнадцатом столетии.

Все в мире стало веществом, и должно было пониматься как проявления вещества. Дух изгонялся, а все, что не объяснялось просто фюзисом, объяснялось высокой сложностью организации фюзиса. Так родился организм и физиология организмов.

Надо отдать физиологии должное: она прекрасно описала то, что действительно относится к веществу человеческого тела или к телу целиком. Но все ее попытки объяснить душу рефлекторно оказались неудачными. Душа из тела не объясняется, как и душевная жизнь. А если душевная жизнь необъяснима, то и не может быть никакой прикладной психологии. Иными словами, если психолог не может объяснить душевную жизнь на фундаментальном уровне, то он с ней и работать не может.

Так родился разрыв между академической и практической психологиями. Академическая психология сама признает, что не может выйти за рамки теории. А практические психологии могут работать с клиентом, иногда очень успешно, но при этом не являются науками в собственном смысле этого слова.

Они все вырастают из гениальных находок, вроде наблюдения дикаря: если на упавшем космическом корабле нажать на кнопку у входа, то зажигается свет. Объяснить это дикарь может, лишь создав миф. Понять он не в силах, потому что для понимания нужна та самая фундаментальная научная теория, которая верно видит устройство.

Поскольку практические психологи, потрясенные величием и силой научного сообщества, стремятся не объяснить открывшуюся им действительность через подлинное исследование, а связать себя с уже имеющейся «научной» психологией, то получается, что они пытаются найти объяснения действительности в мифе.

Миф необходим, когда нужно сделать присутствие Бога в нашем мире приемлемым для человечков. Огромные человеческие сообщества, вроде науки или государств, – это, безусловно, боги. Гоббс называл их Левиафанами. И был прав в том, что сообщества обладают всеми признаками живого существа. Но к этому можно добавить еще и то, что они обладают и своеобразными личностями. И личности эти далеко не так красивы и приятны, как интеллигентные лица ученых. Боги-сообщества находятся на гораздо менее продвинутой стадии нравственного развития, чем отдельные представители человечества. Но в целом каждый народ заслуживает свое государство, потому что оно такое, каков народ в глубине своей народной души.

Сообщество психологов, безусловно, велико, могуче и обладает некой коллективной личностью, что делает его Божеством. Пусть и не из главных в пантеоне России. Но Богу психологии приходится выживать в своем божественном сообществе, которое несколько раз пыталось ее уничтожить в прошлом. Попросту, отменить и запретить, передав ее предмет физиологии. Так было в середине девятнадцатого века, когда этого требовал Сеченов, так было в 1950-м на знаменитой Павловской сессии.

Бог психологии научился выживать за счет единства своих рядов. Поэтому, если появляется пусть даже гениальный одиночка, нащупавший что-то действенное в практической работе, его судьба определена заранее. Он должен либо тихо копаться в своей норке до самой смерти, оставаясь демонстративно незамеченным официальной наукой, либо будет раздавлен. Таковы законы борьбы за выживание среди богов.

Для того чтобы быть признанным в научном сообществе, надо быть либо одним из своих и выводить свои труды из общепринятой теории, оставаясь строго в рамках правящей научной парадигмы, либо умереть. После смерти ты становишься неопасен, и потому доступен для переиспользования. Но и тогда это постараются сделать так, чтобы не повредить правящей научной парадигме, то есть, в сущности, личности своего бога.

Правящая научная парадигма современной психологии неверна, но никакие находки практических психологов ее потрясти не смогут, потому что она соответствует требованиям более сильных богов нашего мира. А именно, экономики.

Вспомним, как происходила естественнонаучная революция и как из науки о душе рождалась научная психология. Научная революция девятнадцатого века подается как чисто научное явление и так многими воспринимается. Это миф. Как миф и то, что французская революция была битвой за демократию. За всем этим стояли экономические изменения в обществе.

К началу восемнадцатого века в Европе окреп новый класс – буржуазия. Буржуазия совершала первые попытки прорваться на Олимп еще в семнадцатом веке. Цель любых революций, то есть револтов – переворотов, – захват власти. У власти стояли старые феодальные династии Европы. Посягнуть на их полную отмену буржуазия семнадцатого века еще не могла. Поэтому она добивалась лишь ограничения монархий. Это значит, отбирала часть власти, сохраняя устой в целом. Для полного захвата власти не хватало идеологического обоснования прав молодого бога буржуазии и мировоззрения, которое бы позволяло людям видеть этого бога как часть мира.

И вот в восемнадцатом столетии начинается мощная работа так называемых просветителей за новое мировоззрение. Выглядела она как битва за прогресс, но в действительности была попыткой объяснить мир «без гипотезы бога». Что это значило?

Столпы общества, поддерживающие Власть, к этому времени были уже определены. Это Сила, то есть армия и карательные органы, Богатство – экономика и Вера, то есть Церковь. В отношении экономики буржуазия не волновалась, потому что пережитки старого феодального уклада ей помешать не могли. Она сама и становилась экономикой. Но ее приход к власти необходимо было оправдать и обосновать. Сила так же не была помехой, она легко переходит на сторону того, кто платит.

Нужны были жрецы, которые осветят восшествие к престолу. Церковь, в сущности, к этому времени сама была второй властью, местами выше королевской. И церковь хоть и хорошо брала, но не покупалась и на службу к буржуазии идти не хотела. Поэтому ее надо было если не уничтожить, то хотя бы ослабить, отодвинув на третье место.

И вот начинается мощнейшая обработка сознания людей – битва за материализм и естествознание, то есть объяснение природы из ее собственного естества. Иными словами, создавался новый миф, равноценный прежнему мифу о боге и его слугах. При этом прежний миф всячески высмеивался и развенчивался как серость, отсталость и необразованность. В общем, верить в бога было уделом глупых, а попы – просто мошенники, которые обирали народ, чтобы сытно есть и сладко спать за стенами своих монастырей.

Надо отдать должное Церкви – она давала немало поводов для такой критики. И надо признать: с точки зрения обывателя, и бог и естество – предметы веры, а не знания или опыта. Естественнонаучная гипотеза до сих пор остается лишь гипотезой, несущей в себе столько же сомнений, как и гипотеза о божественном присутствии.

Человечество огромно, поэтому поворачивалось к новому божеству оно медленно и со скрипом. Но для свержения Власти нужны лишь средства и небольшое число участников. Иногда перевороты совершали и в одиночку. Поэтому буржуазия пришла к власти гораздо раньше, чем победило естественнонаучное мировоззрение. Дочистка сознания была оставлена новому сообществу, ставшему опорой Власти вместо церкви – Науке.

Надо отдать ей должное, Наука честно потрудилась над созданием нового мифологического мировоззрения. Оно и понятно – чем большее доверие вызывает научная картина мира, тем незаменимей сама Наука, и тем богаче ее удел. Но оправдание власти буржуазии было лишь одной задачей, которую взяло на себя новое божество. Чтобы стать незаменимым, надо было слиться с буржуазией, войти в ее дела, то есть в экономику. И наука создала технологию. Она направила свои исследовательские усилия на вещество и стала придумывать, как сделать из него все, что угодно, лишь бы люди ощущали это полезным.

Так наука влилась в товарное производство и колоссально усилила буржуазию. Секрет же успеха прост: наши тела вещественны и надо делать все, что этим телам полезно или желанно. Очевидно, что человек духовный, мало поглощенный телесностью, мало и покупает. А задача была заставить людей покупать.

Поэтому все, что могло отвратить людей от покупания и перепокупания, высмеивается и даже преследуется. Человек нового мировоззрения, человек прогрессивный, – это человек покупающий и развлекающийся. Именно развлечения и игры заменили в новом мире духовную жизнь Средневековья.

Это было чрезвычайно удачной находкой, поскольку Церковь всячески преследовала развлечения и боролась с играми и смехом, превращая их в грехи. Чем жизненней какая-то потребность человека, тем действенней будет ее запрет и объявление грехом, поскольку люди не смогут не нарушать такого запрета. Буржуазия превратила грех во все тот же товар, создав индустрию развлечений, и тем заменила храмы. Но тем же самым она признала и то, что в человеке есть не только телесность. Так родился парадокс психологии.

Это божество построило себя на том, что должно было изгонять из человечества последние надежды на то, что душа есть, и убеждать его в том, что есть только вещественная телесность. А психологию, как науку о психе, заменить на психофизиологию, как науку о фюзисе, то есть веществе и его физике.

Склонность человека играть и его потребность в играх никак из телесности и телесного вещества не объясняется. Поэтому психологи не нужны тем, кто делает игровой бизнес, даже если они и пытаются что-то писать о психологии игр. Писать они могут, что хотят, а зарабатывать на играх будут те, кто понимает игру и играющую природу человека.

Я играл как психолог четверть века. Ко мне ездили играть тысячи людей, и эти люди оплачивали не развлечения, а те психологические знания, исходя из которых, я эти игры строил. Именно эти знания я хочу осмыслить в этой книге, упорядочить их и прокинуть мостик к фундаментальной психологической теории.

Глава 2. Человек играющий

Научная психология – детище человеческой культуры. В этом смысле она настолько же моложе игры, насколько и души. Игра и душа существуют до того, как зарождаются хоть какие-то признаки культуры, и должны рассматриваться исходными для человека вообще и его бытия в частности. Вероятно в этой связке игра все же вторична и является свойством души. Душа являет в игре какие-то свои природные качества.

Нидерландский историк Йохан Хейзинга посвятил большую работу тому, чтобы доказать исконность, изначальность игры для человека. В «Человеке играющем» он показывает, что игра не просто предшествует культуре, но есть проявление природы:

«Игра старше культуры, ибо понятие культуры, как бы несовершенно его ни определяли, в любом случае предполагает человеческое сообщество, а животные вовсе не ждали появления человека, чтобы он научил их играть. Да, можно с уверенностью заявить, что человеческая цивилизация не добавила никакого существенного признака общему понятию игры. Животные играют точно так же, как люди. Все основные черты игры уже присутствуют в игре животных.

Достаточно понаблюдать хотя бы игру щенят, чтобы в их веселой возне без труда обнаружить все эти черты. Они приглашают друг друга поиграть неким подобием церемониальных поз и жестов. Они соблюдают правило, что нельзя, например, партнеру по игре прокусывать ухо. Они притворяются ужасно злыми.

И что особенно важно, они совершенно очевидно испытывают при этом огромное удовольствие и радость» (Хейзинга, с. 9–10).

Можно уверенно сказать, что человеческие игры сами по себе начинались именно так. Точнее, если сталкиваются два ребенка, они играют так, как играли бы щенки. Но нам уже не дано застать чисто биологическое поведение у своих детей, мы учим их всему, в том числе и играть. Это значит, что игры людей изначально осложнены нашей культурой, даже если это самые простые игры.

Впрочем, Хейзинга исходно оговаривается, что совсем не считает игру проявлением нашей биологии. Человек играющий – это отнюдь не играющее тело!

«Здесь необходимо сразу же выделить один весьма важный пункт. Уже в своих простейших формах и уже в жизни животных игра представляет собой нечто большее, чем чисто физиологическое явление либо физиологически обусловленная реакция. Игра как таковая перешагивает рамки чисто биологической или, во всяком случае, физической деятельности» (там же. С. 10).

Хейзинга сомневается в том, что играющее во мне можно назвать духом, но нисколько не сомневается, что это и не тело. И это очень верно, потому что игра – это всегда некое излишество относительно выживания. Как говорит русская пословица: делу время, потехе – час. Физиология – это работа телесных органов, про которую еще Декарт говорил как про работу телесного автомата. Машина играть не может, но она может обеспечивать жизнедеятельность.

Игра – это то, что сверх жизнедеятельности.

Играющий человек – это не играющее тело, но это я, играющий телом. Тело и есть первая и исходная игрушка в мире воплощения. Второй становятся вещи этого мира. Третьей – моя личность и личностные взаимоотношения в обществе. А значит, и само общественное устройство.

Это очевидно, даже войны выигрывают и проигрывают, а места, где тела гибнут легче всего, называются не кладбищами и не моргами, а театром военных действий. Мы играем телами, делая их ставками в своих играх. Как ставим на кон свое благосостояние и достоинство. Все, что связано с биологией и социологией – предмет игры, оно считается главным в жизни человека, оно чрезвычайно ценится.

Ради богатства, сытости, благ, удобств, славы, власти и уважения человек постоянно рискует жизнью и здоровьем своего тела, как и уважением других людей. И при этом мы легко и без особых сожалений проигрываем и то, и другое. И явно ценим это «самое ценное» недостаточно. Во всяком случае, и здоровье, и страх позора редко могут победить искушение сыграть и выиграть что-то еще.

Человек играющий – это не тело и не личность. Я тоже не в силах пока судить о том, можем ли считать игру проявлением человеческого духа. Но она определенно связана с природой души. И не только человеческой, если поглядеть на животных.

Хейзинга писал в первой половине прошлого века. Психология той поры открещивалась от всего, что связано с душой, и превращалась из науки о сознании в естественнонаучную психофизиологию. Поэтому у него раз за разом звучит:

«Историка культуры не интересует вопрос, как воспринимает психология духовный процесс, выражаемый этими явлениями. Психология скорее всего спишет инспирировавшую эти представления потребность на счет… (компенсирующего отождествления) или «репрезентативного действия ввиду невозможности выполнить настоящее действие, направленное на определенную цель».

Для науки о культуре важно понять, что именно означают эти образные воплощения в сознаниинародов…» (там же. С. 26).

Современная психология выражается еще мудреней. И поэтому вопрос о том, что именно означают образные воплощения игры, остается насущным и не отвеченным. Точнее, у нас имеется множество попыток историков и этнологов ответить на него с точки зрения науки о культуре, и нет ни одного вразумительного ответа с точки зрения науки о душе.

Хейзинга не считал себя психологом и даже не хотел быть тем психологом, каким требовала стать академическая психология. Поэтому он оставляет место для психолога, прорабатывая весь доступный ему материал со всех сторон, кроме психологической. Это вызов.

К сожалению, ни один из психологов не поднял брошенную им почти век назад перчатку… Психологи избегают неприятных вопросов. Думаю, именно поэтому из фундаментальной теории современной научной психологии и не удалось до сих пор вывести теорию прикладной психологической работы.

Человека выживающего, человека, как машину жизнедеятельности, можно объяснить реакциями и рефлекторной работой высшей нервной деятельности. Человека играющего без души не объяснить. При этом игра легко преодолевает всю биологию и заставляет игрока пожертвовать даже жизнью. Точнее, даже жизнью тела.

Значит, есть нечто, за пределами тела, и есть нечто в мире тел, что гораздо важней самих тел. Скажем, игры, в которые играют люди, гораздо ценнее фишек, которыми в них играют.

Глава 3. Что такое игра?