Отравленная совесть

– Простите, пожалуйста, но вы мне напомнили… впрочем, неудобно рассказывать: не совсем ловкое сближение…

– Не стесняйтесь! – Ревизанов сделал бровью чуть уловимое движение надменного безразличия, которое взбесило Синева.

– Я слышал, – очень зло сказал Петр Дмитриевич, – вашу фразу на допросе одного интеллигентного… убийцы. Мы философствовали немножко, и он, между прочим, тоже определял преступление, как попытку выделить свою личную волю из воли общей, поставить свое «я» выше общества.

Ревизанов одобрительно кивнул:

– Да, в сознательном преступлении, несомненно, есть этот оттенок.

– И преступление – обычная дорога к вашему излюбленному царству страсти! – горячо воскликнул Верховский.

Ревизанов равнодушно пожал плечами:

– Бывает.

– Хорошая дорога, скажете?

– По крайней мере, хоть куда-нибудь приводит.

– Да всякая дорога ведет куда-нибудь!

– Ну нет. Перейти, например, с тропинки на проселок, а с проселка на большак – еще не значит прийти куда-нибудь… Вы пришли – когда вы на месте, куда шли; раньше вы только бродите.

– Знаете ли, Андрей Яковлевич, – перебил его Синев, – ваша теория – золотая для Жаков Лантье, Карамазовых…

Ревизанов опять, в знак согласия, склонил голову.

– И Наполеонов, – спокойно добавил он.

– Ого! – вырвалось у молчавшего до тех пор Сердецкого.

Все попримолкли.

– Помилуйте! – даже каким-то плачущим звуком возвысил голос Степан Ильич. – Такая компания пожрет друг друга!

Ревизанов рассмеялся откровенным смехом мистификатора, которому надоело морочить свою публику:

– Так что же? горе побежденным.

XI

Провожая Ревизанова до подъезда, Степан Ильич хвалился:

– Теперь вы к нам зачастите. У нас уж дом такой: кто узнал к нам дорожку, наш будет.

Однако пророчество его не оправдалось. Правда, Ревизанов, на другой же день после обеда у Верховских, сделал визиты, т. е. забросил карточки и Людмиле Александровне, и Ратисовой, но заехал к обеим в такое раннее время, что – видимое дело – рассчитывал не быть принятым. А затем недели три о нем не было и помину.

Он объявился к Людмиле Александровне в одно «после завтрака», прямо с какого-то заседания, где, как сейчас же похвалился, одержал крупную победу. Победа была, должно быть, действительно очень крупная, потому что Ревизанов был заметно возбужден, и в синих глазах его еще не угасли огоньки, зажженные удовольствием борьбы и злорадством успеха. Он был и зол, и весел, и очень красив. Холеное лицо его разгорелось, ноздри вздувались…

– Простите, что я приехал к вам немножко сумасшедший, – воскликнул он, входя, – но это было презанимательно… я спорил и увлекался, как мальчишка…

Людмила Александровна оставалась дома совершенно одна. Дети были в гимназиях, Степан Ильич – в банке. Когда звякнул звонок, Верховской и в голову не пришло, что это Ревизанов, и она разрешила принимать… Увидав, какого гостя послала ей судьба для разговора t?te-a-t?te[15 - Наедине (фр.).], Людмила Александровна растерялась. Она сидела пред Ревизановым как в воду опущенная, упорно смотрела на ковер и почти не находила ему ответов. Ревизанов сидел недолго. Прощаясь, он, как бы в рассеянности, задержал руку Верховской в своей руке и посмотрел ей в глаза странным взором… Людмила Александровна почувствовала, что кровь бросилась ей в голову. Оставшись одна, она поспешила к зеркалу. Стекло показало ей лицо, сплошь залитое румянцем…

– Какой нахал! – шептала она, покрывая пудрою разгоревшиеся щеки.

Опять звякнул звонок. Людмила Александровна поспешила в гостиную навстречу новому гостю – и широко открыла глаза от изумления и негодования: пред нею стоял только что уехавший и Бог весть зачем возвратившийся Ревизанов. Он не дал хозяйке высказать свое удивление.

– Простите, Людмила Александровна, – озабоченно и быстро заговорил он, – я прихожу вторично надоедать вам… Но – изволите ли видеть – сейчас на улице я сообразил, что в другой раз вряд ли мне выпадет такой счастливый случай говорить с вами наедине, как сегодня. А поговорить нам решительно необходимо. Э! думаю – была не была! пойду напролом…

– О чем нам говорить? – пробормотала смущенная Верховская. – Я, право, не понимаю… Между нами нет ничего общего.

– Вы позволите мне сесть? – перебил Ревизанов.

– Разве разговор будет длинный? – возразила Людмила Александровна.

– Глядя по обстоятельствам, – невозмутимо сказал Ревизанов. – Нет ничего общего, – начал он, – вы правы, может быть; по крайней мере, правы за себя… Но ведь было же общее, Людмила Александровна, – было! против этого вы спорить не станете… Нет, нет! не вставайте с места и не делайте жестов негодования: выгнать меня вы всегда успеете, – так сперва выслушайте, а потом уже гоните… Ей-Богу, так будет лучше – для вас же. Да – когда будет надо – я и сам уйду. Вы позволите мне курить?

– Если вам непременно нужно какое-то дикое объяснение, – гневно сказала Верховская, – то, по крайней мере, нельзя ли поскорее к делу?

Ревизанов покачал головой.

– Как вы спешите! какой резкий тон! – заметил он с любезною улыбкою. – Знаете ли, это даже нехорошо в отношении старого приятеля. Тем более, что приятель приходит к вам с самыми дружескими чувствами, полный искреннейшего расположения и раскаяния.

Людмила Александровна презрительно усмехнулась:

– К чему слова? Мы старые приятели? Ваше расположение? ваше раскаяние? Смешно слушать!

– Почему же? – спросил Ревизанов, сделав удивленные глаза.

– Да помилуйте! Ведь это же курьез: повинная человека в грехе восемнадцатилетней давности! Уж очень вы опоздали, Андрей Яковлевич. Вам следовало затеять этот разговор по крайней мере лет пятнадцать назад. Тогда было другое дело: я могла поверить вашему раскаянию и обрадоваться ему. Могла не поверить и проклинать вас за новое коварство, за новую ложь. Теперь же… да это оперетка! это пародия! Неужели вы не понимаете, что теперь странно было бы даже взять труд задуматься над вашим нежданным объяснением?

– Это – презрение? – спросил Ревизанов, слегка меняясь в лице.

– Нет… просто действие давности.

– Есть, Людмила Александровна, слова и дела, не знающие давности, – значительно возразил Ревизанов.

Верховская взглянула ему прямо в глаза:

– Вот что я вам скажу, Андрей Яковлевич. Если вы в самом деле затеяли этот разговор под вдохновением какого-то раскаяния и нуждаетесь в моем прощении, то – будьте спокойны: вы его давно имеете. Я забыла о вас и вашем дурном поступке со мною. Вы мне чужой, как будто я вас никогда и не встречала. Людмила Рахманова, которую вы когда-то знали и оскорбили, умерла. Людмила Верховская судит ее, как судила бы любую из своих знакомых девочек, случись с ней такое же несчастье. Мне жаль ее, но нет до нее дела.

– Очень приятно слышать, – улыбнулся Ревизанов, – это дает мне надежду…

Людмила Александровна прервала его голосом, дрожащим от волнения:

– Но если мне не надо вашего раскаяния, это, конечно, еще не значит, что я не презираю вас. Мое общество – не для людей, запятнанных подлостью. А с Людмилой Рахмановой вы поступили подло!

Она умолкла. Ревизанов был покоен.