Светлый лик

– Да вы, о. Герасим, не беспокойтесь!.. – добавил он, чтоб исправить ошибку. – Тут главное – бояться не надо!.. Однако, что же мы все о смерти да о смерти?.. Точно других разговоров нет? Живому жить надо!.. Веселиться!.. Чего вперед загадывать?.. Заведите-ка, отец Герасим, своего городского хрипуна!.. Кстати, нет ли у вас романсов Вяльцевой?.. Ноне некоторые батюшки такие цыганские штучки на граммофонах нажаривают, что ай да ну!..

Отец Герасим покраснел.

– Вяльцевой не имею… Считаю, что не приличествует!.. А вот Шаляпина, если угодно:

Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно!..

* * *

Никогда о. Герасим не думал о смерти. Молодой и сильный, он беззаботно насыщался радостями бытия, как поле насыщается душистыми росами, солнечным светом и теплыми дождями. Но теперь, когда кольцо смертей все теснее смыкалось около Суховедринки, мысль о возможности умереть пришла и ему.

Мысль эту будила и поддерживала в нем матушка.

– Отец Герасим!.. Вот фельдшер насчет крепкого сердца говорил… Как в вашем роду?.. – спрашивала она с беспокойством.

Отец Герасим припоминал, что его дед умер от порока сердца. Но он скрывал это от матушки и отвечал успокоительно.

Как младожены – они еще стеснялись друг друга и говорили на вы:

– Не беспокойтесь, Тонечка!.. В нашем роду все на восьмом десятке помирали!..

Матушка прятала в себе тревогу и садилась кроить распашонки, готовила приданое будущему младенцу. А о. Герасим брал Цветник, или сборник поучений Тихона Задонского, делал на полях книг красным карандашом отметки и подбирал материал для проповеди о народных бедствиях.

Изредка он отрывался от книг и раздумывался:

«Странная вещь – жизнь человеческая!.. Живешь, живешь, приумножаешь богатство, радуешься, что вот солнышко светит, что Вика у тебя растет, резиновой уточкой пищит, граммофон слушаешь, на пчельник ходишь, – и вдруг – попадет в тебя какой-то ничтожный микроб, перестанет биться внутри маленький кусочек мяса, и ничего более нет… И не будет ни солнышка, ни пчельника, ни Вики, ни резиновой уточки, ни граммофона, – а одна холодная и мертвая пустота!.. Тьма!.. Ничего не будет, ничего не надо!.. Что же остается?

Что?

Душа остается!.. – думал о. Герасим. – К чему же тогда все эти пчельники и граммофоны?.. Ведь, душа-то не возьмет их с собой?.. Ведь ей-то они не нужны?.. Ей-то другое требуется?.. Нет, – мало мы о душе думаем!.. Забыли мы ее за разными пчельниками да граммофонами…».

Он поднимался с кресла и расхаживал по кабинету. Собственные мысли смешивались с изречениями святых отцов о земной суете. Выходил в столовую… Матушка шила, стучала швейной машинкой… Вика клеил коробочки… Жалость и любовь к ним просыпались в его сердце, и он снова переменчиво думал:

«Как же так ничего не останется?.. А вот они останутся!.. Тонечка… Вика… Надо же позаботиться о них!.. О Вике…».

Он подходил к сыну, ласково разбирал рукой его мягкие кудерьки.

– Ну, что, будущий архиерей?..

– Не хочу алхиреем быть!.. – надувшись, ответил Вика…

– А почему?..

– Я хочу быть машинистом… На машине кататься…

Весной они втроем ездили к отцу, и тогда очень понравилась Вике машина. Мальчик долго бредил ей…

О. Герасим поднимал Вику на руки, целовал и смеялся: «Глупыш ты мой!». Антонина Васильевна, рдеющая в избытке счастья, подходила к мужу и любовно обнимала его… Охмеляющая волна опахивала его и знойно переливалась в крови. И так все трое стояли они, сплетенные в одном сладком чувстве… Земное опять заслоняло все прочие мысли, пересиливало и покоряло…

«Вика!.. – думал о. Герасим… – Способный ребенок растет!.. Что-то из него выйдет?.. И Тонечка… Любящая она жена и мать»…

И как-то само собой выходило, что он оставался в столовой, играл с Викой в уточку и машину, беседовал с Тонечкой. Говорили о том, что нужно для дома по хозяйству, – что вот садовые посадки гибнут от червя, и надо найти какое-нибудь средство против него, что не забыть бы привезти из города полотна, – и еще о многом, чем держалась домашняя жизнь…

* * *

Бедствие с каждым днем медленно, но неумолимо, придвигалось. И в один день, когда о. Герасим с матушкой пили чай, работник таинственно попросил батюшку в кухню.

– Старуха, батюшка, заболела!.. – рассказывал сумрачный с темным землистым лицом мужик Никита Лештуков… – Сперва животом схватило, с утра все маялась, – а теперь руки-ноги корежит… Холера, бают, штоль-то!.. Смерть – пришла!.. Покаянья просит, батюшка…

– Приду… сейчас приду!.. – с мучительным напряжением в лице сказал о. Герасим и пошел в комнаты.

Расстроенный вид его и то, что он оставил недопитым стакан чаю, обратили на себя внимание Антонины Васильевны. И когда о. Герасим взял узелок с епитрахилью и надел шляпу, она по той торопливой нервности, с которой он делал все это, поняла, что треба необычная…

– Вы куда, отец Герасим?.. – спросила она дрогнувшим голосом.

– Да вот… треба тут!.. – уклончиво ответил он… – Старуха помирает…

– Чем?..

Она остановила на о. Герасиме расширенные вопросительные глаза. В напутствовании перед смертью не было ничего особенного, но смутное предчувствие росло в Антонине Васильевне и она угадывала правду…

Отец Герасим не мог скрывать более – и сказал, куда его требуют.

Антонина Васильевна, побледневшая, встала. Страх застыл в ее лице.

– Как же так, отец Герасим?..

– Что ж, Тонечка, поделаешь!.. Божья воля в жизни и смерти!.. Нельзя же не напутствовать умирающей!.. Пастырский долг…

Антонина Васильевна подошла к нему совсем близко и крепко прильнула своим пылающим лицом к его плечу.

Волнение ее передалось и ему… И суеверная необъяснимая тревога болью защемила внутри.

– Ты что, Тонечка!.. Словно на смерть провожаешь меня?.. А?.. Словно на смерть?.. – тихо и нежно сказал он.

Антонина Васильевна отняла от его плеча лицо. Глаза ее застилались слезами. Она долго и глубоко смотрела прямо в глаза о. Герасима, точно хотела передать ему все, что испытывала сама… И сказала с усилием;

– Ведь, я же не о себе, Геничка!.. Помилуй Бог – что случится!.. Вот – Вика… И еще… Сам знаешь…

Первый раз в жизни назвала его Геничкой, того не замечая…

Отец Герасим приложил успокоительно руки к ее волосам, поцеловал ее, потом Вику и вышел.

* * *

Около избы Лештукова он встретил босоногого мальчугана с полосами грязи от рта до ушей и еще самого Никиту.

Он благословил Никиту и сказал: