История немцев Поволжья в рассказах, шванках и документах

Она не варила, не управлялась по дому, а уходила с утра на кладбище и сидела над могилой сына. Когда мы с отцом приходили за ней, она смотрела на нас безумными глазами, не понимая, чего мы от неё хотим.

Мы думали о самом худшем и не знали, что делать. Но по прошествии месяца, она вдруг сама сняла траурные одежды, перестала ходить на кладбище и принялась за домашние дела. Мы никак не могли объяснить это чудесное выздоровление.

Много позже она рассказала нам следующую фантастическую историю.

Ночью ей приснилось, что Эдуард вошёл в спальню, подошёл к кровати и, крепко взяв её за плечо, сказал: «Мама, там очень хорошо, а ты своим плачем мешаешь мне успокоиться. Не плачь и не ходи больше на мою могилу. Заботься об отце и детях. Ты им нужна больше, чем мне». Утром она обнаружила на плече пять синяков. Она взяла в голову, что Эдуард действительно приходил, и выполнила его волю.

«Рябая свинья»

(рассказ знакомой женщины)

Шёл тридцать третий год. Мы умирали от голода. Бабушка разрезала рукава своих платьев. Они врезались в её опухшие руки. Мать порою казалась помешенной, отец поседел за полгода, а мой шестимесячный братик умер ещё в феврале. Мрак и отчаяние уже долго царили в нашем доме. Но вот однажды, в конце апреля, отец вернулся домой оживлённый с полпудом пшена в мешке, и мы стали быстро собираться. Потом до меня дошло, что отец продал наш дом за эти полпуда пшена, взял справку о том, что отпущен из колхоза, и теперь мы убегаем от голода куда глаза глядят.

Вскоре приехал папин брат и отвёз нас на полудохлой лошади на пристань.

Это произошло быстро и ошеломительно! Ещё утром мы проснулись в родном доме и не думали никуда ехать, а в обед у нас уже нет родного дома, и мы всей семьёй сидим на пароходе и плывём вверх по Волге!

Мы собрались и уехали так поспешно, что мать не успела сварить кашу из папиного пшена, и вот теперь она тайком варит её на камбузе после долгого разговора отца с капитаном, а мы с бабушкой, голодные, не евшие со вчерашнего обеда, сидим на палубе и ждём, когда нас позовут. Погода была хорошая, но меньше есть от этого не хотелось.

Я была в мизантропическом настроении, и ему очень соответствовала затеянная мною игра. Мимо нас прошёл мальчик, немного старше меня, часто шмыгавший носом, и я сказала бабушке:

– Modr, kukt mol, was der Kerl vere Roznass hot.[5]

Бабушка ничего не ответила, она думала что-то своё. А мальчик посмотрел на меня безразлично, не догадываясь, что я говорю о нём и говорю нехорошо.

Потом я так же сказала об остановившемся против нас старичке:

– Modr, d’r Mann hot’n Horbart, wie unsr Zieg’bock, wu m’r Formjor g’schlacht hun[6].

Старичок достал трубку, закурил и пошёл дальше, не обратив на меня внимания.

Потом пришла откуда-то высокая сильная женщина с двумя связанными мешками через плечо и большим чемоданом в руке. Она поставила чемодан к борту и устало села на него, вздохнув и спустив с плеча свои мешки. Ей было жарко, она расстегнула пальто и ослабила туго повязанную шаль.

Лицо у неё было неприятное – широкое, с дырочками от оспин. Передохнув, она развязала мешок и вынула что-то завёрнутое в чистую белую ткань.

У меня сильно стукнуло в груди. Она развернула тряпицу, а в ней … хлеб!

Целый каравай! Огромный! Сказочной красоты! И ещё завёрнутый в газету круг домашней копчёной колбасы. Она отрезала маленьким ножиком краюшку хлеба и кусок колбасы с палец длиной и стала есть. Я подавилась от судороги в горле. Ах, какая же это была колбаса! Я сроду не чувствовала запаха чудеснее и ошеломительнее того, что долетел до моих ноздрей.

– Modr, kukt mol, was die norbig Sau frisst! Modr, die frisst Brout mit Worscht![7] – я сразу возненавидела эту женщину за то что она ела эти вкусности, в то время как у меня спазмами схватывало желудок.

– Modr, der norbig Sau schmeckt’s gut[8], – продолжала я, не в силах оторвать глаз от жующей женщины.

Женщина отвернулась от нас и ела, глядя на плывущую Волгу и раздробленное в ней на миллион осколков солнце. И как же она ела! Боже мой, как вкусно она ела! А потом достала из мешка кулёк с леденцами и положила в рот два леденца, красный и жёлтый с налипшими крупинками сахара! Мне казалось, он издевалась надо мной. Она снова взялась за хлеб (неужели не нажралась?), отрезала вкруговую два куска, переломила пополам оставшуюся колбасу, завернула в газетку несколько оставшихся леденцов, встала и в первый раз взглянула на меня. От одного её взгляда пот выступил у меня на лбу. Я всё сразу поняла. А она подошла ко мне, вложила мне в ладошки хлеб с колбасой и свёрток с леденцами и сказала:

– Ta, Kind, und lass dir’s grad so gut schmecken, wie’s der narbig Sau.[9]

– Allmachtiger grosser Gott, Ihr seit woll ej Teitsch? Ihr hott woll alles verstanne? Grosser Gott, verzeit uns doch[10], – запричитала бабушка. – Ach du unverchejmt[11], – накинулась она на меня.

– Sie hat mich nicht beleidigt[12], – остановила её женщина и, обернувшись ко мне добавила, – Und dass ich narbig bin, das ist nicht meine Schulde, so wollte es der Liebe Gott.[13]

Прошло много лет. И помню я теперь не столько пережитый мною тогда голод, сколько чувство нестерпимого стыда и гадливости по отношению к самой себе. На всю жизнь запало мне тогда в душу отвращение ко всякой заглазной брани на людей.

Путёвка от Наркомзема

(рассказ отца)

Был первый июльский день тысяча девятьсот тридцать восьмого года. В распахнутых окнах Марксштадского техникума механизации сельского хозяйства зыбился горячий воздух волжской степи, тишину аудиторий время от времени нарушали гудки пароходов.

Мне девятнадцать лет и, я только что сдал последний экзамен по предмету «Агротехника». Всё! Теперь свободен!

– Александр, зайдите ко мне на минутку! – сказал директор техникума Гаус, выходя вслед за мной из экзаменационного зала.

В кабинете директора сидели его помощник по учебной части Шмидт, вытиравший мокрое лицо носовым платком, и секретарь Асмус, обмахивавшийся папкой с документами.

– Геноссе[14]В.! – сказал Гаус, вешая снятый пиджак на спинку стула. – Вы блестяще сдали госэкзамены! Лучше всех из вашего выпуска.

– Все на отлично! – подтвердил Асмус. – «Трактора и автомобили» – отлично, «Сельхозмашины» – отлично, «Ремонтное дело» – отлично. Сегодняшний экзамен комиссия тоже оценила на отлично. Поздравляем!

– Преддипломную практику, если не ошибаюсь, вы проходили на заводе «Коммунист»? – спросил Шмидт, заглядывая в бумаги. – Отзывы заводского руководства очень благоприятны для вас. Кем вы там работали?

– Я был чертёжником в конструкторском отделе.

– Какие чертежи вы делали?

– Копировал те, что мне давали.

– Понятно, – удовлетворённо сказал Гаус. – Так вот, Александр! Мы делаем вам предложение. Народный комиссариат земледелия выделил нашему техникуму одно место в Саратовском сельскохозяйственном институте. Без экзаменов, со стипендией и местом в общежитии! Мы решили предоставить это место вам, и не сомневаемся, что вы дадите своё согласие.

– Конечно, даю! Надо быть идиотом, чтобы отказаться от такого предложения!

– И я так думаю. Завтра на выпускном вечере мы вручим вам направление вместе с дипломом.

Я вылетел на улицу словно на крыльях и чуть не сбил ожидавшую меня Алису.

Подпрыгнув весёлым козлёнком, я схватил её и стал кружить по площадке перед тёмно-розовым зданием техникума, похожим на тяжёлый куб.

– Что, что!? Сдал? На отлично?! – сияя счастливыми серо-зелёными глазами, вопрошала Алиса.

– Не только сдал! Мне дали направление от Наркомзема в Саратовский сельхозинститут – без экзаменов, со стипендией, с общежитием!

– Ой, Сашка! Как здорово! Как я рада!

Алисе шёл семнадцатый год. У неё гибкая стройная фигура, коротко стриженные по последней моде светлые волнистые волосы, изящные бровки, румянец во всю щёку.

– Алиса! Какая ты… красивая!

– Ты только сейчас заметил?