Эх, Антон!

У одного из ометов группа отдыхающих женщин аппетитно ест яблоки. К колхозу перешел ермолаевекий сад, и в нынешнем году – большой урожай яблок. Антон бурлит:

– Эй, молодки! Вы чего отстаете?!

– Наведи, Антон, порядок! Построже на них… – подбадривает его погонщик лошадей.

– Есть! – смеется Антон. – Коли я сам не работаю, то хотя бы за порядком понаблюду.

– Почему у вас так много женщин? – спрашиваю я одну из отдыхающих.

– А у нас бедняки да вдовы первыми в колхоз пошли.

Мы проводим на току около часа. Антон счастлив и напоминает мне того прежнего, неутомимого Антона, которого я знал в течение многих лет.

Еще перед первой поездкой в Спасское я разыскал в Саратовском губстатбюро карточки земских подворных обследований и с помощью старого статистика Миловзорова обработал данные 1911 года. На вечернем собрании колхозников пользуюсь этим материалом.

Помещение набито до отказа. Старики, молодежь слушают доклад с таким вниманием, что даже теснота не мешает тишине.

– В тысяча девятьсот одиннадцатом году площадь посева на один крестьянский двор в Спасском составляла всего только две и восемь десятых десятины, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году она увеличилась до четырех и восьми десятых, то есть почти в два раза. А сейчас мы имеем на двор у единоличников пять и четыре десятых га, в колхозе «Отрез» – семь и семь десятых га, то есть рост почти втрое. Вот что дала крестьянам Октябрьская революция. При этом надо учесть и арендную плату помещику, и кабальные отработки.

Для старшего поколения в цифрах нет ничего нового, но в них повесть о судьбе каждого, в них – плоть и, кровь живых воспоминаний, и именно поэтому доклад производит впечатление разорвавшейся ракеты. Растет гул одобрения, восклицаний:

– Ловко, ядрена ягодка! А-а?

– Жили: ни земли, ни хлеба, погост да небо.

– Ни притулу, ни затулу!

Председатель собрания Комочкин – он же председатель колхоза – истово барабанит большим колхозным ключом вместо звонка по графину, чтоб прекратить шум. Несколько человек подкулачников пытаются сорвать общее настроение.

– Можно вопрос докладчику?

– Давай!

Незнакомый человек с острым лицом, отчего голова его похожа на птичью, осторожненько, как бы прощупывая каждое слово, скрипит жидким тенорком, обращаясь в мою сторону.

– Нет, ты вот ответь, – справедливо это или нет? Один трудящий сметанку с молочка получает, а другому трудящему снятая вода остается. Правильно так будет?

В рядах около спрашивающего ползет жидкий вызывающий смешок нескольких подкулачников.

Вопрос каверзный, и, чтобы дать должный отпор, надо сперва расшифровать враждебный смысл заданной загадки.

– Ты хочешь спросить, почему колхозники пользуются льготами и помощью?

– Вот-вот…

Расшифровке задачи помогают перекрестные возгласы с передних скамей:

– А каких это ты обиженных трудящими подразумеваешь?

– Каких? Извест-но! Которые шерсткой обросли… Ха!.. – раздается смешок.

Всем теперь ясно, каков может быть ответ докладчика.

– Правильно, что колхозы получают поддержку. Только через колхозы деревня придет к лучшей жизни. И еще правильно также, что раскулачиваются эксплуататоры, враги трудящихся…

Словно в перестрелке с разных концов летят возгласы, насмешки:

– Довольно, поснимали сметанки с чужих горшков! Хватит!

– И пустой воды бы лишить, особливо тех, которые с обрезами…

Маневр классового врага не удался, у подкулачников больше не хватает смелости выступать открыто.

Собрание выносит резолюцию, в которой говорится: «провести коллективизацию полностью, то есть на все сто процентов».

* * *

Изба Чиркиных разгорожена на две комнаты. В одной из них, поменьше, отведен ночлег мне вместе с Антоном.

В потолок комнаты ввинчено большое железное кольцо, когда-то на нем висела ребячья зыбка.

Антон лежит на деревянной кровати, я – на полу, на охапке свежего сена, покрытого сверх полога простыней, которую захватил с собой из дома.

Мы переговорили о всех впечатлениях дня, о собрании колхозников, о подкулачниках, о вынесенной резолюции.

Из соседней комнаты слышен сонный храп старшего сына Антона. Он вернулся домой поздно, работа на дранке ударная, в две смелы, по двенадцати часов каждая. Антону не спится. Он лежит на спине, вытянувшись и сложив на груди руки, – совсем как мертвец. В тусклом освещении висящей на стенном гвоздике лампы-коптилки мне видно его землисто-желтое худое лицо, с ввалившимися щеками и глубокими впадинами закрытых глаз.

Жутко смотреть на опаленный молнией или съеденный изнутри червоточиной могучий дуб. Вот таким же опаленным дубом представляется мне сейчас прежний красавец Антон, высохший и сморщившийся, с седыми перьями волос на подбородке.

Неожиданный легкий стон.

– Помоги-ка мне, Алексеич, оправиться!

Я поднимаюсь, подхожу к кровати. Передо мной смешанная груда из тряпок и человеческих костей. Разбираю их. Поправляю подушку, укладываю Антона, накрываю сбившимся одеялом ноги, тонкие и легкие. В тусклом мерцании ночного огня они кажутся отшлифованными.

– Не могу уснуть, Алексеич, – жалуется Антон. – Днем вот ничего, а ночью совсем беда. Сперва загунит в ногах и спине, а потом ударит в голову.

– Что у тебя за болезнь, Антон?

– Видишь ли, Алексеич, при рентгенизации доктор сказал, что у меня был перебит позвоночник, а потом все заросло хрящом. Все это от побоев, которые вытерпел в пятом году…

Несмотря на отдаленность времени, воспоминания сильно волнуют Антона. Он поворачивает голову в мою сторону. Мелкая мучительная зыбь обходит его лицо. Приглушая голос, чтобы никого не беспокоить в соседней комнате, он говорит:

– Как нас били, как били, если бы ты знал! Сперва построили всех в шеренгу, прогнали прикладами сквозь строй. А потом добавляли поодиночке, кому сколько влезет. Меня как коновода били особо. Кагин говорит, что ему дали двадцать три удара. Не знаю, может быть; он и считал. А я ничего не помню. Потерял сознание. Только одна мысль: скорей бы конец. И еще внутри надежда теплилась, авось останусь в живых.

Антон на время смолкает, часто и неровно дышит, на висках у него выступают капли пота. Опасаясь за его состояние, я говорю:

– Тебе трудно, Антон. Может быть, ты завтра доскажешь.