Зершторен

Внезапно я прихожу в себя от странного чувства в животе. Моё туловище рефлекторно кидает вперёд, и из меня, как из фонтана, только зловонного и наполненного нечистотами, выплёскивается толстым потоком жёлто-оранжевая жижа. Мой сосед по дивану шарахается от меня, кидаясь ошарашено в сторону. Приступы один за другим выталкивают из меня порции полупереваренной пищи вперемешку с желчью и ещё чёрт знает чем.

Мой друг, порнограф, прерывает съёмку. И теперь вся команда и тот охающий и ахающий придурь – все они смотрят, как я нещадно забрызгиваю свои штаны и рубашку, порчу кремовый ковёр с крупным ворсом, который тут же впитывает всё, что не унимается из меня литься.

Я беспомощен. Я жалок. Я непроизвольно плачу.

По номеру разносится желчное зловоние.

Виноватым взглядом я порой оглядываю присутствующих, которые морщась от омерзения, всё же не могут оторвать от меня своих внимательных и даже где-то сочувственных взоров.

И, продолжая блевать, исторгая из себя накопившуюся внутри за долгие годы жёлтую вонючую скверну, я теряю сознание…

И сейчас мне неловко перед ними: перед моим другом, которому пришлось тащить меня, невменяемого, пускающего слюни, через весь город; неловко перед тем таксистом, который вёз нас до моего дома, ведь ему пришлось наблюдать всю эту гнусную картину человеческого существования и, к тому же, её обонять; стыдно перед актёрами и всей съёмочной группой, ведь они специализируются, как любит повторять мой драгоценный друг, на «ванильном порно», а не на японском жесточайшем извращении, когда люди вызывают посредством глубокого минета обильную рвоту и заблёвывают друг друга, голых, плачущих, униженных.

Я не помню всего того, что было, в то время как мой друг нёс мою поникшую тушу до квартиры, которую я занимаю. Не знаю, стал ли этот позор достоянием соседских пересудов или же всё обошлось тихо-мирно и коридоры были абсолютно пусты. Да мне, в сущности, и плевать на всё это. Не безразлично мне лишь то, что по приходе в квартиру мой друг не бросил меня у порога, как бурдюк с протухшим фаршем, а привёл в сознание, помыл в ванной, выстирал моё грязное шмотьё. Затем напоил меня горячим сладким чаем, не забывая, что я пью с тремя ложками сахара, и просидел со мной, укутанным в большое банное полотенце, несколько чрезвычайно приятных часов, развлекая меня разговорами о нашем с ним замечательном прошлом…

И сейчас я лежу, раскинувшись, на смятой постели в одних пижамных бежевых штанах, с нерасчёсанными волосами, с невидящим взглядом; на полу валяется то самое банное полотенце; мои пятки обдаёт приятным ветерком, влетающим с улицы через открытое окно; лежу, внимаю дзенским раскатам блюза и думаю, что я люблю его, моего друга.

В полусонном состоянии я философствую о мультфильмах.

После ухода моего друга я принялся, пожёвывая печенюшки и попивая очередную кружку чая, за просмотр диснеевских классических историй, которые с утра до ночи крутят на брендовом телевизионном канале. И теперь мне увлекательно думается о занятных парадоксах, связанных с каноническими персонажами этих мультиков. То, что Дональд Дак одет в моряцкую курточку, но мультипликаторами обделён штанами, – это нисколько не занимает моего внимания, как не занимает моего внимания и то, что Микки Маус и его суженая Минни – невероятных размеров мыши. Больше меня интересует тот факт, что пёс Гуфи эволюционировал в прямоходящего и законопослушного гражданина США с членораздельной речью и умением писать и читать, а Плуто, питомец той громадной, гипертрофической мыши, остался милой, но как бы то ни было – тупой, живущей в будке псиной.

Временами я задрёмываю, и недавние мысли отзываются во сне бессмысленными урывками и эхом, шаржем на логическое осмысление. Просыпаясь, я не понимаю, спал ли секунду назад. И снова проваливаюсь в забытье, так и не разобравшись в том, спал ли только что. На меня рычит собака. Хочет укусить. С оскаленной мордой прыгает на меня, пытаясь цапнуть за руку или живот, стремится выпотрошить меня, разорвать, кусками растащить по улице. Наконец ей удаётся вцепится мне в предплечье, но я не испытываю от этого боли. Я знаю, что зубы этой проклятой шавки впились мне в мясо, я вижу, что ручьём на асфальт течёт моя кровь, но боли не чувствую. Чувствую лишь смелость. Озлобленную храбрость и ожесточённую решимость выдавить этой суке глаза, чтоб под ногтями надолго остались следы от высохших коллагеновых соков, брызнувших и вытекших из злющих шаров этой паскудной твари; поднять собаку в воздух и шарахнуть её о трубу, чтобы её позвоночник сложился пополам; или просто забить камнем, проломив им черепушку этой бешеной зверюги. Но я не совершаю ни то, ни другое, ни третье…

Невзирая на то, что нещадно раздираю себе на руке шкуру и мясо, я медленно поворачиваю предплечье, стиснутое собачьими челюстями, направляя свой сжатый, пульсирующий кулак стрелой в сторону глотки дьявольской псины, и с силой втыкаю его ей в пасть. Чёрно-красная кровища извергается сгустками из моих рваных ран. От неожиданности собака, сдавленно отхаркиваясь, выпучивает на меня свои бегающие глазки, её язык одурело сокращается взад и вперёд, дабы выгнать инородный предмет из пасти. Я продолжаю медленно проталкивать кулак всё дальше. Собачья слюна и моя кровь, смешавшись в вязкую патоку, свешивается тоненькой жилкой до самой земли. Собака дрыгается, извивается, пихает меня всеми пятью лапами. Я чувствую, как мой кулак проламывает ей стенки гортани и всё глубже входит той в глотку. Теперь уже я держу буйную собаку мёртвой хваткой, завалив ту на асфальт, примяв трясущуюся от страха тушу коленом. Она озирается по сторонам, хрипит, задыхается, силиться тщетно на меня зарычать, отрыгивает недавние кушанья вперемешку с кровью и пенящейся белой жижей. Я уже различаю очертания собственного кулака, выдающегося изнутри шеи собаки. И резко увожу руку, частично запрятанную в одуревшем от шока, боли и удушья животном, вниз, отчего с треском выламываю тому нижнюю челюсть. Собака ревёт, визжит от боли, всё её тело сводит судорогами, моментами из неё вырывается нечто, одновременно похожее на вой и гортанный ор. В этом крике я просыпаюсь. Различаю уже порядком раздражающий меня электронный блюз. На ноутбуке выключаю музыку и остаюсь в тишине (гаснет экран компьютера) и ночном сумраке. С улицы не доносится ни звука, что не может не радовать. Сонливость прошла. Голова немного беспокоит пульсирующей болью в висках. Вспоминаю психованный сон про собаку, которой я невозмутимо разорвал пасть, и думаю, насколько то достоверно отражает реальность и может ли такое произойти на самом деле? Моё внимание снова занимает недавнее рассуждение о персонажах Диснея. Теперь мне представляется в смутном свете уставшего мозга эротическая фантазия множества извращенцев конца 90-х годов XX века. Я имею в виду знаменитую миловидную Гаечку, женский персонаж мультсериала «Чип и Дейл спешат на помощь». Несмотря на то, что она была мышью, это нисколько не мешало зрителям представлять её в неприличных позах, в обнажённом виде, в кружевном неглиже, сокрытом её сексапильными джинсами и рабочей рубашечкой. Почему-то у мультипликаторов студии «Disney» того времени это стало тенденцией: не важно, животные это или люди – все женские персонажи, собаки, мыши ли и уж тем более молодые девушки так и источали потоки своей сексуальности. Они были грациозны в движениях, манящи и лакомы, соблазнительны. Своим поведением они навязчиво и призывно возглашали всем вокруг грубо овладеть ими и начинить их матки миллионами сперматозоидов. И если дети ещё не сознавали своих подсознательных побуждений, сидя у телевизора, то взрослые: старшие братья, дядья и отцы – все они настороженно поглядывали на эту скрытую телевизионную пропаганду содомии. Что бы я сейчас ни вспомнил, какое бы произведение искусства не всплывало бы у меня в воображении – всё мне говорит о болезненности их создателей, об их скрытых комплексах, страхах и побуждениях, которые в дальнейшем, спустя много лет, быть может, преобразуются потомками, выросшими на этих оригиналах, в весьма гротесковые формы, гиперболизированные и преувеличенные в своём подспудном, отрицательном, неприглядном подтексте, как это было с Льюисом Кэрроллом, когда Фрейд и его ученики во всеуслышание провозгласили того латентным педофилом. Часто подтекст делает биографии писателей не менее интересными и интригующими, чем произведения этих самых литераторов…

Я буду очень рад, если карьера того писателя, которого я водил на съёмки эротики к своему другу, пойдёт в гору и он станет классиком своего времени, потому что это наверняка заставит его написать автобиографию или опубликовать свои дневники. Или, на худой конец, найдётся умелец, которому удастся виртуозно прокомментировать все самые запутанные и многослойные места в прозе того писателя. Так как мне чрезвычайно интересно узнать весь путь создания повести «Радиоприёмник», все его секреты и ребусы, там, уверен, в обилии запрятанные.

Что меня порадовало в том неимоверно жестоком, кровожадном и одновременно лирическом произведении, так это фрагмент, когда один из героев рассказывает за столом своему приятелю о том, как он в детстве с шоблой сотоварищей убивал своего ровесника, соседского мальчика, страдающего аллергией на пчёл. Тогда они бросили в него улей с заранее выведенными из под контроля дикими пчёлами, которые, понятное дело, принялись жалить того бедного, напуганного, беззащитного ребёнка. Читая этот отрывок – кажется, уже в далёком прошлом – меня всё не хотела покидать одна привязчивая и, однако, утешительная мысль о том, что не один я в детстве был аморальной сволочью, красочно представлявшей, фантазируя, кровосмесительные акты с собственной двоюродной сестрой; что бывали на веку человеческом куда более омерзительные подонки, которых не жаль бросить и в чан с раскалённым маслом. Хотя и раньше, в противовес, мне в помощь в нелёгком деле оправдания собственных странноватых наклонностей были множественные исторические факты, когда кузен и кузина сочетались в браке. Когда такие союзы считались приоритетными, так как, по тем варварским представлениям, такие внутрисемейные союзы не портили кровь рода. Вот только интересно, часто ли у тех умников рождались дебили или дети с двумя головами или без каких-либо конечностей вследствие генетических мутаций, вызванных инцестом? Но что-то мне подсказывает, что в истории подобные моменты совсем не сохранялись из-за любезного посредства знатных родственников, которым претило соседство в их династии с обиженными провидением уродами. И, разумеется, в таких случаях повитухи напоминали перепуганным суеверным родителям о давней спартанской традиции умерщвлять убогих и некрасивых младенцев, пока их недолгое существование не бросило тень на репутацию влиятельной фамилии. В селекции это называется «искусственным отбором по фенотипу».

Как нет абсолютного знания, так в этом мире нет абсолютного понятия, которое бы на протяжении столетий не изменяло бы своих значений и полюсов. Всё зависит от того, во что верят лидеры мнений. Что? для них является нормой, законом морали и нравственности. Что? является извращением, а что путём совести. Именно это становится каноном и нравами поколений целой эпохи. Именно такие метаморфозы, противоречивые метаморфозы общественного мнения – определения «добра» и «зла» – сделали Льюиса Кэрролла в глазах современного человека, обывателя XXI века, педофилом. Суть в том, что в викторианской Англии проявление здорового сексуального потенциала, а именно: ухлёстывание за особами женского пола – считалось поведением аморальным, оно порицалось всем высшим светом; секс считался сугубо супружеской прерогативой, к тому же строго детородной, тогда как случайные связи воспринимались чуть ли не девиацией. Но, как бы то ни было, писатель был здоровым, в меру адекватным мужчиной, которому совсем не претили отношения с женщинами, что, однако, после смерти классика было опровергнуто его набожными родственниками, которые, конечно же, исходя из благих побуждений, пытались сделать образ покойного родича как можно более положительным по критериям того времени, как можно более схожим с личностью монаха. Но их синтезированный культурный образ-суррогат был образом замкнутого в себе, неуверенного и закомплексованного социопата-математика. На этом фоне отношения Льюиса Кэрролла с маленькой племянницей Алисой принимают весьма негативный окрас. Но, опять же, по мнению сегодняшнего обывателя. В то же время дети считались асексуальными, не имеющими никакой возможности являться объектами вожделения взрослых. Теоретически: педофилов тогда не существовало. Практически же для них было полное раздолье. В начале XX века теория психоанализа Зигмунда Фрейда окрестила Кэрролла содомитом, падким на детей, что отнюдь является не более чем огульным обвинением знаменитого мифологиатора Фрейда, к чьим идеям относится к тому же идея о том, что кроличья нора, присутствующая в «Алисе в Стране Чудес» – не что иное, как подсознательная аллюзия на женскую вагину.

Ха, вот они – последствия беседы с писателем на фоне чужих сношений!

Нравы того времени вообще часто заставляют меня порадоваться за присутствие логики сегодняшних приоритетов – а их плюрализм и нередко даже и противоречия, и даже взаимоисключение одного другим – я всё ещё говорю о приоритетах – дают широкую арену для нахождения истины. Мне не раз приходилось думать о том, насколько нравственно было в монархическую эпоху такое явление как «свадьба»? Ведь зачастую дочерей не выдавали замуж, считаясь с их любовными предпочтениями, а продавали непосредственно в сексуальное рабство каким-нибудь дряблым похотливым старикашкам, изголодавшимся по свеженькой девчатине. В то время не было такого выражения как шлюхи класса люкс. Тогда все пользовались словом «содержанки» или «кокотки». И отличало их, то есть светских дам, от обычных проституток только то, сколько они брали за коитус с собой. Как мне представляется то время, тогда всё высшее общество было построено на основе меркантильного блуда. И зря мы с писателем в тот день, когда он гостил на порно-съёмках, говорили, что лишь сейчас блудницы могут всё начать сначала и забыть своё прошлое; что якобы только лишь сейчас началась пора человеческой свободы и воли – это было и раньше, но то являлось, однако, единственно привилегией богачей, которым было относительно плевать на то, принимает ли барышня за ночь кучу мужиков и облизывает ли она их с ног до головы; важно было лишь, с какой наглостью и каким шиком она это выставляет на показ. И если уж продолжать говорить глобальными фразами, то тогда, в пору этих странных шлюховатых и одновременно как будто бы набожных веков, царил культ изнасилований – мне опять вспоминаются эти ужасающие мезальянсы, готовые сценарии для порно категории «геронтофилия». Культ, при котором родители девушек не считали важным, будет ли их девочка счастлива в браке? Или же её еженощно будут в постели терзать и сексуально унижать? Эх… и мне думается, может, сейчас стало лучше? Может сейчас у людей появилось право просто друг друга любить? Но тут же мне на ум приходит вполне себе существующий факт, живописующий о всём том мракобесии, которое до сих пор жрёт и глодает человеческие рассудки, не давая людям тем самым стать цивилизованными существами, а заставляет прозябать в личинах грязных вонючих обезьян. Удивительно, но во многих городах Казахстана, казалось бы, современном государстве, и по сей день живёт традиция сватовства, а если просто и на чистоту, то девушку может присвоить себе любой, кому не лень: украсть, надеть на неё ошейник и сказать, что она его жена. На желания самой девушки всем, в том числе и родителям, плевать. И всё это – традиции. К слову о том, насколько ж это всё глупо и нелепо – им следовать: рубить на куски беззащитных дельфинов или делать из собственной дочери самку, безвольную и бессловесную суку для супружеских случек.

Лёжа на кровати, я представляю казахских девушек, плачущих, взывающих к равнодушным родителям о пощаде, о помощи, чтоб они её защитили. Но те лишь помогают будущему супругу, истекающему слюной и пакостной половой слизью, волочить вырывающуюся, визжащую дочь к машине, чтобы отвезти ту на свадьбу. Силой принуждают надеть платье. Поцеловать мужа. Лечь с ним в постель. Угрожая отречением и проклятием…

Борат Садгиев и Саша Барон Коэн вместе с плеядой авторов-сценаристов были правы – их едкая ирония превзошла все мыслимые и немыслимые ожидания.[5 - Речь идёт о нашумевшем кинофильме «Борат» с комиком Сашей Бароном Коэном в главной роли.]

И сейчас, засыпая, я мысленно говорю:

«Пошли бы к чёрту все эти дебильные традиции конченных ретроградных дегенератов!»

«Пошли бы к херам все их каноны и законы морали и нравственности!»

«Ликуйте, сучьи испанские изверги, очередной забитой туше быка!»

«Я никогда не прощу датчанам багровые воды у Фарерских островов!»

«Не прощу ни одной скудоумной казахской бабке загубленную жизнь её внучки!»

«Не прощу тех озверевших родителей, что отдают своих взывающих о помощи дочерей на растерзание этим примитивным собственникам и деспотичным трахалям!»

«Я – нигилист».

«Я – ненавистник всего рода людского».

За его лицемерие, ханжество и откровенную тупость.

Постмодернизм – это не то, что принято считать постмодернизмом. Не тот теоретический бред, который продекламировал мне писатель в своё время, рассматривая чужие, совокупляющиеся срамы.

«Я против!»

Постмодернизм – это пыточная камера, заставляющая людей говорить только правду.

Его границы размыты. Потому что их нет.

И в первую очередь – нет традиций. Нет силков. И нет механизмов сдерживания. Нет рамок. Единый поток. Ошпаривающий до самого мяса и костей. Поток сознания. Воображения. Поток грязи и вонючей тошнотины. С чистого листа. С нулевой точки. С нулевого часа. Ниспровергатель устоев и авторитетов.

Пыточная камера, заставляющая людей говорить только правду.

Натурализм новой эры.

Так стыдно, как не было ещё никогда.

..................................................................................................................................................

Финал

Я не слышу зла.

Я не вижу зла.

Я не произношу зла.

Я его не совершаю.

Зло – первозданное, никем и ничем не тронутое – вызревает внутри меня.

Пролегомена

В последнее время я сплю очень чутко.

Не помню, в какую из ночей или дней это началось. Просто как-то заметил, что пристально слежу за тем, как гудит мотор моего холодильника. Но что самое неприятное в этой ситуации – я не могу отвлечься от этого чудовищного звука, пока тот не кончится промежуточным отключением мотора. В это время я фанатично убеждаю себя и принуждаю заснуть. Но холодильник включается снова, и мне опять слышится этот назойливый, дребезжащий бубнёж долбанной железяки.

Я ворочаюсь. Злюсь. Сердце начинает колотиться в груди. Кровь стучит в ушах и шее. Меня всё это бесит. Бесит, что не могу просто-напросто уснуть, как нормальный человек. Не могу уснуть из-за какой-то чёртовой колымаги, которая всё зудит и зудит мне под ухо: «Бдрррр…» Моментами мне кажется, что холодильник просто издевается надо мной, специально нагнетая свои утробные оры. Я уже даже не обращаю внимания на мошек, потому что каким-то чудесным образом эти твари меня больше не допекают своим жужжанием, своим писком, укусами. Теперь передо мной встала другая проблема. Грохочущий холодильник, который не даёт мне отдохнуть.

Я обречённо перекатываюсь на спину и начинаю пялиться в потолок.