Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Александр. Неаполь, 2 мая 1805 года

Ей-богу, больно: пишу тебе под № 119, а ты мне на 102-й только отвечал в последний раз. Спасибо тебе, что устроил дела бедного Приклонского.

Приступим теперь к Неаполю. В нем делаются страшные проказы. По случаю отъезда Бореля могу с тобою говорить без особого риска. Не знаю, известно ли тебе о несчастном случае с Щербатовым, случае тем более досадном, что он не только задевает основы права человеческого и оскорбляет Щербатова, но отражается и на всей нашей нации. В ночь с 9-го на 10-е отряд сбиров [полицейских] с офицером явились в комнату Щербатова, арестовали его, посадили в коляску и отвезли таким манером, как злоумышленника, за пределы Неаполитанского королевства, без какого-либо предварительного согласования с Карповым. Можешь вообразить, какой эффект произвел подобный способ действий на такого ревностного русского, каков Карпов. Он обратился с очень соленой нотою, в коей потребовал быстрейшей репарации, и такой, какая бы дала ему знать, должен ли он продолжать или прекратить исполнение своих функций при сем дворе. Вчера нам наконец отвечали другою нотою, которая может считаться шедевром пошлости и в коей одна фраза уничтожает другую. Обвинения против Щербатова таковы: он не представился при дворе, у него нашли ружье, он не носил мундира, он явился в Неаполь, чтобы бросить вызов двору своею дуэлью с Саксом, коего он убил по крайней мере не по-неаполитански, то есть сзади.

Избавлю тебя от остального и спрашиваю, может ли все это позволить трактовать иностранца как злоумышленника, и без предуведомления, ни до, ни после, его министра; ибо нам все известно через одного человека в полиции. Все это приказано королевою в возмездие за высылку из Петербурга; а ты, может быть, не знаешь, что он был ее любовником. Королю сказано все это только вчера. Мы посылаем курьера в Питер и увидим, как государь это дело примет. Арестуя Щербатова, принесли ему кошелек с деньгами, чтоб заплатить долги, ежели найдутся; но он сказал офицеру, чтоб убирался и он, и тот, кто деньги прислал, что он долги, которые умеет делать, умеет и сам платить, что придет время, что все это отомстит, написал записку Гагарину и Карпову, сел в карету, и его помчали.

Не поверишь, любезный, как у меня кровью сердце заливается от подобного скаредного поступка; не должна Россия терпеть подобные дерзости от державы, которую алжирцы заставляют себя бояться. Я, право, второй день хожу как шальной. Посолына изволит защищать сей поступок; ты можешь вообразить, какой шум мы подымаем, мы, русские в душе. Неаполь стал для меня гнусен, и не вижу минуты убраться. Я так откровенно всем говорю мой образ мыслей, что, верно, дошло до знатной особы, чему я и рад, и готов на все; лучше есть русское говно, чем неапольские макароны. Записка к Гагарину была, верно, в руках здешнего двора, который будет коситься на него за дружбу Щербатова.

К маменьке через Приклонского посылаю ассигнацию, которую купил на нашем корабле у матроса. Пини наш воротился из Корфу, был в Венеции, где видел Маруци, который тебе кланяется, а дочь Бароцци большие имеет на тебя претензии.

Александр. Неаполь, 7 мая 1805 года

Я буду проситься курьером в Вену, где добрый наш посол меня несколько задержит и потом отправит в Петербург, а ежели ехать туда прямо, то когда же с тобою пожить? Дороги по Италии теперь очень верны, по крайней мере уж давно не слыхать, чтоб шалили.

Благодарю за вести московские и все твои подробности о доме нашем: от всего этого сердце бьется. Батюшка, кажется, весел и предоволен нами, пишет: «Канцлер[21 - Государственный канцлер граф А.Р.Воронцов.] меня утешил похвалою о тебе, хвалит, да и много, все то, что ты писал во время болезни Карпова: но сие да не возгордит тебя. Обещался мне о вас обоих писать к князю Чарторыжскому. Я с ним переговорил о всем, что только может касаться до вашего будущего блага; увидим, что сделают в Петербурге, между тем радуюсь, что начальники вас за глаза знают и хвалят». Не поверишь, как сии слова меня порадовали: стоят всякого награждения.

Отгадай, кто к нам явился вдруг. Виленский знакомый, красноносый и краснощекий генерал Лассий, такой же все чудак, приехал лечиться и начал тем, что ложится в семь часов спать, обедает в час, по сю пору только мне сказал: «Бачка! Как ты, братища, вырос; приходи обедать к нам». Приехал из Рима Щербатов, да что-то невзлюбил Неаполь и едет чрез две недели, возвращаясь в Россию. Скоро будут сюда Демидовы, жду их с большим нетерпением, а Балк, кажется, раздумал ехать в Китай.

Вот три года, что я здесь, а впервой видел чудо св. Януария. Удивительно, что в церемонии сей, основанной на ослеплении и глупом суеверии народа, не наблюдается по крайней мере благопристойности. Старые бабы сидят на первых местах и ругательски ругают бедного святого за то, что мешкает, а не делает чуда; когда же зазвонит колокольчик, начинают кричать: «Bravo S. Gennaro, nostro саго, quanto piacere ci fai provare, quanto sei grazioso, amabile, quanto ti vogliamo bene»[22 - То есть: «Браво, св. Януарий, дорогой наш, какое удовольствие ты даешь нам испытывать, как ты мил и любезен, как мы тебя любим».], – и другие подобные глупости. Какая разница в наших священных обрядах, какая у нас тишина, благолепие, благопристойность, а здесь поют кастраты, играют 200 музыкантов, иллюминация, процессии и проч.

Александр. Неаполь, 9 мая 1805 года

Я получил третьего дня письмо от батюшки, который говорит: «Вчера (29 марта) отпустил я брата в Петербург, и поплакали». Вот что он пишет: «Тебя желаю избавить от Неаполя, где нечего тебе лучшего ожидать; а я стар, дряхл и хотел бы иметь при себе которого-нибудь из вас, даже и для вашей пользы. Глаза мои, кои мне столь верно служили 60 лет без очков, начинают худо видеть, рука ослабела, голова также ненадежна. Как же мне не желать иметь при себе человека, на которого положиться могу, а где его найти, кроме одного из вас?»

Не можешь вообразить, как я на Васильчикова[23 - Алексея Васильевича, являвшегося родным племянником нашего посла в Вене графа А. К. Разумовского и служившего там под его начальством.] зол. Что за фофан! Куда девались все мои письма?

Одиннадцатого сего месяца Татищева всякую минуту ждали в Триесте, так что он, может быть, прибудет сюда в конце этой недели, и тогда будут здесь три наши корабля; теперь имеем мы «Прасковею», линейный корабль и фрегат «Венус». Сегодня Пини, Николушка, Веттера едут обедать к капитану Сотланову и есть щи.

Маменька пишет, что ожидает тебя всякую минуту. Я послал ей денег с Борелем, а в этом месяце еще пошлю, ибо буду богат. Кстати: батюшка пишет, что дал тебе для меня 500 червонцев; сделай одолжение, перешли из оных 100 матушке: это всего короче и лучше, чем мне отсюда посылать вексель; из Вены удобнее и вернее можно доставить деньги в Петербург.

Все идет по-старому, с княгинею все ладно, она добрый парень, только страшная игрица, что терпеть в женщине не могу. Сегодня должны приехать Демидовы; он будет брать бани острова Пекин, а она, я чаю, амуриться с испанцем парижским, о котором она тебе, верно, говорила и который явился в Италию специально ради нее.

Александр. Неаполь, 16 мая 1805 года

Ну, брат, теперь нас занумерили, и надеюсь, все пойдет как по маслу. Все то, что князь Чарторыжский тебе говорил, очень меня обнадеживает и радует; теперь не надобно нам унывать.

Я матушке много писал о желании нашем, чтоб она переселилась в Москву: ежели там Шумлянские[24 - Мать братьев Булгаковых в это время была уже вдовою доктора Шумлянского и с двумя от него дочерьми жила в Петербурге.] докучают, то, по крайней мере, карману ничего не стоят, а в Питере не так с прочею роднею.

Александр. Неаполь, 9 июня 1805 года

Так и быть, умру, но Пиния не отпущу в Вену без письма к любезному и милому моему Костюше.

Это заглавие тебе покажется трагично, но успокойся. Дело в том, что я три ночи не сплю за работою, которую делаю один, – Пиний занят приготовлениями к отъезду; право, не чувствую ни рук, ни глаз. 16 больших депешных листов исшифровал для государя, да к князю Чарторыжскому еще изрядная кучка. Мне была предложена поездка, но я не хочу ехать, не видавшись с Татищевым, что ему бы показалось несколько странно или неучтиво. Как его по сие время здесь нет, то заключаю, что он заехал в Корфу.

Виленский наш знакомый[25 - То есть генерал Борис Петрович Лассий, бывший литовский военный губернатор, начальник русских войск, высадившихся в Неаполе в первую войну с Наполеоном.] дал мне уверение, что стоит мне только сказать ему, когда мне хочется, то он меня отправит в Петербург, и так я с этой стороны очень покоен и уверен насчет себя. Я с ним живу очень ладно, меня любит и много хвалил и рекомендовал князю Чарторыжскому. Приглашает с ним быть на основании, как был, помнишь, при нем П.Я.У.[26 - Павел Яковлевич Убри.] в Вильне; все это может устроиться, и с большими для меня выгодами. Это усмотрение заставляет меня не торопиться в Россию, ибо фортуна моя может быть сделана.

Александр. Неаполь, 14 июня 1805 года

Шпренгпортен сумасшедший человек и удивительные делал дурачества и проказы в Корфу. Надобно знать, что жена его уверяет беспрестанно, что брюхата, и в последний раз в переезд его из Корфу в Венецию, при страшной буре, ей будто сделалось дурно и будто она выкинула, ему показала кусок телячьей почки, в чем-то выпачканный, говоря, что это выкинутый зародыш. Он поверил и говорил всем: «Я видел сверток, которым разрешилась жена моя». Она, кажется, костромская купчиха.

Скажи, имеет ли Турчанинова с собою еще капельмейстера-итальянца, который, верно, ее где-нибудь обокрадет. Рад я, что ты с послом со дня на день лучше: ежели чуть здесь не так пойдет, то к вам турну, и давай вместе жить. Посолыиа тебе кланяется; она меня представила какой-то Коллоредо, приехавшей из Вены и которая просит передать тебе тысячу любезностей. С Демидовым я приятель; добрый малый, велел сказать батюшке, что на все его предложения соглашается, не зная даже, в чем оные состоят; желательно было, чтоб батюшка скорее меня уполномочил трактовать то дело, а я берусь выходить все то, что он хочет. Напиши тотчас батюшке обо всем этом, ибо Демидов останется здесь, кажется, на все лето. Она сию минуту приехала, и я ее еще не видал. Балкша будет позже.

О Турчаниновой это правда, что она сущая фурия; я ее сам не любил. Головкина добрая женщина, а на бедную Долгорукову, здесь бывшую, напечатали в миланских газетах преехидную сатиру, в коей, между прочим, обвиняют ее за то, что она смеет себя называть публично приятельницею неаполитанской королевы, приверженной к Англии, и проч.; одним словом, в этой сатире помещено все, что может только кольнуть самолюбие женщины, что у ней нос попугая, язык сороки, что в Париже хотела держать винную лавку, которая обанкротилась по недостатку средств.

Александр. Неаполь, 9 июля 1805 года

На той неделе, любезный брат, воротился я с Казертской ярмарки, узнав, что здесь был сигнал двух военных кораблей: я не хотел, чтоб Татищев, приехав, может быть, меня не нашел, и вышло, что очень хорошо сделал. Весь третьесегодняшний день «Крепкий» танцевал между Капри и Неаполем, ибо был почти совершенный штиль, а вчера наконец фрегат до рейда нашего дотащился. Он был еще далеко от порта, когда я поехал навстречу Дмитрию Павловичу, но как тотчас прибыл и Карпов, то я с ним много говорить не мог. Он вбежал тотчас в каюту, вынес указ о прибавке мне жалованья и сам оный прочел. Он в карантине, и мы только подъезжать к нему смеем, что очень беспокойно по причине качки.

Сегодня встал я поранее и поехал к нему. Узнав меня издали, вышел он в окошко, и я, держась за корабельную цепь, часа с два с ним разговаривал путем, ибо вчера, кроме «здравствуйте» и «до свиданья», ничего не было. Он меня так обласкал, что я не знал наконец, что отвечать. «Ваше намерение, – сказал я, – есть послать меня скоро курьером?» На это он отвечал: «Мое намерение? У меня вынудили обещание это, а я ничего столь не желаю, как чтоб вы со мною остались хотя месяца два-три». Потом много спрашивал о важных здешних особах, о чужестранных министрах, их инфлюенции, об образе жизни неапольской, о дворе и проч. и проч. С первого разу он столь на ласковую ногу себя поставил со мною, что я, кроме хорошего, ничего не предвижу. Дал мне комиссию людей ему искать, дом и проч.; взял всех, которых я ему рекомендовал.

Выйдя из карантина (удивительно, что здешний двор не дал еще давно приказания освободить фрегат от карантина под каким-либо предлогом), сойдет в трактир «Крочелла», а там переедет в бывший Скавронской дом; но вероятно, что оный не будет для него достаточен по малости и что он возьмет другой, о чем он и мне уже говорил, прибавив: «Хочу вас иметь при себе».

Ежели вздумается похитителю Франции и здешним королевством завладеть, мы куда-нибудь да денемся и поедем ежели не в Россию, то в Вену. Как ты думаешь?

Смерть бедной Гагариной[27 - Это знаменитая княгиня Анна Петровна, урожд. княжна Лопухина; она скончалась 25 апреля 1805 года.] меня огорчила. Между радостями, которые думал найти в России, считал и ту: еще раз ее обнять. Мы, как бешеные, друг друга любили, и я с нею провел здесь 8 месяцев, наиприятнейших в свете. Без ее малодушия умерла бы она моею. Дай ей Бог царства небесного!

Благодарю любезного Званцева за приписку; приятно мне будет обнять столь старинного приятеля и товарища.

Александр. Неаполь, 18 июля 1805 года

Пишу, чтоб вывести тебя из заблуждения, если у вас разнесется слух, что мы погибли от сильного землетрясения, которое мы ощутили 14-го сего месяца в 10 часов вечера. Беды, им произведенные, чрезмерны; все дома, которые не развалились, повреждены. Но столица еще не столько пострадала, сколько окружности, в Кампобассо, Изернии, Авелино и проч. страшные разорения, и погибло несколько тысяч душ. Казертский славный дворец треснул, в Капуе завалило целый эскадрон. Мы все страх как перепугались. Сидели у посольши, как вдруг начали хрустали в люстрах звенеть, все колокольчики сами собою зазвонили, три потрясения были отменно сильны. Физик Казелли уверял короля, что, если бы продолжилось землетрясение еще 6 секунд, весь бы Неаполь исчез. Вот достоверное и плачевное известие: верь только этому, все прочее – басни.

Я боялся за посольшу, но она очень хорошо все перенесла; я признаюсь, что меня бросило в пот и в содрогание, которое не скоро прошло. Что это за чувство, изобразить нельзя; народ, ходя по улицам, воет, женщины кричат без-милосердно, весь город еще в унынии.

Александр. Неаполь, 1 августа 1805 года

У нас со дня на день ладнее идет все. Намедни заболтались мы на балконе до полуночи. Спрашивал о моей службе и удивлялся, что я не более асессора, прибавив: «Прошлого года вас обоих хотели произвести, но слишком много перед вами есть старших; но это не помешает нам выхлопотать при первом удобном случае чин. Я вам обещаю, что это не замедлит произойти и что мы не упустим случая», – и пр. Мы целый день почти неразлучны.

Ты знаешь, что Карпов человек прелестный, но имеет странный нрав, и с ним ужиться очень трудно. Дмитрий Павлович очень его ласкает, когда наткнется на него, но, кажется, не ищет случаев. Полетика[28 - Петр Иванович Полетика, бывший потом посланником в Америке.] отменно ленив и, кажется, хочет оставить меня хозяином положения, Межаков употребляется только для переписывания набело, из чего можешь посудить, что большая часть бремени на мне лежит, и я теперь удостоверился, что с доброю охотою можно горы ворочать. В этой экспедиции большую часть депешей дал мне сочинить; это хорошо, но скучно отменно дьявольское шифрование и переписывание. Когда прочел я ему проекты двух писем к вам, прочтя их, он сказал: «Славно, сударь; то-то у единородного в Вене забьется сердце, когда увидит подвиги Неапольской миссии; теперь прошу тебя переписать, ибо у других заваляется и никогда не поспеет», – и пр.

Ну, сударь, прошу отгадывать, где я теперь был? Знайте, что в сию минуту, 10 часов вечера, вспыхнул Везувий престрашным образом. Вся восточная часть неба как будто кровью облита, лава менее нежели в час дотечет, без сомнения, до моря. Что за зрелище! Никто не видал здесь подобной эрупции; на улице хоть письма читай. Завтра почта идет, я дам тебе описание подробное, а теперь успел едва намарать пару слов, покуда печатают пакеты. Поручик Реди остается в графском распоряжении, для отправления сюда обратно. Я тебе его рекомендую: бедный, но хороший человек, служил в старину у нас и говорит по-русски. Прошу с ним прислать мне сургучу вашего, который надобен и Дмитрию Павловичу; а про обе гитары некогда было и подумать, но в оказиях недостатка не будет; между тем посылаю тебе, любезный, струн самых лучших запасец.

У нас все берет грозную осанку, и бог знает, что будет с нами. Вперед я тебе буду писать лимонным соком иногда, а дабы не заставлять тебя коптить все письма, то знай, что соком будет писано только в тех, которые будут начинаться словами «любезный брат». Ты то же самое делай в рассуждении меня: впрочем, не буду употреблять это условие, покуда не получу от тебя ответа и известия о получении сего письма. Эта предосторожность не худа, а я множество имею вещей, которые для тебя крайне интересны, а по почте писать не могу.

Александр. Неаполь, 2 августа 1805 года

Вчера отправили мы нашего курьера в Петербург; с ним поехал также поручик Реди, мне очень знакомый, которому я дал к тебе письмо и посылку, то есть гитарные струны.

Сидим мы за работою и очень торопимся, ибо Дмитрий Павлович хотел непременно, чтобы курьер уехал к вечеру; вдруг поднялся шум, все бегут, народ кричит, спрашиваем, что сделалось; «II Vesuvio butta fuoco», – закричали нам множество голосов. Услышав сии слова, заперлась канцелярия, и все бросились на угол улицы, откуда виден Везувий. Какая картина представилась нашим глазам! Прошедшие эрупции ничто в сравнении с сей. Лава с вышины кратера до моря (то есть мили три с половиною) протекла минут в 50. Я бы никогда не поверил, что огонь может в самой воде гореть, и довольно долго. Татищеву беспокоиться было незачем, ибо, писавши, из своего кабинета видит Везувий как нельзя лучше во всем его пространстве. Как это для меня не новое, то я тотчас воротился в канцелярию и, покуда те, разинув рот, смотрели, я написал тебе письмецо, которое тебе вручено будет поручиком Реди. Дмитрий Павлович тотчас подписал бумаги и поехал с Кауницем, Гагариным и Коллоредо смотреть вблизи лаву; сегодня я у него был, и он восхищен тем, что видел.

Что мне делать с Дондуковым? Я был довольно глуп, взяв переслать ему женины бриллианты; черт знает, где они теперь возятся, а между тем мне беда, ежели украдут их как-нибудь. Пожалуй, друг мой, напиши Бароцци, ежели они будут в Венеции, чтобы он им сказал, что, ежели не напишут мне тотчас, кому или какому банкиру их вручить, я ни за что ответствовать не буду. Я им не брат и не приятель, чуть в глаза знаю, не намерен лелеять их пожитки. Ежели в Вену будут, скажи им это сам, и вообще старайся разведывать, где они обретаются. Балкше шаль доставлена.

Александр. Неаполь, 5 августа 1805 года

Мы все были у посольши. Вижу, что графиня Кауниц на меня смотрит пристально, спрашиваю у нее причину; она мне говорит: «Зачем вы толкаете мой стул?» Я не успел рта раскрыть, чтобы ей отвечать, как случается новый толчок; тогда я вскакиваю с криком: «Это землетрясение!» Один маркиз здешний, с нами сидевший, хотел удерживать, что въехала карета на двор; но не было никакого сомнения, когда в люстре, которую качало, как колыбель, начали звенеть хрустали, и все колокольчики сами собою зазвонили. Тут и маркиз закричал: «Боже! Это ужасное землетрясение!» – «Ах, боже мой, – сказала посольша. – Что же делать?» Мне первая мысль, которая тотчас пришла в голову, было лиссабонское землетрясение, от которого срезало все дома. Ожидая, что и наш провалится, бросил я очень непохвально дам и кинулся на улицу, куда также сбежали с 3-го этажа Гагарин, Беттера и весь трактир. «Погибнуть вместе – одна из сладчайших кончин», – говорит Флориан, но, видно, ему не случалось быть при землетрясении. Меня кинуло в пот, и сделалась тошнота, которая продолжалась дня два, а в нервах имел столь неприятное чувствование, что не могу тебе изобразить.

Увидев после посольшу, думал, что будет меня бранить за то, что их бросил и убежал; но так как немки сентиментальны, она меня похвалила, что я в сию минуту вспомнил мою княгиню и тотчас к ней побежал, и поскольку сделал я это, о том не раздумывая, то вышла мне заслуга в том, что было, разумеется, достойно осуждения. Но признаюсь, что такой испуг на меня тогда нашел, что кинулся бы, верно, и с балкона, ежели бы нашел дверь запертою. На лестнице нашел женщину в обмороке, все ее оставили. Татищев один ей помог, принес уксус и проч. Это тем прекраснее, что это была француженка, а он русский министр. Козловский тотчас бы написал стихи. Демидов бросил костыли, забыв подагру, и пустился бежать.