Светлый лик

– Во имя Отца и Сына… Где старуха-то?..

Никита поцеловал руку, низко кланялся и благодарил:

– Спасибо, батюшка кормилец, что пришел!.. В мазанке она… Тесно в избе-то, так мы с хозяйкой в мазанку ее перетащили.

Оба пошли к мазанке из саманных кирпичей, где летом хранили всякое добро и спасались от жары.

Никита отворил дверь и удалился, чтоб не мешать исповеди. Старуха лежала одна на соломе и стонала. Отец Герасим вступил в тесную и темную мазанку. Кислая и едкая затхлость ударила в него и закружила ему голову. Он отступил назад на несколько шагов, чтобы глотнуть чистый воздух. «Вот, – каждая частица этого смрада разносит, может быть, с собою смерть!..» – подумал он. Старуха, шурша соломой, на руках подползла к двери. Она была в одной пожелтевшей от грязи и пота рубахе, острые ключицы около сухой шеи торчали вверх, и на голове ее был повязан сползший на лицо замызганный платок, концы которого болтались над воспаленными глазами.

«Какой ужас!.. Как они могут жить и умирать так?..» – думал о. Герасим, стоя снаружи у двери. Старуха запрокинула голову и беззвучно шевелила губами.

Отец Герасим нагнулся к ней и усиленным громким голосом спросил:

– Как звать?.. Звать как?.. Батюшка пришел!..

Старуха невнятно забормотала. Отец Герасим ничего не мог разобрать и поспешно, точно убегая от потрясающего тяжелого чувства, стал задавать вопрос за вопросом и сам отвечать себе на них!

– Звать?.. Слышишь иль нет?.. Мавра?.. А?.. Что?.. Марья?.. Ну, хорошо, Марья!.. Ну, кайся, Марья!.. Кайся!..

Он ловил и угадывал значение слов по неясным отрывочным звукам. Старуха ползала по соломе, стучала в порог костями и стонала. Отец Герасим смотрел через ее голову в темный угол, с содроганием прочел разрешительную молитву и торопливо, с содроганием же, бросил несколько обычных утешительных слов.

У ворот его догнал Никита, гремя на протянутой ладони медяками за требу. Отец Герасим отстранил от себя медяки.

– Не надо!.. – Потом сам порылся в кармане, вынул полтинник и сказал: – Вот тебе!.. Возьми на похороны… Что ж это вы старуху-то бросили?.. Как же так?.. Как можно?.. Отхаживали бы ее!.. Может, и помогли бы!..

Никита истово кланялся.

– Спасибо, кормилец!.. Где ж, батюшка, помогти?.. Стара она… Не бросили мы ее, а с хозяйкой почитай с ночи за ней ходам!.. Да нешь от смерти вызволишь?..

* * *

Умирали то в одном, то в другом конце села. В Суховедринке вода в колодцах была ржавая и вонючая, зажженная свеча, опущенная вниз в бревенчатые проплесневшие срубы, потухала. Не лучше была вода и в Оголихином пруду, откуда ее брали летом во время полевых работ в деревянные лагуны.

Темные слухи пошли по селу. Говорили, что видели каких-то людей, которые бросали горстями отраву в запруду. Видели еще двух ночевавших за гумнами странников, с котомками за плечами. На странниках вместо лаптей были глиняные черепки. Утром они разбили их и побросали в селе, – и сколько было черепков, столько будет покойников.

А некоторые уверяли, что каждую ночь под воскресенье с церковной паперти на кладбище ходит какая-то женщина, простоволосая, в белом, с клюкой, и долго воет около крестов.

И вот всем селом собрались тайно ночью. Черными спугнутыми птицами двигались загадочно вдоль гумен. Впряглись в кривую дедовскую соху и стали опахивать село.

Шли молча, без шуму, чтоб никто не знал, как в тихих уснувших полях творится великое, завещанное веками, дело. Звенели лемехи… Напрягались груди… В жесткой нетронутой земле взрывалась глубокая борозда, и земля скрипела под железом камнями, как живой человек.

Со всех четырех сторон обошли село. Ходили посолонь: с востока на полдень, с полдня на закат и с заката на полночь. Брались сильными мозолистыми руками за сошники и по очереди тянули. Старики без шапок, – некоторые босиком, – на поворотах складывали крестцами снопы соломы, и зажигали ее от горячих углей, принесенных в желтом глиняном горшке. Вспыхивала и трещала в огне Соровская смолка. Густой дым полз над полями, над взлобками, где торчала щетиной сжатая рожь, – крался к вызревшим, но еще не скошенным овсам. Разбуженные перепела перебегали, пересвистывались, растерянно подманивали друг друга и отбивали четкую дробь: под-полоть!.. под-полоть!.. Таинственно и жутко звучал в ночной тьме их короткий тоскливый свист. А над оврагами, казалось, собираются смутные приведенья, прятавшиеся днем, и также бросают во мрак свои непонятные заклятья.

Около Оголихина пруда земля была вязкая, илистая… Останавливались и прислушивались к всплескам воды. Летние бледные звезды дрожали в зыби… Одна была ярче, – голубая, – названия ее никто не знал. – Поднимали головы к ней. Небо жило далекой таинственной жизнью… Трепещущие лучи струились вниз, и с ними в душу входили тяжелые предчувствия… Тогда вытирали грязными рукавами пот, с лиц, вздыхали и с угрюмой сосредоточенностью шли дальше… Топот ног по мягкому илу глухо замирал… Но зато ниже ложились к земле примятые росистые травы и, описывая над мочарами быструю черную дугу, перелетал спугнутый коростель.

Когда проводили последнюю борозду, тяжесть спадала с душ. Небо уже светлело, звезды гасли… Смутные призраки уползали с полей… Толпа шла свободными несвязанными кучками… Кое-где прорывались разговоры, и перед зарей голоса были слышны далеко… Каждый верил облегченно, что заклятье совершено и что грядущая беда не переступит через заповедную черту.

А утром солнце, как всегда, поднялось над полями ярко и ласково. Глубокая свежая борозда чернела вокруг села.

* * *

Шесть простых сосновых гробов стояло на паперти. Мужики и бабы, – старики, старухи, подростки и дети, – теснились около них, охваченные одним нераздельным горем. Отец Герасим, бледный и исхудавший от беспокойств, беседовал с толпой. Горе их неподдельно трогало его молодую, еще не очерствевшую, душу.

Чтоб облачиться, он прошел в ризницу. Дьякон Феоктист уже дожидался его.

– Шесть гробов!.. А?.. – делился он с дьяконом своими страданиями… – Нет, что же это такое…

Дьякон Феоктист сочувственно смотрел на него.

– Божие произволение, батюшка!.. Что ж поделаешь?..

Но о. Герасим не мог опамятоваться от ошеломляющего его ужаса и все повторял:

– Что же это будет?.. Что будет?.. Шесть гробов!.. Поймите же, отец дьякон, – шесть гробов за один день!..

Призрак смерти вставал перед глазами. Отец Герасим делал не то, что нужно. Вместо черной бархатной ризы надел светлую парчовую, потом снял ее, взял темную и зачем-то стал опять надевать светлую.

Дьякон только сокрушенно качал головой.

– Э-эх, отец Герасим, отец Герасим!.. Будет вам так убивать себя!.. Подкрепились бы, что ли!.. Вина не хотите ли?.. А?.. Отец Валентин всегда так делал… А то жуть, батюшка, возьмет!.. Тут ничего, батюшка, греховного нет!..

Отец Герасим вспомнил о своем сане, о важности предстоящей требы и отказался:

– Не могу…

– Легче станет, батюшка!.. – уговаривал дьякон. – Я вот старая кочерыжка, а и то дрожь прохватывает!.. А, ведь, вы, батюшка, молоденький, – непривычный!.. Право, выпейте…

Отец Герасим в изнеможении сел на табурет. Дьякон подал ему вина. Не давая отчета, о. Герасим машинально стал пить.

– Вот давно бы так!.. – суетился дьякон, ухаживая за ним, как за малым ребенком. – Э-эх, отец Герасим!.. Осуждают вот нас… Пьем мы, – говорят… Да как же в нашем быту не пить?.. Скажите, пожалуйста!..

И когда оба вышли из ризницы и стали совершать обряд отпевания, отец Герасим уже не думал о том, что поет и читает, а помнил только об одном: «Вот пришла смерть, – торжествует и подстерегает кругом свои жертвы… Она единая теперь властвует, и нет от нее спасения… Нет!..»

В три ряда стояли одинаково гробы. Шершавые гнилые доски их были тоже одинаковы, и одинаковая скорбь была разлита на лицах провожающих, – живых… И все сливалось перед отцом Герасимом в одно грозное:

«Смерть!.. смерть!»…

* * *

То неумолимое и неизбежное, от чего все искали спасения, грянуло неожиданно в доме отца Герасима.

Ночью его разбудило внутреннее содрогающее чувство боли…

Он поднялся с постели, нащупал спички, зажег свечу и сел. Воспаленные глаза сухо горели и в висках звонко и быстро стучала от волнения кровь…

Первой метнувшейся мыслью было:

«Конец!.. Теперь спасенья не будет!»…