Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

За столом говорили много о Вене; Дмитрий Львович сказал Шварценбергу: «По милости его брата (указывая на меня) я видел в Вене все, достойное внимания». Нарышкин часто мне говорит о тебе, хвалит тебя, любит.

Нет никакого затруднения получить позволение государя. Это все Мезоннеф упорствует в календарных сведениях. Белосельский никак не может добиться, чтобы занести туда свою жену. Мезоннеф интриган; я не понимаю, какая цель у этого человека. Досадно, что Литта принимает в этом участие и направляет Мезоннефа вследствие старинной вражды своей к Караччиола. Наш Салтыков смеется над их происками; но следовало бы ему положить этому предел. Он написал сдержанное письмо Мезоннефу; по поводу Боголюбова он сказал: «Государь, позволя надворному советнику Булгакову надеть крест, который великий мастер и проч. прислал ему, выразил желание, чтобы вы занесли его имя в число кавалеров ордена». Мезоннеф не замедлил это исполнить. Какой милый человек Салтыков! Я очень часто у него бываю с Боголюбовым; жена его подарила мне шаль на жилет. «Per una volta» производит восхищение. Вчера я дал ее Марье Антоновне. Не имею времени переписывать ее: со всех сторон просят копии. Итак, Боголюбов написал Дмитрию Павловичу, чтобы меня заместить! Экий плут, а мне ничего не говорит. Я буду в восторге, если он будет у Татищева, так как он славный малый, но слишком болтлив. Марья Антоновна спасла его от большого несчастья: государь был сердит и хотел велеть ему голову вымыть за то, что язык длинен. Я сто раз предостерегал его быть осторожнее. Пусть это будет между нами. Боюсь, чтобы на будущее время он не был на дурном счету у его величества.

В театре давали «Сотворение мира». Нарышкину приносят афишу, где вместо Mipa напечатано Сотворение мира. «Велите, – сказал он Шаховскому, – перепечатать афишку; каждый должен делать свое дело, я не хочу мешаться в дела г-на Румянцева». Про одного генерала нашего, у которого изо рта воняет, он говорит: «О, этот генерал с духом!» Этот Александр Львович неисчерпаем. Поехал в Москву.

Министр внутренних дел представил в Совет записку, в которой доказывает невозможность снабжения провиантом новой армии в случае войны с Австриею. Он предвидит такие препятствия, что готов выйти из министерства, если его мнение не одержит верха. Государь 13-го едет в Финляндию, Сперанский его препровождает, о прочих не слышно еще. Отсутствие продолжится две недели. Финляндии дана будет конституция. Румянцев приехал 28-го; уверяют, что ему худо; не очень верю этому: говорят всегда о том, чему желают исполнения. Негодование против него растет со дня на день вместе со страшной дороговизной: мука поднялась в цене с 7 рублей до 26 рублей – неслыханная доселе вещь.

Вчера я обедал у Марьи Антоновны; сам с нею говорил; она меня обласкала, обнадежила. Милая женщина дала славную причину, отчего еще не говорила государю: она доказывает, что будет говорить только наверняка, чтобы дело непременно состоялось. Можешь себе представить, в каком я волнении. Держи все это в секрете. Я в отчаянии, что не могу дать тебе ответа по поводу Мальтийского ордена. Бог знает, сколько раз был я у Салтыкова, и все не могу его застать, все нахожу жену, а его никогда; я не сомневаюсь, что он тебе устроит это дело; во всяком случае, так или иначе, а это не уйдет от тебя; носи свой крест там, а я здесь буду хлопотать.

У нас будут шитые мундиры. Румянцев привез рисунки из Парижа; государь их опробовал, скоро выйдут.

Александр. Москва, 29 марта 1809 года

Я приехал сюда третьего дня. В Клину бросил Антонио с Гришкою и кибиткою, а сам поскакал на перекладных; в восемь часов был в Москве, несмотря на дьявольскую дорогу; но зато и теперь бока еще болят. Батюшка очень обрадовался: боялся, что я пропущу зимнюю дорогу и заживусь в Петербурге. Долго мы очень болтали, пришли Фавст, Чернышев и Жанно, узнав, что я приехал; пили все вместе чай. Батюшка в свое время лег спать, а я – к Фавсту, у которого ночевал.

На другой день опять долго поутру говорил с батюшкою. Он говорил мне об известном письме, о котором я писал тебе подробно из Петербурга и в котором я говорил ему об N. Вот его слова: «Ну, братец, я получил письмо, в котором ты мне говоришь о княжне, думал много об этом; ты знаешь чванство князя Василия, знаешь также состояние моего кошелька. Княжна, конечно, ангел, но я вижу много затруднений. Прежде всего, на ваше устройство нужно 50 000 рублей, нужен дом, затем платья, шали. Я хотя и не ханжа, но думаю, что если тут Божья воля, то мы не должны ей противиться». Я его прервал, сказав: «Все, что у вас прошу, это не отымать у меня надежду счастья, коим себя ласкаю». Батюшка отвечал: «Ну, увидим; Божья воля исполнится. Не доверяйся никому, будь скромен; ты веришь Фавсту как Евангелию, а он не что иное, как шалун». Княгиня Куракина (Воронцовская)[57 - Княгиня Наталья Петровна жила тогда в разводе с князем Степаном Борисовичем Куракиным. По матери своей она была родная племянница князя Н.В.Репнина, и Булгаков называет ее Воронцовскою по пригородной московской даче князя Репнина Воронцову.], сестра П.П.Нарышкина, – наша поверенная; это очень достойная женщина и любит нас с нежностью, и N., и меня. У князя Василия я думал, что меня удушат от целований.

Александр. Москва, 15 апреля 1809 года

Женитьба моя почти решена. У меня было несколько совещаний с батюшкою. Мне казалось, я замечал в нем холодность; вместо того оказывается, что после моего знаменитого письма из Петербурга он не переставал заниматься сглаживанием препятствий. Он мне сказал, что возьмет на себя расходы по моему обзаведению. Ты знаешь, что батюшка нам оставил по 1000 душ каждому, свободных от всяких долгов[58 - Братья Булгаковы не получили вполне наследства после отца своего; Анна Петровна Колтовская (двоюродная их сестра) завела с ними тяжбу об имении, продолжавшуюся много лет, доходившую до государя и проигранную ими.]. Князь Василий сказал мне: «Мне плевать на то, что в городе болтают. Ты не простолюдин. Что мне до того, что Москва полна слухов об этой женитьбе».

Батюшка дал намедни большой обед Волкову из Петербурга и Муромцевым. Катерина Матвеевна, новобрачная, там была. Батюшка был очень весел. Был тут Иванушка, дурачок Хованских. Папа заставил его плясать и бросил под ноги хлопушки. Он пошел по ним; как хлопок раздается, дурачок наземь кидается, начинает креститься и кричать, будто ему горло режут. Папа не выезжает со двора, не имея коробочку хлопушек.

Константин. Вена, 18 апреля 1809 года

Ты, я чаю, знал генерала Линденау, который всегда гулял по Пратеру в мундире и примечателен был по своей странной фигуре. Он был с эрцгерцогом Людвигом, и ему приписывают оплошное его поведение. Говорят, что эрцгерцог, когда его поколотили, спросил у Линденау: «Что же будут говорить о нас в Вене?» Линденау отвечал: «Скажут, что один из нас молодой принц, а другой – старый осел».

Ежеминутно ожидают новых известий, кои я вам тотчас напишу. Впрочем, император не только не робеет, но будет воевать до последнего человека. А для того, что генералиссимус потерял несколько тысяч человек и свою позицию оставил, неужели Австрия погибла, Австрия, у которой 26 миллионов подданных? Неприятно только то, что, может быть, война будет производиться не в империи, а у самых границ, а может, и в границах здешних; но и сие еще не решено, ибо эрцгерцог в Каме с более нежели 100 тысячами войска, Тиллер в окрестностях Браунау с 60 тысячами. Сегодня выходят батальоны милиции 30 тысяч человек, а французы, бессомненно, сильно ослаблены потерями в Италии, Тироле, победою Тиллера, да и самим сражением с эрцгерцогом.

Ежели, паче чаяния, французы разобьют совершенно армию австрийскую и придут сюда, то наперед всем иностранцам, а стало, и дипломатическому корпусу, придется оставить Вену; вот что мне бы весьма неприятно было, не имея теперь денег; но и сие может поправиться, когда ты, милый друг, будешь в Москве: ибо батюшка мне пишет, что тебя только ждет, чтобы мне их прислать. Ну, брат, здесь все становится дороже, а мне еще труднее жить тем, что теперь имею; но о сем я тебе уже довольно говорил. Поговорим-ка о твоих делах. Мое нетерпение узнать, как ты в Петербурге все кончил и как главное твое дело идет, – чрезвычайно. Не могу дождаться твоих писем, но надеюсь всякий день не лечь без них спать, ибо ты, верно, из Петербурга еще писал ко мне по почте, ежели не имел курьерской оказии.

7 июля 1809 года скончался в Москве отец братьев Булгаковых Яков Иванович, товарищ князя Потемкина по Московскому университету и деятельный его сотрудник по служению родине. До конца долгой жизни сохранял он равновесие общительного своего нрава и еще в июне того года был в театре и ездил в Валуево (подмосковную графа А.И.Мусина-Пушкина). Летом же 1809 года скончалась и Екатерина Любимовна Шумлянская, мать его двух сыновей.

Перешедший на службу в Московский главный архив Министерства иностранных дел А.Я.Булгаков 27 августа 1809 года женился на княжне Наталье Васильевне Хованской и с той поры жил в Москве, в течение с лишком полувека почти без перерыва. Брат его Константин, приезжавший перед тем из Вены в Россию и бывший (кажется) при кончине своих родителей, поехал в Петербург хлопотать о наследстве после отца. У Я. И. Булгаков а, кроме известной нам сестры Мавры Ивановны Приклонской (дочь которой Елизавета Васильевна была замужем за князем Сергеем Ивановичем Голицыным), была еще сестра, и у нее остались три дочери: Александра, Вера и Анна Петровны: сия последняя была за Колтовским, и она-то предъявила права малолетнего племянника своего Николая (фамильное имя его нам неизвестно), состоявшего под ее опекою, на имения своего знаменитого дяди. Тяжба эта в Государственном совете была решена в пользу Булгаковых, но противная сторона подала жалобу государю. Приказано было пересмотреть дело, и чтобы оно шло обычным порядком. Ради этого в ноябре 1809 года А.Я.Булгаков ездил в Петербург, где долго оставался младший брат его, следя за ходом тяжбы.

Александр Яковлевич с молодой женою и малолетними двумя сестрами своими по матери, Шумлянскими, продолжал жить и проживаться в Немецкой слободе, в богатом доме покойного отца своего, и думал уже хлопотать о получении места с обеспечивающим жалованьем, теряя надежду выиграть тяжбу. Между тем Константин Яковлевич назначен был в Молдавию правителем канцелярии нашего главнокомандующего в войне с Турцией графа Н.М.Каменского. Таким образом, братья снова были в продолжительной разлуке, и от них осталась за это время переписка, из которой извлекаем черты биографические, бытовые и имеющие общую занимательность, опуская мелкие частности и то, что неудобно для печати.

Александр. Москва, 5 августа 1809 года

Я надеюсь, что молитвами тебя любящих ты благополучно приближаешься к Петербургу, милый и любезный брат. С великим нетерпением ожидаю первое твое письмо, дабы успокоиться, узнав, что ты путь совершил без всяких припадков, здоров и приступил к делу, столь много влияния на будущее наше благоденствие имеющему. Весь город теперь оным наполнен. Утешительно мне видеть, что генерально все одно говорят: наши неприятели покрыли себя омерзением всеобщим и бесславием; все берут нашу сторону и не сомневаются в успехе.

Князь Сергей Иванович, едва о сем узнал, как написал мне записочку, прося тотчас к нему быть на переговор; все то, что он мне сообщил, было уже мне известно. Он чрезвычайное, кажется, принимает участие в нас, а княгиня от желчи на Анну Петровну занемогла опять. Несмотря на все это, я ничего не открыл им о наших поступках, а только просил их быть покойными: ибо, прибавил я, есть духовная, и она уже у Ивана Алексеевича Алексеева, его душеприказчика, и вместо сего одного документа имеем мы двадцать для обезоружения наших неприятелей. Князь и княгиня успокоились, но заклинали, чтобы один из нас, не мешкая, поехал в Петербург. Я отвечал, что дело без того обойдется. О твоей поездке никому в голову не входит, а любящие нас обвиняют тебя, что разъезжаешь по дачам, вместо того чтобы заняться делом и ехать в Петербург.

Тетушка не хочет более видеть этих фурий, все их избегают и оставляют. Анна Петровна исповедуется и завтра идет к причастию. В каком состоянии решается она предстать перед Вселенским Судией! Она в плачевном положении и мелет вздор; теперь говорит, что уступает свою долю мне, сестра ее свою долю – тебе, лишь бы Николай получил свою. Все это делается, впрочем, только для того, чтобы втянуть нас в дело. Кому-то она сказала, что большой дом достается мне, а другой – тебе, что они мечтают лишь о части имений, которая достается Николаю, и проч. Эта женщина, по всей вероятности, станет добычей своих угрызений, ежели, однако же, есть у нее совесть. Все спрятано в надежном месте частью у князя Василия[59 - То есть у князя В.А.Хованского, на дочери которого вскоре женился А.Я. Булгаков.], частью у Волкова и Фавста[60 - Александр Александрович Волков, друг Булгаковых, служивший тогда одним из московских полицмейстеров. Другим другом их был Фавст Петрович Макеровский, богатый человек, по происхождению близкий к Нарышкиным.]. Князь говорил вчера о деле Петру Петровичу Нарышкину; он ужаснулся и обнадежил меня быть покойным, прибавив: «Я беру на себя дать вам подписку под присягою всего Сената московского, что воля и желание Якова Ивановича были именно вам все имение свое оставить, и что иные, кроме вас, наследники быть не могут». Он предложил себя к нашим услугам и в таких выражениях, что у меня слезы выступили. Одоевский готовит донос на нас и нам говорит именно, что мы завладели неправильно, что имения на 400 тысяч, вещей на 300 тысяч, денег в ломбарде на 200 тысяч и что мы из дому выгнали племянниц бесчинным образом палкою.

Тем лучше. Чем более будет нелепостей в их поступках, тем лучше для нас. Войти в кабинет я никак не позволю, а пусть оный запечатается общими печатями; кому будет присуждено имение, тот первый туда и войдет. Впрочем, не видно, чтобы намерение их было нагло с нами поступить и опечатывать все имущество; а буде сие бы и воспоследовало, нужнейшее сохранено уже. А буде спросят, каким правом владею, скажу, что правом сына наследовать отцу; что, впрочем, есть духовная батюшкина, повезенная тобою в Петербург к душеприказчику Ивану Алексеевичу Алексееву, и что, впрочем, без тебя я один не имею ни власти, ни желания им ни на что отвечать. Мое решение было всеми одобрено. Вообрази себе, что три дня после кончины батюшки дело начало у них стряпаться, – это узнал я от Баранова; и змеи сии имели дух нас видеть и ласкать, имели дух отдавать телу батюшкину долг, питая столь беззаконный умысел против родных его детей!

Константин. Петербург, 9 августа 1809 года

Милый, любезный, бесценный брат. Не хочу пропустить первой почты, не описав тебе всего, что со мною было с несчастной той минуты, когда я с тобою расстался. Я уехал, как тебе известно, после полуночи и был чрезмерно скор, но это было тяжелейшее путешествие в моей жизни. Какая цель! И потом мысль, что я тебя покинул, может быть, для временных неприятностей, кои я не разделил с тобою, чрезвычайно меня мучила. Наконец я приехал сюда 8-го, к вечеру.

Тургенева не было дома. Я послал за ним и еще раз убедился, что ежели есть злые в этом свете, то есть и добрые, и у нас есть друзья. Тургенев принял дружеское участие в нашем несчастье и неприятности, которая тотчас за ним последовала. Я оделся и послал П. к Алексееву, чтобы предупредить его о моем приезде и попросить о недолгой беседе. Алексеев был чрезвычайно удивлен причиною, заставившею меня предпринять сие путешествие. У него было много народу, он играл, но все это захотел оставить, чтобы со мною увидеться, на что П. не согласился, но просил его уделить мне час времени на следующий день. Алексеев отвечал ему, что останется ради меня все утро дома, чтобы мы могли хорошенько все обговорить. В восемь часов я был у него. Нет нужды говорить тебе, как мы оба были растроганы нашею встречею. После многих слез и объятий он усадил меня и, когда оба мы перевели дух, стал меня спрашивать, как все произошло, какие шаги предприняла Анна Петровна[61 - У братьев Булгаковых был дядя Петр Иванович, в это время уже покойный. Он имел трех дочерей: девицу Александру, бездетную вдову Анну Колтовскую и княгиню Щербатову, после которой остался сын, князь Николай. В пользу свою, своей сестры и малолетнего племянника Колтовская и предъявила права на имения Якова Ивановича.], и проч. Он долго этому не хотел верить. Не могло вместиться в его сердце такое черное дело. После он мне сказал: «Будьте покойны, это предприятие гнусное и дерзкое, которое им, кроме стыда, ничего нанести не может. Доказательства ваши так явны; впрочем, кому не известно, что батюшка для вас только и жил, всегда вами был доволен и вами восхищался. Все его письма ко мне сим наполнены. Указ был написан весьма деликатно, как государыня обыкновенно делала. Мне все кажется, что должна быть духовная батюшкина где-нибудь, тогда тотчас бы можно остыдить бессовестную Анну Петровну. Впрочем, и эта духовная хотя недописанная, но вся писана его рукою, всему свету известною, следовательно, и воля его несомнительна; а что вы его дети, кто может это оспорить и кто знает это лучше Анны Петровны? Может ли она не признаться, что это не рука ее батюшки? Следовательно, чего она может надеяться? Ничего, кроме стыда. Надобно попытаться тотчас прекратить зло в его начале, а для сего просить государя. В случае же, ежели он сего и не сделает, то для вас только может быть, признаться, весьма неприятный процесс, но который кончится в вашу пользу. Неприятен, потому что пойдет с малых судов, а там всякий толковать будет по-своему; а когда дойдет сюда, то неоспоримые вы имеете права».

Я ему говорил об указе о Стрекаловых. За ним послали, но это совсем другое. Стрекалов сделал завещание. Мы и положили писать к государю. После обеда я к нему приезжал; он мне сказал, что он еще обдумал дело, спрашивал, сделала ли Анна Петровна какой-нибудь шаг, кроме разговора с нами. Я ему отвечал, что не думаю. А в сем случае нельзя подавать письма, ибо в сих делах нельзя поступать легкомысленно. Государь может спросить, что соперники за подвиг сделали, а она может отпереться, ибо только еще с нами говорила. «А мы, – прибавил он, – будучи здесь, – мне только ваш братец напишет, что она что-нибудь сделала, – тотчас можем за дело приняться; а между тем надобно приготовить тех, кои действовать будут и помогать могут». Против столь справедливого рассуждения нечего было говорить, тем более что я совершенно с ним согласен.

Потом он мне сказал: «Анна Петровна ко мне писала, я ей, признаться, и отвечать не хотел; вот ее письмо». Она, говоря Ивану Алексеевичу о ее позоре и ее огорчении, просит у него продолжения дружбы его к батюшке и на нее с сестрою, просит позволения к нему писать и просит его совета, как ей поступать! Иван Алексеевич на сие сказал мне: «Я ей буду отвечать», – и написал тотчас письмо, которое может служить правилом и ее отвести от ее намерения. Иван Алексеевич ожидает от сего письма, что она образумится. Начиная весьма учтивым образом, говоря о дружбе к батюшке, о сожалении о его кончине, благодаря за ее к нему доверенность, говорит ей: «А как вы требуете от меня советов, то я себе долгом поставляю следующее вам сказать. Дошло до меня, будто бы вы имеете намерение оспаривать права у детей вашего дяди и благодетеля на имение, от него им оставленное. Я сему не могу верить; но ежели вы его и имеете, то сие предприятие, которое не может иметь для вас никакого успеха, покроет вас только стыдом и отвратит от вас участие всех честных людей. Кто лучше вас знает, что они его дети; кто может это оспорить? Это всему свету известно. Известно также, что его намерение было никому, кроме их, всего своего имения не отдавать. Сие доказано духовною, которая хотя и не подписана, написана вся его рукою и будет иметь неоспоримую силу, и сверх того, должен я вам сказать, что у меня в руках множество тому доказательств, против которых ничего устоять не может. Итак, я вам советую оставить в покое прах почтенного вашего дядюшки и не делать никакого подвига, о коем вы только сожалеть будете, ибо не получите никакой от него пользы; вы только отвратите от себя участие Александра Яковлевича и Константина Яковлевича, которое вам нужно». Это большое письмо было все в таком смысле. Алексеев полагает, что это ей помешает предпринять шаги в отношении суда.

Покамест, не имея возможности самому вчера отправиться на поиски Левушки [то есть Льва Александровича Нарышкина, племянника многосильной тогда Марии Антоновны] и проведя почти весь день у Алексеева, я послал Тургенева, который его вытянул. Этот добряк принял наше дело к сердцу с такой горячностью, на какую способна только чувствительная и благородная душа. Он поговорит со своей тетушкой и вернется сообщить мне ее ответ касательно того, надобно ли мне самому принести ей письмо или же передать его ей в том случае, ежели не смогу видеть ее наедине.

Кстати, пошли мне копию грамоты императора Павла батюшке в Вильну, где он ему говорит: да узрят сыны сынов ваших, – и проч. Чем больше документов, тем лучше. Левушка обещал в первые дни говорить своей тетке и все употребить, чтобы она взялась за наше дело, он убежден, что она, со своей стороны, все сделает.

Константин. Петербург, 16 августа 1809 года

Вчера поутру Иван Алексеевич писал ко мне, чтобы приехал я к нему для переговора по причине свидания его с князем Лопухиным. Я явился; он сказал мне, что ездил нарочно к князю, дабы объясниться с ним. Князь, несмотря, что был занят, принял его и говорил более часа о нашем деле. Что нужно сие прекратить в начале, что он, со своей стороны, все сделает, что от него зависит. «Надобно подать письмо. Государь, вы знаете, сам не решится утвердить по оному прав их, а надобно упросить его, чтобы отдал дело в Совет. Там же, по моему суждению, не может справедливость дела подлежать сомнению. Вы знаете, – прибавил он, – что просьбы подаются чрез Молчанова, но я охотно беру на себя эту поднести сам государю и при сем случае сказать все, что для них может быть полезно. Я Якова Ивановича знал, вместе с ним учился. Впоследствии мы только расстались служением нашим, он – будучи в чужих краях».

Алексеев весьма доволен сим расположением князя, который нраву холодного, но за сие дело берется, кажется, охотно, а что всего лучше, берется подать сам просьбу, чего он никогда не делает и что великое сделает влияние и на прочих членов Совета, когда узнают, что он столько старался; он же будет и по сему ходатаем нашим в Совете, чтобы доказать государю, что он в справедливом деле интересовался. Не надобно давать простыть в нем сему расположению. Алексеев велел мне тотчас изготовить прошение, привезти его к нему для поправки, а потом отправить к тебе для подписания. Эх, ежели бы у меня был от тебя бланкет, тотчас бы это свихляли, пока нет здесь Румянцева, который один, может быть, будет иначе рассуждать.

Алексеев поговорит с Завадовским, с коим он очень хорош и который с батюшкой короток был. Я съезжу к князю Куракину, и всех будем к сему делу приготовлять, дабы оно им было известно и прежде собрания в Совете.

Все предложения Анны Петровны вздорны, и мне кажется, одни козни, а что она поддерживаема священником, то сие неудивительно: во всяком звании есть изверги. Им же будет стыднее.

Пересмотри еще раз все бумаги и все, что найдется касательно до сего дела, или какие брульоны их писем о нас, или что в журнале не сказано ли о нас, то, списав все, а брульоны в подлиннике, пришли ко мне.

За какого Миллера выходит Волкова? Уж не за приятеля ли моего егерского генерала Ивана Ивановича, что был ранен пулею в шею, и который был в Вене? Я бы очень этому рад был. Он весельчак и очень добрый человек.

Константин. Петербург, 20 августа 1809 года

Я был вечером у Новосильцева, с которым долго говорил. Он также уверен, что все сделается, как мы сего желаем, и велел мне к себе ездить.

Не поверишь, какая помощь для меня милый Тургенев.

Константин. Петербург, 24 августа 1809 года

Алексеев велел тебе написать, чтобы ты постарался как можно, чтобы в суде проволокли, чтобы позже о деле докончили и позже к тебе было требование. Сие легко сделать можно, и я уверен, что ты уже и сам о сем подумал. Ежели же ты получишь требование, то отвечай на вопрос, по какому праву вступил во владение? По праву детей, в силу указа от такого-то года (тот же, на который столь мерзким образом Анна Петровна ссылается), что мы были введены им в свет, ознакомлены, введены в службу как его дети и всему свету детьми его известны; что, сверх всего сего, есть духовная, которая послана в Петербург и представлена на высочайшее утверждение.

Константин. Петербург, 26 августа 1809 года

Письмо переменено в одном только месте, по причине приложения свидетельства. Вместо «сверх сего, мы совершенно удостоверены» и проч. Иван Алексеевич написал: «Сверх сего, все прочие родственники наши, в том числе родная сестра нашего родителя с детьми своими, и некоторые его друзья, ведавшие истинное и всегдашнее его о нас намерение, письменно волю его подтверждают в свидетельстве, всеподданнейше у сего подносимом. Одна только из дочерей дяди нашего, вдова надворного советника Колтовская, облагодетельствованная милостями отца нашего, забыв благодарность и совесть, обнаружила желание завладеть правами, нам одним принадлежащими».

Присланные тобою два письма, из Эдикуля писанные, в случае могут быть полезны. Спасибо тетушке, что она хотела писать к государю в пользу нашу.

На сих днях пойдем мы с Алексеевым к князю Лопухину – отнести ему письмо, кое уже написано. Он, верно, не замедлит, как обещал Алексееву, представить его императору со своими соображениями. Сверх того, надобно тебе сказать, что его величество несколько осведомлен уже об этом деле и что я нашел средство заинтересовать многих лиц. Посмотрим, что из сего станется. Решающая минута недалека.

Графу Строганову говорил И.Н.Новосильцев. Они оба находят наше дело справедливым, и Новосильцев мне сказал: «Будьте покойны, все исключительно за вас… Император может решить дело, это его прекраснейшая привилегия. Я ничуть не сомневаюсь в успехе».

Константин. Петербург, 31 августа 1809 года

Решение тетушки [Мавры Ивановны Приклонской] оставить свет меня сильно огорчает. Батюшка всегда сему противился; хоть этим ее склоните остаться, по крайней мере не исполнить своего намерения до моего приезда. Постарайтесь об этом и моим именем ее попросите. Надобно ей там совершенно быть спокойной, следовательно, надобно, чтобы и дела ее были в порядке; мы постараемся их устроить. Надеюсь, что семья наша, отдалив от себя фурию и получив вместо нее ангела, будет теперь жить подлинно родственнически.