Княжна

– А кабы ты меня послушалась, тебе не худо будет. Я ведь знаю, что и тебе, и Консте твоему Тай опротивел пуще Волкояра. Только уйти вам некуда: беспаспортные вы. Давно уже Конста просил меня купить ему паспорта. Признаться, я и купил, и с месяц уже лежат они у меня в суме, да все сумлевался отдавать ему… Думал – может, на что и самому пригодятся… Ан, так на мое и вышло.

Он полез за пазуху, в карман поддевки, и вынул бумаги.

– Видишь: все есть – и печати, и подписи… Хоть на государственную службу поступай по таким видам… Конста дал мне за них на полторы тысячи половинок… дьявол с ними! пусть другие половинки пропадают! Вот каков широк Василий Осипов! Я тебе даром отдам паспорта… только прибеги в вечеру на мое гумно, что у болота… Придешь?

– А если не приду? – шепотом, сквозь зубы, сказала Зина.

– Тогда вот тебе мое слово: не знавать бы мне ни отца, ни матери, коли я не наведу на Тай начальства, а допрежь того порасскажу таевцам, что вы за птицы и под какую беду подвели их обманом. Много ли от вас останется, как народ примется вас трепать?

– Кто тебе поверит?! – отозвалась Зина.

– Поверят, небось, не на дурака напали. Тоже в городе чиновников знакомых имею. Дали мне и бумагу казенную с печатью, чтобы задержать вас, коли где встречу, и приметы ваши все в той бумаге описаны. Сколько ни ври твоя Матрена «духом», а дух, брат, против казенной бумаги ничего не стоит. А что ты, может быть, думаешь что я Тая пожалею, того не воображай. Потому с какого беса мне его жалеть? Народ пустой и глупый, и торговля по нынешнему времени пошла самая жидкая… Укажу притон, – начальство взыщет меня своими милостями, медаль повесит.

Зина глядела в землю и что-то соображала. Под сумерки лицо ее не было уже ясно Гайтанчику; но ему казалось, что она колеблется.

– Скоро ль приходить-то? – услыхал Гайтанчик ее сдавленный шепот.

– Ой ли! – радостно воскликнул он, – стало быть, шабаш, решено? Придешь? Ай молодец-девка! А я – какое хочешь с меня заклятье возьми – тебя не обману: передам паспорта из рук в руки… Но ежели надуешь, не видать их вам с Констою, как своих ушей, хоть заплати вы мне не полторы, а полтораста тысяч.

– Приду! – сурово сказала Зина. – Только грех тебе, большой грех, Василий Осипович!

– Полно-ка ты, – самоуверенно засмеялся Гайтанчик, обнимая ее за плечи, – не согрешишь, так не покаешься. Мы грех во грех, а зернышко в рот. Какой грех? Грех – от заповеди, которую Бог полагает. Есть заповедь, – стало быть, и грех против нее есть. Нет заповеди, – и греха нет. А мы здесь в лесу сами себе и боги, и богини, и заповедей на себя никаких не полагаем. Откуда же греху быть? Вон видишь – ту сосну? Как стожары станут над ней хвостом, так и буду тебя ждать… Ладно, что ли?

– Ладно… А теперь пусти меня: меня дома заждались, небось, Конста и так уж ума не приложит, куда я запропастилась. Пусти.

– Так верно твое слово? Не обманешь?

– Где уж обмануть, коли ты такими страстями грозишься? Гайтанчик с грубой ухваткой поцеловал ее в губы и выпустил из рук.

– Ну, ступай… да помни: жду. Эх ты… хорошая! – весело крикнул он вслед исчезающей во тьме Зине.

А она, добежав до дому, была так взволнована, что не посмела войти в горницу, где, кроме Матрены и Консты, было еще несколько чужих. Она боялась, чтобы ее бледность не показала этим людям, что с нею случилось неладное. Она отворила дверь и, оставаясь в сенях, вызвала Консту.

Конста, выслушав ее рассказ о встрече с Гайтанчиком, ничего не сказал, только зубами заскрипел.

– Так ты говоришь: паспорта у него в кармане? – спросил он, после долгого молчания.

– Сама видела.

Конста злобно ухмыльнулся.

– Ну, если так, быть по его!.. Иди.

Зина всплеснула руками.

– Да что ты, Конста? В своем ли уме?

– Иди, говорят! – настойчиво прикрикнул Конста. – Небось, не пошлю тебя на худо.

– Да ведь он охальник, Конста… Ты подумай…

– Иди. Ничего не бойся. На охальство его управа найдется… А паспорта эти – нам все равно, что жизнь. Хоть разорваться, а достать их надо беспременно.

VI

Ночка выдалась хмурая. Луна в ущербе лениво ползла от тучи до тучи, едва успевая послать земле луч-другой тусклого света. Было сыро и туманно; муть стояла в воздухе. Зина ощупью кралась между хорошо знакомыми ей плетнями. Ни живой души не попалось ей навстречу. Консте пришлось силой вытолкнуть ее из сеней на крыльцо, – так жутко было ей предстоящее свидание. Ее мучило предчувствие грозной, неотвратимой беды. Гайтанчик был ей всегда противен; но теперь – после наглых угроз – она его ненавидела.

«Скорей умру, чем сдамся», – злобно думала Зина.

Поведение Консты сбивало ее с толку. Зачем посылал он ее на свидание с ненавистным ему человеком, развратным и влюбленным в нее? Зачем – если уж нельзя было поступить иначе – не пошел он, по крайней мере, следом за нею, чтобы охранить ее от верной обиды?

Конста вытолкнул Зину на улицу, а сам в ту же минуту точно сквозь землю провалился.

Когда Зина рванулась было назад в избу, в сенях уже никого не было. Она пошла, и, чем ближе подходила к гумну Гайтанчика, тем медленнее становился ее шаг, тем сильнее замирало в ней сердце.

Гайтанчик поджидал девушку, сидя на снопе прошлогодней соломы. Зина молча остановилась пред ним.

– Ага… пришла-таки, – сказал он, и Зина удивилась, как хрипел и дрожал его голос.

– Ну, садись, гостья будешь…

Он взял Зину за руки и притянул к себе.

– Паспорта-то… – прошептала Зина, стараясь отвернуться от взглядов и дыхания своего врага.

Гайтанчик обнимал ее за плечи.

– Паспорта – что? – засмеялся он, – ты не бойся, не надую, вот они здесь…

Он дотронулся до кармана.

– А теперь… ты сперва меня лаской утешь, любовным словом подари.

– Эх, Василий Осипович, – с горькою досадой воскликнула Зина, стараясь сбросить с плеча крепкую руку Гайтанчика.

– Чего там: Василий Осипович! Что я Василий Осипович, о том сорок годов знаю… Ты что-нибудь поновей скажи… Да что ты рвешься? Чем я тебе уж так не люб?

– Не люб!.. да разве эдак – грозою да мукою – станешь любым? Видишь: покорилась, пришла, – потому, как не прийти под смертным-то страхом? Ну, а чтобы любить, это уж прости: сердцу не прикажешь.

– Консту же своего любишь, – угрюмо возразил Гайтанчик, – экое сокровище обрящи!

– Кому плох, а мне хорош. Не по хорошу мил, а по милу хорош. Так-то, Василий Осипович.

Гайтанчик молчал.

– Скажешь: вы без грозы живете? – насмешливо начал он, – не ври! слыхал я тоже, как вы вздорите… Ругает тебя, как последнюю… Княжна!.. Чай, и бивал не раз…

– Пальцем никогда не тронул, – горячо вскрикнула Зина, – грех тебе так говорить, Василий Осипович… А что ссоримся, так это наше дело: между мужем и женою никто не судья… Да еще я тебе скажу, – разгорячилась она, – кабы и случился такой грех, чтобы побить, так и то полбеды; я бы ему того в вину не поставила. Не со зла побил бы, а сгоряча: меня же крепко любя, от большого сердца… Небось я не забуду, как Конста меня уводил из Волкояра, коли ты уж доведался про это наше дело… Не дурак он был – знал, что попадись он отцу в руки, – грозен мой родитель – живьем скормил бы его борзым собакам. Знал – и ничего не побоялся, на муку и смерть шел – лишь бы меня вызволить из неволи.