Караван

Любовь – это война. Так говорила Ася Баренцева. А война, как известно, это слишком серьезное дело, чтобы доверять её военным. Так говорил то ли Черчилль, то ли де Голль, то ли ещё кто. Впрочем, женщине было не до авторских разборок. Её больше заботила прогулка краем, в конце которой, невзирая на исходные данные, тишину в клочья разрывал раскатистый грохот. И тут уже, кому как карта ляжет: либо это будет эхо прицельного выстрела; либо громыхающая, как иерихонская труба, песня детонации боекомплекта.

Удивительная штука – эта ваша любовь. Начинается и заканчивается одинаково: обжигающей жаждой покаяться даже в том, чего не совершалось, или вспороть себе грудь, дабы выкорчевать сердце, только бы тело больше не выкручивало, проламывая оси координат и сдувая плоскости. А разум в отместку кричит что-то на чудном неразборчивом диалекте, но ты продолжаешь уходить под воду, баритоня последнюю песню пропащего крейсера.

Асе виделось поразительным, что она лучше многих сберегла истории встреченных по жизни девушек, чей разум, находившийся во власти духовного упадка, был податлив и мягок, как пластилин. Поэтому эти милые создания начинали играться в жизнь на первом же светофоре, утонув в объятиях мужчин, сделанных из говна и палок и воспитанных колонией опарышей.

Оттого вторичное и миллион раз обыгранное открытие, совершенное Баренцевой, заставило свистеть её от удивления, как забытый на плите чайник. Ибо, имея на руках завершённые хрестоматии чужих слёз и страданий, Ася мало того, что пошагово зарылась в те же дебри без тени сомнения, так ещё и игралась в ту же жизнь по тем же лекалам. Но что оказалось решающим в своём абсурде – Ася умудрилась с треском в неё проиграть, так и не став той, кем её видят другие.

Теперь осталась только выдающаяся в своей паршивости ночь, эта комната и невыносимое дребезжание за стенкой. Баренцева сперва полагала, что безутешные происки мужа скоро растворятся, и жилплощадь оккупирует мягкая тишина. Однако разбудивший её грохот дал метастазы во все стороны. И некому было назначить немедленных санкций обнаглевшему дельцу даже для вида. Абсолютно белая от ярости Ася, по большей части, безмолвствовала, оставив попытки докричаться до Ромы сквозь толщу болезни.

Она металась между фантазиями, в которых женщина то собирает последние остатки сил в сводную группу и всё-таки поднимается с постели, чтобы за пределами спальни зубами впиться в кадык супруга; то, наконец, получает заветную тройную дозировку усыпляющего препарата, выбрасывая за борт мешки с тревожностью перед началом географической экспедиции в вечность.

Причудливым фантазиям настала пора положить конец, предав их огню решительных действий. Пускай Рома не упускал возможности язвительно уколоть супругу тем, что она могла бы стать космонавтом, но при этом не может даже встать с кровати, теперь Ася преодолевала непослушное тело, чтобы выпрямиться, как на парад, и сделать несколько отважных шагов до заветной двери. Не назло маловерству супруга, а назло самой себе.

***

Воплотить задуманное в реальность оказалось сложнее, чем она могла себе представить. Гранёный стакан с эфемерным чувством облегчения наполовину опустел, стоило той только высвободить ноги из-под тяжёлого и по-матерински тёплого одеяла. Она с головой провалилась в прорубь ледяных покалываний, будто Ася потревожила колонию оголодавшей мошкары на Ульяновских болотах, и бегство теперь смотрелось мероприятием бессмысленным. Осыпая себя проклятьями за идею покинуть уютное гнёздышко, Баренцева, рассудив, что дорога в тысячу лье начинается с первого шага, его-таки сделала. И тут же испытала библейский соблазн совершить два назад, бросив весла.

Тело её было сродни пазлам, собранным много лет назад. Казалось, хватит неаккуратного усилия – и Ася рассыплется по холодному полу на тысячи разноцветных крупиц. Роме же останется только припеваючи смахнуть шваброй ошмётки супруги в изрядно поистрепавшуюся коробку с красующейся Баренцевой на обложке в полный рост, рассыпаясь в благодарностях новогодним чудесам.

К чёрту лирику. Женщина, преодолев физический раздрай, поступью хаоса доковыляла до стены, полная уверенности в том, что распахнёт дверь одним касанием. Но та, не поддавшись, вдруг отозвалась рикошетом, отбросив Асю назад.

Вслед за проблеском от коридорной лампочки, в комнату вплыл неуклюже покачивающийся силуэт Ромы с таким апломбом, словно минутой ранее один из кухонных фикусов присвоил Баренцеву звание героя Российской Федерации со всеми вытекающими, и тот прибыл хорохориться подвигами и коммунальными льготами. Впрочем, какой бы галлюциногенный ветер не занёс его в спальню жены, секунду спустя он оторопел, позабыв, видимо, цель своего визита, но не забыв пропустить вперёд себя приятный шлейф употребленного спирта. Ася не удостоила мужа даже взглядом, не сумев воссоздать в памяти момент их крайнего зрительного контакта. Сколько они не виделись вот так – глазами? Сутки? Неделю? Как бы то ни было, Баренцева давнёханько оставила тревожный счёт тем часам, в течение которых её благоверный числился без вести пропавшим для домашних стен.

Самое ужасное, что только может представиться в жизни каждого мужчины, это равнодушие женщины. Когда она уже не разделяет отношения на этапы, ведь теперь всё её отношение – это один сплошной перевал Дятлова. Когда затухают крики, а в отместку гремит тишина. И не слышно больше томных вздохов и душных речей. Только гарь и копоть на бескрайнем поле спутниковых антенн, давно утративших сигнал. У пожара буйных чувств конец всегда неистовый. Если провести сверку списков: единственное, с чем теперь Ася врывалась в семейную повестку на регулярной основе, так это либо с неприкрытым раздражением, либо с нагромождением пустоты.

– С днём рождения, Инфанта. – мелодично промурлыкал Рома, застав супругу в самый расплох.

От такого полицейского разворота, который никак не укладывается в паттерны поведения мужа, Баренцева застыла в неприкрытом изумлении, а материя вокруг начала двигаться в разных направлениях. Ася ожидала шквала зубоскальств, оскорблений или чего-то подобного, но только не то, что Баренцев спутает все карты и явит разительный контраст с самим собой. Кованые женские доспехи лопнули, а её сердце слилось с разумом в каком-то противоестественным экстазе неизвестного сорта. Вот что бывает, когда атомный ледокол «Ася», нарушая все графики, отбыл в объятьях ледников достаточный срок лишения свободы, чтобы у капитана дальнего плавания атрофировался нюх на банальное человеческое тепло.

Баренцева, ведомая пугающим трепетом, всё-таки заглянула Роме в глаза и ужаснулась. В них блеснуло невообразимое – что-то такое, чьих струнок там, казалось, не водилось отродясь; будто какой особо контуженный таракан, гуляющий по своим тараканьим делам, не имея на то никакого умысла, запнулся о треклятый выключатель, и по ту сторону зрачков моргнул свет.

Ася увидела его душу.

Душу, чьё присутствие отвергалось бы светлейшими умами вида человеческого. Душу, от преследования которой её носитель годами откупался всеми правдами и неправдами, укрываясь под брезентом мужественности и зрелости.

Ася была готова трижды поклясться памятью покойной матушки, что переживаемый ею казус не имеет аналогов в их совместно нажитом любовном омуте. Может, она намеренно выманивает на свет лишь самое чёрное, что водится в характере её супруга, трусливо замалчивая об обратной стороне Луны? Что, если она гипертрофирует и выдаёт за норму самую мерзотную гнусь, которая не является нормой даже в таком проблемном обществе, как наше? Только, чтобы освободить себя от ответственности за принятие ключевых решений и наступившие последствия оных? Баренцева толком не успела разбросать в голове внезапно нагрянувшие зёрна сомнений, заслонивших картину её привычного мироздания, как огонёк в Роминых глазах исчез, простояв всего-то мгновенье.

К сожалению или к счастью, Ася ошибалась. Не случилось ничего такого, чего ещё не случалось. Человеческий мозг – субстанция сволочная, стачивающие углы так же, как морская вода размягчает стёкла. Если бы Ася размотала временную петлю, она бы увидела блаженную красавицу в больничной палате с подвешенными ногами и сидящего у изголовья её кровати неказистого мужчину. Он, отложив в короткий ящик плен невероятных стереотипов о мужчинах, читал вслух любимую детскую сказку Баренцевой про девочку Инфанту и её день рождения, а в глазах его лучезарно переливался свет. Глаза того мужчины светились какие-то считанные минуты, но, тем не менее, светились.

Это было сродни тому, как действует опухоль. Она перекрывает кислород всему светлому, что только может извлечь изнутри человек. Этот сгусток заточён глубоко во тьме, но он ещё не сломлен и не изгнан со своего насеста. Иногда ему удаётся пробиться сквозь прорези в черепной коробке, демаскируя своё местонахождение. Глупо, конечно, но Ася в этом свято себя убеждала, выставляя мужа на поруки единодушного перевоспитания. Как бы то ни было, чем дольше она пыталась встать на верный курс, тем мрачнее становились её надежды отыскать тот самый Баренцев маяк и дать по шапке его одиноко дремлющему смотрителю.

Муж так и не начал оправдывать авансы. И его сегодняшний манёвр, нечаянно напомнивший захворавшей даме о том, что в эту ночь её вновь стукнула обухом по голове случайная комбинация двузначных чисел, не стал исключением. Рома, поди, и сам удивился фактору внезапности, сыгравшему на руку его сентиментальности. Поэтому, не дожидаясь реакции супруги на его странный плевок в вечность, стремительно прошёл в комнату. По-слоновьи обойдя её периметр так, что дощатый пол едва не провалился, он окинул взглядом всё, что плохо лежало, а после принялся колупаться в тумбочках. Затем переключился на перетряхивание шкафа с кроватью, оставаясь, при этом, неуместно немым, как бездна Челленджера.

Единственная свидетельница данной мизансцены намеренно не подавала признаков присутствия. Ася сотню раз видела данную картину, где остервенелая увлечённость мужа поисками чего-либо в пределах жилплощади всегда заканчивалась для неё одинаково – катастрофой. Асю белым фосфором начали разъедать флэшбэки. Рома продолжал чинить обыск без всякого на то постановления. Он вытаскивал вещи, стучал ящиками и скрипел дверными петлями, а женщина продолжала на это смотреть, пытаясь придать происходящему смысловую нагрузку.

Смысл свойственен всему. Даже этому малознакомому фетишизму, не говоря уже о триллионах иных сочетаний действий и событий. Если смысл неуловим с первого взгляда, значит, нужно просто сменить линзы, расширить масштаб поисков или отойти на дистанцию для лучшего обзора.

Статус стороннего наблюдателя был закреплён за Баренцевой, как земля за колхозом. И всё, что она получила за свою исправную выслугу лет, находилось сейчас, в буквальном смысле, у неё под ногами. Тушь для ресниц, компактная пудра, блеск для губ, по разу примеренные футболки, платья, несметное количество пар носков и комплектов нижнего белья, скрепленных этикетками. Несколько пустых рамок, завёрнутых в пищевую плёнку, выцветшие фотографии, которые Ася так и не повесила над кроватью, не найдя момента для укладки домашнего очага.

Её сердце осталось таможней, где яркий поток людей, закатов, баров, комнат и вещей в бешеном темпе спортивного состязания чередовали друг друга на длинной дистанции без финишной черты. Баренцева корнями вросла в свою роль актрисы второго плана, не успевая срезать пупырчатую плёнку и вскрывать броские упаковки окружающего мира. Под этими выдающимися в своей помпезности плодами дизайнерского безумия мирно покоилась человеческая идентичность, одиноко надевшаяся на долгожданный звон лопаты с обратной стороны гробовой крышки.

Всё временно, и всё требует времени. Тем более, если речь идёт о раскопках духовных могильников. Про это Ася осведомлена не понаслышке, учитывая профессиональные пристрастия мужа. Она не сумела вывести в кустарных условиях химический состав, способный начисто растворять ржавые и дурно пахнущие пятна непостоянности. Стало быть, и до всех вещей на полу Ася так и не добралась, не найдя толку в распаковке этого хлама, впрочем, как и самой себя. Уж что-что, но в данном качестве женщине сложно подобрать равного соперника.