Все люди – братья?!

Родился в 1902-м не возвращался туда где родился возвращаться не люблю Трех лет от роду в Алеппо состоял внуком паши, девятнадцати лет от роду в Москве студентом Комуниверситета…

Хотя еще продолжалась «оттепель», однако искренность и открытость «Автобиографии» впечатляла. Никто, кроме него, не мог быть таким откровенным:

Испытывал безумную ревность к любимым.

Не испытывал зависти ни к кому даже к Чаплину

Иногда обманывал женщин, никогда – друзей.

Пил но не стал пропойцей.

Нам, закомплексованным с младых ногтей условностями так называемого «социализма» и пресловутого «социалистического реализма», агрессивными предрассудками «руководителей литературного процесса», именно не хватало такой вызывающей и возвышающей нас свободы самовыражения.

И вот Назым в Литинституте. Конференц-зал полон. Встречаем стоя и аплодисментами. К удивлению, он не очень похож на турка – седые волнистые волосы с остатками рыжины, тонкий, с горбинкой нос и огромные голубые глаза. Гордый постанов головы.

Позже я узнал, что голубизну глаз он унаследовал от польского прадеда графа Борженьского, – тот стал пашой и автором первой турецкой грамматики. Еще один прадед – француз, мальчишкой-кадетом поссорился с начальством, выбросился в море, где его подобрали турки. Стал генералом, пашой, представлял падишаха на Берлинском конгрессе 1878 года, где, как известно, председательствующий Бисмарк по сути предал своего учителя и старшего друга российского канцлера Горчакова. Россию вынудили отказаться от многих побед над турками. Конгресс по существу посеял в Европе семена двух мировых войн, а пресловутое Мюнхенское соглашение, в сущности, стало его продолжением. Да и нынешние балканские проблемы берут начало от Берлинского конгресса. Однако Мехмед Али-паша дальновидно выступал за предоставление независимости сербам и черногорцам, за что его растерзала толпа.

В роду Хикмета – целое созвездие ярких людей. Несколько пашей. В том числе дед Мехмед Назым-паша, губернатор Салоник. В том числе и поэты. Удивительной женщиной была мать Айше Джелиле – необыкновенно красивая, художница, независимая, образованная. Из Франции, где постигала тайны живописи, вернулась поклонницей идей французской революции.

Как и прадед, юный Назым становится курсантом военно-морского училища. Турция в Первой мировой войне потерпела поражение. В горах Анатолии партизанские отряды во главе с Мустафой Кемалем, будущим Ататюрком, вели борьбу с оккупантами. Курсанты требовали отпустить их к Кемалю и взбунтовались, отказавшись пойти на занятия. Назыма и его нескольких товарищей исключили из училища.

Стихи юного поэта-патриота – самое яркое явление турецкой литературы тех лет. Оккупанты обнаглели, и мать поэта однажды вышла на балкон и стала читать французским офицерам, жившим напротив, стихи их соотечественников. Стихотворение Назыма «Пленник сорока разбойников» стало своего рода призывом к топору.

Назым с тремя поэтами-сверстниками выбирается из Стамбула. «Я еду в Анатолию, к Мустафе Кемаль-паше…» Там он встречается со «спартаковцами» – турецкими рабочими, вернувшимися из Германии, и под их влиянием постигает азы коммунизма. Это обстоятельство и разочарование в кемалистах приведет его в Москву, в Коммунистический университет народов Востока.

На склоне лет он часто приезжал в гости к студентам Литинститута. Старался передать нам свой огромный опыт. Быть может, влекло в Дом Герцена потому, что в годы его молодости в нем находился Клуб писателей.

Назым, блистательный рассказчик, не без юмора поведал нам о первых московских впечатлениях. Познакомился с сестрами-коминтерновками. Он не знает русского языка, они – турецкого. Преимущественно разгуливает по Москве с одной из сестер. Она в кожанке, наган на бедре. Но, как сказать, что она ему очень нравится? Она приводит его на литературный вечер, представляет поэтам. Ему дают слово. Маяковский подбадривает: «Не бойся, турок, всё равно не поймут…» Слушатели награждают Назыма овацией.

На следующий день он читает те же стихи, но летят помидоры и «в голову большие книги». Спутница объясняет, что его приняли за перебежчика. Вчера он был с футуристами, а сегодня – с имажинистами…

Назым познакомился со многими литераторами и деятелями искусства той поры. С Николаем Экком – будущим режиссером знаменитого кинофильма «Путевка в жизнь» – задумал создать две театральные эпопеи: «Государство и революция» и «Империализм, как высшая стадия капитализма». Не больше и не меньше.

Много и с болью рассказывал о Маяковском. Вспоминал его выставку, тоску в глазах поэта. Маяковский оказал на него огромное влияние. Хикмет считал его своим учителем, но не причислял себя к подражателям. Он полагал, что Маяковский и он сблизили поэзию с прозой – новое содержание требовало новой формы выражения. К тому же Хикмет впервые заставил зазвучать турецкую поэзию на площадях, перед народом.

Состав студентов Литинститута был весьма многонационален, и Хикмет заявил нам:

– Я, прежде всего, коммунист, потом – поэт, а потом – турок.

Если бы компартии состояли из хикметов, а не из Лениных, Сталиных, Троцких, Горбачевых и ельциных, то коммунистическую идею никому и никогда не удалось бы скомпрометировать. В данном случае Хикмет – яркое подтверждение того, что дело не в идеях, если они, конечно, не людоедские, а в людях, их претворяющих в жизнь. Вышеупомянутые большевики и необольшевики гуманнейшую идею равенства людей и созидания рая на Земле превратили в людоедскую классовую борьбу, концлагеря, наконец, во всесоюзный бардак и всероссийский грабеж.

Хикмет был непримиримым и беспощадным врагом любых условностей.

– Почему я, человек с больным сердцем, должен обязательно уступать место женщине в метро? Зачем в опере текст, который вполне можно произнести обычной разговорной речью, надо петь? – это примеры тех его недоумений, которыми он щедро делился со студенческой аудиторией.

– Всегда пишите набело. Не считайте то, что пишете, черновиком. В жизни нет черновиков. Пишите так, словно у вас никогда не будет возможности вернуться к работе над произведением. Именно так я писал «Легенду о любви…».

Знаменитую свою пьесу он писал в турецкой тюрьме, допуская, что в любую ночь его могут расстрелять. Его за каждую книгу сажали в тюрьму. Подговаривали заключенных расправиться с поэтом, выводили ночами на палубу военного корабля, щелкали сзади винтовочными затворами, имитируя расстрел. В общей сложности его приговорили к 55 годам тюрьмы, из них он четырнадцать отсидел.

На рубеже пятидесятых годов в защиту Назыма Хикмета поднялась мировая общественность. Правящая партия накануне выборов пообещала амнистию, но она вряд ли бы коснулась его. Он решил голодать. Возмущению в мире не было предела. Тысячи телеграмм направлялись турецким властям. Особенно Хикмет гордился своей матерью: почти слепая, она протягивала прохожим газету «Назым Хикмет» и просила: «Не забывайте Назыма Хикмета. Мой сын умирает, спасите его!»

Его поместили в больницу, а потом и освободили. Жил под круглосуточной охраной жандармов. Власти задумали призвать его на службу в погранвойска, чтобы застрелить якобы при попытке перехода границы. Он узнал об этом и бежал из Турции.

Назым жил на Песчаной улице, которая носила почему-то имя Георгиу Дежа. Вера Тулякова, жена Хикмета, с приветливой улыбкой сразу приносит чай и покидает кабинет мужа. Но в то же время как бы остается – над письменным столом возвышается ее скульптурный портрет из белого мрамора.

К Ивану Николюкину хозяин сразу начинает относиться лучше – он поэт, которого к тому же опекает Константин Симонов. А я прозаик, да еще родился на Востоке Украины, где турок никогда не жаловали. Более того, я пытаюсь доказать полезность Литинститута, когда хозяин, расхаживая по кабинету, возмущается: «Не понимаю, как можно научить писателя писать?» Стало ясно, что наш институт он воспринимает как клуб писателей своей молодости.

На некоторое время выручает телефон. Хикмет садится на диван и полулежа, сугубо по-восточному и вальяжно, ведет разговор. Беседа продолжается минут десять, Хикмет называет собеседника Сашей, и при упоминании «Нового мира» мы предполагаем, что звонит Твардовский. Запомнится фраза Хикмета: «Саша, почему-то все думают, что я богатый человек… Увы…» Назым кладет трубку и спрашивает нас, чем мы сейчас заняты. Я опять высовываюсь, отвечая, что мы сдаем экзамены.

– Какие экзамены?! – он начинает метаться по кабинету, и акцент у него становится сильнее. – Какие писатэлю экзамены? Я подошел к шкафу (он на самом деле подходит к шкафу), беру книгу, читаю то, что мнэ нужно и забываю. Зачем я должен забивать свой башка тем, что мнэ ныкогда нэ будэт нада? Для писатэля экзамен – его кныга!

Мое лепетание на тот счет, что мы изучаем филологический курс университета, плюс основы искусств, совершенствуем литературное мастерство в творческих семинарах, ни в чем не убеждает хозяина. «Всё, – думаю, – разочаровал Назыма в Литинституте. Теперь он никогда не приедет к нам. И не придет на открытие Клуба творческих вузов». Но оказался не прав – как раз идея Клуба очень понравилась Хикмету и он обещал обязательно приехать в гостиницу «Юность». Мне показалось, что он даже лучше стал относиться ко мне после этого.

– Ты – поэт, поэтому никогда не кланяйся властям, – напутствует он Николюкина. – Пусть власти кланяются тебе.

Понемногу хозяин успокаивается, садится за свой стол и, глядя на нас проникновенными голубыми глазами, то ли просит, то ли советует:

– Ребята, будьте бунтарами. – И, видя, что до нас не доходит смысл сказанного, поясняет: – А знаете, почему? – и делает паузу. – То, против чего вы будете в молодости бунтовать, в старости станете защищать.

Вот уже полвека я часто думаю над этими загадочными и мудрыми словами одного из самых легендарных людей XX века.

Когда возвращались с Иваном из гостей, то под влиянием Хикмета договорились: если закроют институт, устроим бунт.

Назым блистал на литературном вечере в гостинице «Юность». Он приехал с Верой Туляковой и сразу же спросил, где тут ресторан. Спустя некоторое время приехал Светлов. Он поинтересовался, кто еще из писателей будет выступать. Я сказал, что Назым Хикмет уже здесь, с женой ужинает в ресторане.

– Ну, Хикмет… – сказал Светлов и, подняв голову, едва ли не развел руками – мол, нам до Хикмета далеко. Бросил на столик потертый, видавший виды портфель, и взял в буфете бутылку пива. Поскольку я не только отвечал за организацию литературного вечера, но и вел его, то от волнения практически не запомнил никаких подробностей.

Помню лишь недоумение Назыма, когда я назвал одного из зрителей, пожелавшего прочитать свои стихи, варягом. Хикмет стал расспрашивать, кто такие варяги, и я, сидя рядом с ним, стал тихонько объяснять. Он тоже был своего рода варягом.

Не очень-то замеченным прошло в новой России столетие Назыма Хикмета. А ведь в самом конце жизни он принял гражданство нашей страны. Он – наш соотечественник. Не ему, если вдуматься, нужен был юбилей, а нам. Слава Богу или Аллаху, творчество Назыма Хикмета вернулось в Турцию, где он почитается ныне как один из величайших её сыновей. У нас же, если так дело пойдет и дальше, не будет права называться даже Верхней Вольтой. Мы давно уже паханат Нижняя Вольта, не с ракетами, а с бандитами. И вообще, как бы «Третьему Риму» не превратиться в Трою…

Забастовка

Хрущев всё же закрыл Литинститут.

22 мая 1963 года студенты узнали, что принято постановление о закрытии очного отделения Литературного института. Не знаю почему, но среди студентов ходили слухи о том, что после того, как мы разъедемся на летние каникулы, вдогонку пошлют сообщения о закрытии основного отделения и вышлют трудовые книжки. Подобная подлость особенно возмутила нас. Утечку информации допустила работница отдела кадров, фамилию которой я, к сожалению, не помню. Можно предположить, что сделала она это не без ведома ректора Литинститута. Серегин в те дни не появлялся в институте – он болел раком крови, лежал в больнице.

Общежитие гудело. Вспоминали публикации, слухи о том, что Хрущев считал студентов Литинститута барчуками. Кроме некоторых переводчиков да иностранцев, у каждого из нас было минимум два года трудового стажа. В основном учились 25–30 летние, некоторым перевалило за тридцать. К примеру, учился у нас такой «барчук» – Герой Советского Союза Петр Брайко. Командовал у Ковпака полком, потом возглавлял разведку соединения. После войны его посадили. И только в 1962 году он, реабилитированный, смог поступить на очное отделение. Многие студенты являлись авторами опубликованных книг, были женаты, имели детей. Их супруги не только воспитывали их, но и поддерживали материально своих мужей или жен. И все это в одночасье обрушивалось.

Решение Хрущева мы восприняли как величайшую несправедливость. Наш институт почти за первые тридцать лет своего существования помог многим сотням одаренных литераторов из всех союзных республик, да и многих зарубежных стран, как говорится, стать на крыло. Финансировался он тогда из средств Литературного фонда – может, и здесь таилась причина враждебного отношения к институту писателей-москвичей?