Остров Мессалины

От укоризны краска обиды выступила на щеках женщин. Но они засмеялись надменным смехом и сказали:

– Неправда!.. С тех пор, как мы покинули землю, счастье витает с нами даже во сне… За злые же слова свои ты будешь наказан тем, что умрешь…

Вечером был созван суд, на котором участь незнакомца должна была решить сама королева.

Мессалина взглянула на Гермеса долгим испытующим взглядом, как умела смотреть только она одна, и сказала:

– Рыбак!.. Так ли твердо ты любишь Уранию, что готов умереть за нее?

– Да… – ясно и радостно ответил юноша.

– Хорошо… – раздумчиво согласилась Мессалина. – Согласен ли ты умереть даже в том случае, если одна из нас вернется на землю, чтоб передать Урании, твоей возлюбленной, будто ты коварно изменил ей и остался на острове? Что женщины – опутали тебя своими сетями? Что ты пресмыкаешься среди них и ползаешь – как жалкий раб любви, а мы злорадно мстим в твоем лице всем мужчинам за те унижения, которые испытали на земле? Что у тебя нет даже сил достойно умереть?..

Тень страдания мелькнула на лице Гермеса. Но он пересилил себя и ответил:

– Да, даже в таком случае я встречу спокойно смерть…

– Сестры!.. – кротко улыбаясь Гермесу, сказала Мессалина. – Этот человек выдержал труднейшее из испытаний любви… Благородство его необыкновенно. Пусть же он возвратится на землю и передаст, что мы, действительно, достигли высшего счастья и что свобода научила нас также быть и справедливыми…

– Да будет так!.. – подтвердили женщины…

Только хранительница королевских покоев Кассандра, недовольная решением, заметила:

– Не пришлось бы нам, королева, раскаиваться в своем поступке. Если Гермес вернется к Урании, и на земле окажется хотя одна счастливая женщина, то могут ли остальные из нас оставаться спокойными?.. И не захотят ли вернуться к прежним очагам?.. Великое горе предвещает нам приход этого рыбака!..

* * *

Урания, прибытия которой с нетерпением ожидали на острове, и о которой уже сложили таинственные легенды, явилась не одна, а в сопровождены пяти женщин, беззаветно ее чтящих.

Торжественное празднество было устроено в честь них. На берегу залива возвели каменную площадку для танцев с белыми колоннами по углам. Для королевы и Урании были устроены в скале два полукруглых возвышения – вроде тронов.

В тихий вечер, когда погасли последние лучи зари и кроткие звезды наполнили голубым мерцанием вселенную, величественное шествие направилось к морю. Хор девушек в белых туниках с распущенными волосами и факелами в руках пел гимн девственнице Ниобее. А на берегу было разложено десять громадных костров по числу хилий, и каждая хилия должна была приветствовать Уранию.

Празднество открылось символическим обрядом сжигания одежд, в которых прибыли женщины.

И каждый раз, когда пламя, рассеивая золотые гаснущие искры, поднималось вверх, главная жрица острова, старая девственница Веста, громко возвещала:

– Так да погибнет в очистительном пламени все, что напоминало бы о лживой суете земли, где рабство и страдание были уделом женщин!

Хор же девушек с возженными факелами пел:

Пусть душа женщины будет подобна чистому пламени с его неугасающим светом, – … Женщины – тогда вам откроется счастье небес! Привет той, которая отказалась от обманчивых радостей земной любви, – Привет тебе, достойнейшая из женщин, – Урания!..

После совершения обряда каждая из спутниц Урании должна была выйти перед собравшимися и рассказать им правду о своей жизни.

Сказала первая, – гордая Этна, девушка с бледным благородным лицом:

– Он – был юноша, одаренный талантами и многообещающий, если бы порок не изъел, подобно ржавчине, его души. У него была слишком слабая воля, чтоб отказываться от удовольствий жизни, и дни его проходили в беспутных пиршествах… За что я полюбила его?.. Я не знаю и сама… Может быть – я полюбила в нем скрытые возможности добра, и мне было жаль его напрасно гибнущих сил. Я хотела поднять его слабый дух на вершины творчества, какие только доступны мужчине…

Любовь наша продолжалась двенадцать полнолуний. Вначале он как будто подчинился моим желаниям, красота исцеляла его гибнущую душу… Я еще пламеннее полюбила его за это, а может быть за возвышенность моих собственных осуществлений в нем… Ведь, мы часто любим людей не за то, что они добры, а за то, что они дают возможность нам самим делать им добро…

Но юноше, очевидно, наскучила его новая жизнь в борьбе с темными пороками духа. Моя требовательность – казалась ему женским капризом; желание не видеть в нем недостатков – он объяснял моим себялюбием, – мою настойчивость – холодностью и жестокостью души. И он возненавидел меня – как ненавидят злых деспотов… И однажды ушел от меня к той, которая льстила ему, поощряла его пороки, расслабляла его больную волю и потому нравилась ему.

Тогда я решила принести обиду любви своей сюда, к вам на остров.

Сказала вторая, – Креола, дочь тихих равнин:

– Женщины!.. В моей любви я всегда подчинялась ему, господину своему, В глаза его покорно заглядывала я, чтоб видеть, каковы желания повелителя моего… Когда он был грустен, я пела весёлые песни, чтоб утешить его… И во всем старалась угождать ему, – не было около него человека более преданного, чем я…

Помню раз в гневе он ударил меня, и я снесла, – я не проклинала руки, причинившей мне тяжкую боль. Ибо я думала, что ему будете стыдно, и он уже не станет более оскорблять меня.

Но чем преданней служила я и чем покорней была, тем дальше он отходил от меня сердцем своим, и тем требовательнее становился сам. Ради других женщин он покидал меня и опять возвращался, и я принимала с радостью и болью его.

Теперь уже год – как он ушел, и вот нет его… Не знаю, где он и что с ним, и вспоминает ли он меня… Но я… я еще помню его…

Сказала третья, – Хилия, дочь сурового севера:

– В доме отца моего ярко горел очаг… Помню, – нас было два брата и три сестры, и мы сидели перед дрожащим красным пламенем, а мать слагала нам красивые баюкающие сказки… Темные ели за окном качали снежные лапы и грозились, – а мы слушали, слушали…

Потом я вошла в дом сурового человека, который запер за мною дверь, – не желая, чтобы кто-нибудь из других мужчин видел меня… Вечером он возвращался домой, и я должна была развлекать ласками того, кто кормил меня… И так в одиночестве проводила я целые дни у очага своего…

Я вспоминала мать и так хотела иметь детей. И у меня, наконец, родился сын первенец, вливший радость и свет в пустоту моей жизни. У колыбели малютки напевала я песни свои, нежно ласкала его и забывала одиночество… А когда возвращался муж и видел, что я расточаю над колыбелью ласки свои, то стал ревновать меня к сыну, и жизнь моя наполнилась новыми терзаниями…

Еще у меня было два сына и две дочери… Дни и ночи я с радостью отдавала им, – и в муках и болезнях деторождения гасли силы мои… Морщины забот легли на лицо мое, а волосы раньше времени перевились серебром… И я уже не привлекала к себе мужа моего, потому что другие красивые и молодые женщины завладели им… Молча приходил он в дом и даже не хотел смотреть на меня… Но я переносила все ради детей своих…

Кровью собственного сердца я вскормила детей, тревоги и заботы о них изранили душу мою… И теперь что осталось мне?.. Первенец, которого я так любила за светлый ум и чистую душу, погиб в бою… Второй сын, за которого я так болела душой, – потому что он был порочен, скрылся неизвестно куда, и вот уже более пяти лет я не получаю вестей о нем… А дочери все имеют мужей, и мне нет места в доме их… Мужа своего я давно потеряла, – еще при его жизни…

Сказала четвертая, – Фатьма, дочь востока:

– Когда я в первый раз увидела его, то тайный трепет прошел по моему телу, и я сказала себе в мыслях: вот тот, который даст тебе счастье… И с изобретательностью любящей женщины старалась завлечь его… Но он оставался холоден и равнодушен, как будто не замечал меня… Тогда обида стрелой пронзила сердце мое, и я сказала: Ну, хорошо же!.. Все-таки я добьюсь того, что я хочу!.. Я пустила в ход все чары женской души, и толпы поклонников стали окружать меня… Тогда и он обратил ко мне свое лицо… Но я уже была зла на него, не прощала обиды и долго терзала его, наказывая за прошлую холодность. Наконец, сжалилась и склонилась к нему с душой, раскрытой для любви… Но уже он не хотел принимать меня.

Так попеременно мы мучили друг друга… Любим ли мы?.. Не знаю… Порою, кажется, я ненавижу его за жестокость и холодность, как никого не ненавидела в жизни… Порою же, кажется, готова стать его последней служанкой, чтоб быть вместе с ним… Так же и он… Любовь наша омрачена ненавистью, – и в ненависти пламенеет любовь… Когда мы далеко, то стремимся овладеть один другим, а когда приближаемся – то какая-то непонятная сила отталкивает нас. Не знаю, – есть ли это любовь, – но борьба наших страстей засасывает нас – как поглощающий омут, в котором нет спасения… Вот почему, женщины, я бежала сюда…

Сказала пятая, – Хлоя, дочь гор:

– Моя любовь была мимолетна, как дыханье ветерка на заре… Я встретилась с ним у ручья, когда поила коз… Глаза его были – как звезды в ночном небе, и голос подобен пению свирели. Мы ни о чем не спрашивали друг друга, и я не помню, как оба мы очутились под сенью старых священных олив.

И день, и два, и десять дней он выходил к ручью…

Кто он, – я даже не знаю имени его… И не все ли равно?.. На одиннадцатый день он уже не пришел… Я искала его и звала, но в горах было тихо, – и только бедные козы прижимались ласково ко мне…

А теперь в моей душе пусто, как будто кто выпил ее до дна…

Когда все окончили рассказывать, то Урания поднялась с возвышения и, оглядывая собравшихся, заговорила с вдохновенным видом. Голос её был тверд и певуче звонок, как голос юноши:

– Женщины!.. О том, как я любила и люблю, я не стану пока рассказывать вам… Светлая сказка моей любви еще не кончена, и сладостный яд её еще течет в крови… Вы видели избранника моего и слышали его, – и что я могу добавить к этому?..

Пять страдающих сердец исповедовались перед вами… Все они были несчастны в своей любви.