Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Непонятным счастием здесь убило человек с 12, не более, два или три дома провалились, но повреждены почти все без изъятия, и нет сомнения, что, ежели бы продолжалось еще секунд 6, Неаполь бы исчез; но, слава Создателю, все миновало, мы все живы, и никому из наших ничего не случилось. Гагарин весьма счастливо избежал, ибо в доме Скителли, который рядом с ним и отделен от его комнаты одной только стеною, все провалилось. В доме Серра-Ка-приоли крыша провалилась, и 3-й этаж очень поврежден, также и Скавронской дом пострадал; в комнате посольши большая также нашлась трещина. С этого рокового дня все площади города и Вилла Реале наполнены каретами, в которых устроили постели, чтобы там спать всю ночь, дома совершенно пусты; бездельники сим, конечно бы, воспользовались, ежели бы не поставили под ружье весь гарнизон, они собрались перед собором с криками: «Кровь св. Януария, покажись!» – прося у него чуда. Весь город наполнен процессиями, молитвами, кругом ужасный шум и гам. Все это продолжится еще несколько дней, пока народ совершенно не успокоится; все театры закрыты.

Ну, брат, какое мне с министром житье, как мы ладим! Нельзя лучше. Он ни пылинки от меня не скрывает, отменно откровенно обходится со мною, и не могу тебе описать, как милостив; что бы ни хотел делать, всегда мне наперед намекает; дела ли, гулянье, пустяки, – все «пошлите-ка Булгакова!» Вчера пришел я к нему в семь часов вечера, попил чаю, потом сели на балкон, начали говорить, заболтались до одиннадцати часов нечувствительно, а он было дома остался, чтоб многое написать, и принужден был работать всю ночь.

Полетика того не показывает, но не верю, чтоб внутренне был доволен оказываемыми мне Дмитрием Павловичем ласками; впрочем, его уважает министр, а он мне, сколь мог приметить, кажется человеком, с которым легко ужиться. Межаков все гуляет, разве когда Карпов его поймает и заставит переписывать. Сей последний здесь, я думаю, останется, и Дмитрий Павлович занимает его разными препоручениями, касающимися до здешних. Он мне пространно говорил о выгоде здесь остаться, прибавив: «Вы не раскаетесь». И я не сомневаюсь, что с ним очень легко я выйду. Ему у двора очень хорошо, и он очень запанибрата с Чарторыжским. Сей в собственноручном письме к Л., который меня ему рекомендовал, говорит: «Все, что вы мне говорите о молодом Булгакове, дает ему право на доверенность императора, я поговорю о сем с его императорским величеством». Это очень меня порадовало: все сии по клочкам приходящие хорошие рекомендации, когда еще прибавится и Татищева, сделают мне добро, по крайней мере заставят заметить и не отказывать первому обо мне представлению.

Все эти дни не выходил я со двора, как только, чтобы идти к Дмитрию Павловичу, как ради дела, так и по причине опасности на улицах: народ суеверный, ни за что ни про что в ухо свистнет. Одну женщину башмачник колодкою замертво положил, говоря, что, ходя с открытою грудью (что проповедниками запрещено), женщины раздражали Бога и навлекли землетрясение. Они этак могут подумать, что и соломенная моя шляпа, обшитая черною тафтою, может также навлечь вторичное землетрясение. Слуга покорный с такими чудаками!

Батюшка, говоря о пятидесяти червонцах, которые нам давать хочет помесячно, включает ли тут то, что нам идет от государя, или только свои одни деньги, что составило бы большие богатства? Да притом он говорит: «Буду вам давать вместо 40–50», – да я 40 никогда не получал, а только 25. Пожалуй, выведи меня из этого недоумения, чтобы я мог путем батюшке отвечать, и растолкуй мне новый план хорошенько, то есть вообрази себе, что перед тобою стоит князь Александр Щербатов и говорит: «Это смешно, как можно из рублей червонцы делать, и как можно вести счет с червонцами, я ведь не банкир, я почему знаю то, что ни есть, да я знаю», – и проч.

Каковы же ваши немцы! Поди-ка, так расшумелись, что и не уймешь. Здешних грешных сильно прижимают общие враги и заставляют кричать «аминь». Чем-то все это кончится, но приходится терять терпение.

Александр. Неаполь, 8 августа 1805 года

Император прислал с курьером, который привез мне письмо твое, прекрасную золотую табакерку, обсыпанную бриллиантами, Карпову, и велено ему дать, кроме жалованья, 1200 червонцев пенсии. Как меня это обрадовало! Давно заслуживал это бедный наш Карпов.

Александр. Неаполь, 22 августа 1805 года

Я был уверен наперед, что слухи о землетрясении дойдут до вас чрезмерно увеличены. Сие побудило меня два письма к тебе писать для большей верности; одно послано по почте, другое через курьера; вижу с удовольствием, что оба до тебя дошли. Но что меня очень тронуло и обрадовало, это поступок посла. Я посольше прочел этот пассаж; она была в восхищении и довольна, что ты признаешь так ласки ее мужа, о чем, верно, ему писать будет. Она велела тебе сказать: «Раз так, когда увижу вашего брата, он найдет у меня холодный прием». Она живет с королевою в Кастелламаре, и тамошний воздух приметно восстановил ее здоровье: стала пополнее, и локотки начинают становиться покругловатее. Место, ею обитаемое, называется Квисисана, чего лучше? Вдобавок к реляции моей о землетрясении прилагаю эктракт с рапорта, поданного обер-полицмейстером королю. Ну, что за суматоха! Как вспомню, так по коже подирает. Бедному Неаполю досталось: нет дома без починок.

Полно о сем, да притом Реди может тебе рассказать все подробнее; а я тебе его рекомендую. Когда возвратите его нам, не забудь сургучу прислать, в коем терпим нужду. Ну, брат, что за лады у меня с Татищевым и как он меня любит! Ты говоришь: грей железо, а мне кажется, что согрел да и сковал уже. Я был нездоров на той неделе: изволил детиночка обкушаться. Услышав это к вечеру от княгини (а я у него обедал в тот день), которая просила его заставить меня взять лекарство, он ей это обещал, прибавив, что любит меня как брата. Можно ли большее сделать уверение? Для меня оно кажется превыше всех, и я сколько бы ни жил, не буду в случае оное употребить. На другой день подлинно ко мне пришел и просидел часа с два.

Александр. Неаполь, 27 августа 1805 года

Третьего дня было ежегодное великое торжество Pie di Grotto, то есть что двор в великой процессии идет к гроте Позилипской прикладываться к мадонне. Вся армия в параде, под оружием, все смотрели это у Эллиота, а я обедал у милой посольши наедине. Ее окошки низки, и мы все отменно хорошо видели. Была, бедная, печальна, в глазах ее можно было читать: вот тысяч семь войска, но настоящего-то героя, героя моего сердца, нет. Она мне сказала, что послу написала слово в слово все то, что ты об нем мне говорил, и что он, верно, очень будет доволен видеть, сколь ты признателен.

Все у нас покойно и благополучно, но каналья Везувий все еще шалит: теперь течет речка серная позади горы; говорят, что прекрасно видеть две сии полосы, то есть красную огненную лавы и желтую серы. А мне эти прелести начинают быть равнодушны; посмотрел бы на Грабен, на острую Свято-Стефанскую мечеть, вместо круглых из лавы табакерок. Хоть посмотреть бы на круглые пуговки старушки, к которой я с Гришею так часто бегал!

В Пиедигротский праздник был перед Вилла Реале целый флот, который также много придавал торжества. Матросы были по рейдам, множество флагов украшали мачты, были тут два английских корабля, наш большой фрегат, корвет и много неапольских. Но жаль, что запрещено было стрелять так, как обыкновенно, ибо боялись, что все сии пушечные выстрелы могли бы повалить дома, поврежденные от землетрясения.

Александр. Неаполь, 5 сентября 1805 года

Встаю ранехонько, любезный брат, чтоб успеть что-нибудь тебе написать с капитаном Петром Егоровичем Александром, которого Дмитрий Павлович отправляет к вам курьером с великой поспешностью. Хотя он у вас останется не больше дня (ибо Татищев просит посла немедленно сюда возвратить Александра, а депеши наши послать в Петербург с кем-либо из вас), но все-таки рекомендую Александра: человек примерный и достойный. С горстью русских защищал он здесь Портичи против нескольких тысяч лазаронов, якобинцев и французов и разбил генерала Шкипану; за это дан ему Аннинский крест и от здешнего двора орден Св. Константина.

Вчера была у меня баталия с Карповым, который, как ни честный человек, но из такого сделан теста, что ни один человек в свете с ним сжиться не может, и надобно было мое терпение и кротость, чтоб так долго ладить с таким начальником. Вчера печатал я экспедицию в Корфу; вдруг пришел, спрашивает: «Что вы печатаете?» – «Письма в Корфу». – «Да как это? Я не видал, что написано и как запечатано, да зачем же я секретарь посольства?» – и проч. Я отвечал ему, что не было бы ничего легче быть секретарем посольства, ежели бы должность состояла в печати пакетов. Взяв письмо, я оторвал конверт и отдал ему: вот, извольте смотреть, читать, свидетельствовать и печатать. Так и ушел. Он, все следя за мною, спрашивает: «Да кто же запечатает?» Я отвечал: «Да вы сами сказали, что это дело секретаря посольства; я вас уверяю, что письма не пойдут. Ну, вам придется дать отчет», – и так я ушел. Не поверишь, что нет человека здесь, с кем бы он не перебранился; такая железная голова, да притом такого спорщика свет не производил. Скажи: «белое», он – «черное», всегда противное; неудивительно, что не умел себе во всю жизнь нажить друзей, а тьму неприятелей. Для меня – бог с ним. Я, верно, более всех здесь ему желаю добра, но попрошу Дмитрия Павловича избавить меня от его команды. Мне кажется, что ему не очень приятно мое первенство у министра, который все дела дает мне и Полетике; ибо у Карпова слог претугой, неплавный и старинный, а его должность совершенно почти только печатать и отправлять пакеты.

Без всякого порядка стану тебе теперь рассказывать пиршество наше на корвете нашем «Афине», прибывшем недавно сюда из Корфы. Капитан его И.А.Баскаков позвал нас 12-го к себе на корабль завтракать; этот завтрак вышел большой обед, на котором все перепились. Был тут Д.П.Гагарин, я, Кауниц, Карпов (который подрался с Николушкой, но все ладно кончилось, и не имело бы места, ежели бы не забрало обоих) и многие другие наши приятели и офицеры флотские. Пили за здоровье всего на свете, и всякий раз пушечный залп препровождал тост. После обеда Кауниц, желая показаться, попросил еще вина, взял большой стакан шампанского, вытянул и кинул стакан в море; все этому захлопали. Капитан с нашего фрегата «Крепкого» вдруг встал. «Да что, – говорит он, – это немецкая штука; вот как русские делают!» Сказав это, вытянул ту же порцию, да вместо стакана сам, как был, из окошка кинулся в море. Это Кауница удивило. «Черт, – сказал он, – должно быть, он хороший ныряльщик и умеет плавать». Лейтенант Егоров вскипел: «Что вы говорите – плавать? Да я сроду не умел плавать, да вот!» Сказав это, выпил свою долю, также бухнулся в море, и, будучи толст, насилу пролез в окно каюты; ежели бы его тотчас не вытащили, верно бы утонул. Тут Кауниц пришел в восхищение. Да и подлинно, что за народ русский! Когда из пустяка и бездельной амбиции рискует жизнию своею, что он должен быть, когда дело идет о пользе государства и о чести нации? Право, нет другого народа, и Кауниц от экстаза плакал; не поверишь, как смешон! Настоящий шустер, когда пьян.

«Ну, кто молодец, – закричал Дмитрий Павлович, – лезь на мачту!» Гагарин и я тотчас кинулись и полезли на самый верх; но голова страх как кружилась от высоты и вина, да и коленки дрожали. Однако ж я всех менее подпил; только целый день были на корвете и очень весело провели. Ввечеру начали мы между собою танцевать, тут сделалось несчастие: лейтенант Мордвинов, вальсируя с Дмитрием Павловичем, упал и переломил себе ребро. Один лекарь уверяет, что нет ничего переломленного, но между тем больной не может без боли поворотить глаз. Гагарин очень жалел, что не было тут Анстета, который верно лучший товарищ в свете. В именины Дмитрия Павловича будут на фрегате обед, бал и ужин; но я сделаюсь больным накануне: слуга покорный, может и со мною сделаться беда, а прибыль не стоит несчастья.

Александр. Неаполь, 1 октября 1805 года

Сию минуту отправился в Вену императрицын камердинер, с коим Дмитрий Павлович много писал и послал графу, и я также к тебе писал пространно, но со всем тем, любезный брат, не хочу не сказать тебе на всякий случай два слова и через почту. Писем от тебя по этой почте не имел. Все у нас здорово и идет хорошо. Дмитрий Павлович теперь от меня вышел и велел тебе кланяться, да просит тебя Христом Богом прислать скорее Perduto l’Arbitro.

Козловский со своим болтанием наделал себе беды, и я знаю, что на него пишут графу жалобы, но боюсь, что сделали слона из мухи; впрочем, будет наука для него, а нам это хорошие примеры без убытку.

Сегодня Дмитрий Павлович сказал мне под большим секретом, что он, вероятно, будет иметь Лондонскую миссию, почти ему обещанную, когда Воронцов оставит службу; а ты знаешь, что он[29 - То есть граф Семен Романович Воронцов, близкий родственник Д.П.Татищева, бывший послом в Лондоне с 1785 года и вышедший в отставку в 1806 году.] только еще год там согласился остаться. Итак, мне, может быть, придется в Лондон ехать, ежели не будет помехи от батюшки, ибо там дорого жить, и не знаю, возможно ли будет жить, ежели папуша или казна не прибавят жалованья.

Полетика как-то отстал от Дмитрия Павловича, который также к нему, мне кажется, охолодел; в противном случае не мог бы решиться отдать его Лассию, у коего правит он всеми делами и перепискою. Полетика очень со мною откровенен, и я с ним, насколько это нужно. Говорит мне, что раскаивается, что оставил Петербург, куда ехать хочет первый раз, что представится случай к тому. Ежели так, то удастся мне тяпнуть секретарское место.

Демидов все еще в Риме, уверяя, что скоро можно будет русским ехать в Париж; я бы желал, чтобы попало их туда тысяч сто да со штыками вместо кошельков с деньгами, выработанными потом наших добрых мужиков, кои проматываются без пользы.

Наше маленькое общество всякий день обедает у Дмитрия Павловича, у которого славный стол. Венского повара он сослал: редкого в нем ничего не было, а крал безмилосердно.

Из Корфы прибыл наш шкипер «Экспедицион», и на нем курьер к нам из Петербурга асессор Вейдемейер, которого Дмитрий Павлович удержит в канцелярии своей до приезда Пиния; будет кому переписывать, по крайней мере.

Вообрази, что мы ни слова не знаем о генералах, командующих нашими войсками. Сделай милость, напиши их имена, по крайней мере главных. Дмитрий Павлович с большим любопытством принял то, что ты пишешь о Родофиникине и прочих, и просит тебя купно со мною и со всеми не лениться и писать все, что можешь только узнать об наших публичного. Ты чрезмерно меня одолжишь, и я надеюсь, что не откажешь мне это удовольствие по всякой почте. Пиши о всех проезжающих чрез Вену, об успехах соединенных армий, словом, Pilnuy, panie, о nas, bendziemy wdzieczny iego mosci za wszystko[30 - Постарайся, пан, о нас; будем за все благодарны твоей милости.].

Сегодня пришел я к Дмитрию Павловичу, нашел его окутанного в вольтеровских креслах, больного горлом и с жаром. Целый день у него был, к вечеру побежал на минуту в театр к княгине, посидел с нею и воротился к больному. Говорили, рассуждали; спорщик Веттера нас замучил, и мы сели – Дмитрий Павлович, Карпов, Веттера и я – играть в бостон.

Боюсь я очень, что, как заварится в Италии каша, французы будут останавливать все посты, и тогда не знаю, как нам переписываться, что немало меня тревожит. Впрочем, это недолго продолжится, надеюсь, ибо Дмитрий Павлович берет уже свои меры, дабы завести порядочную и безопасную коммуникацию с Веною посредством пакетботов, которые будут уже скоро готовы для перевозки пакетов наших из Барлеты в Зару, а оттуда через Триест к вам, или из Манфредонии прямо в Триест. Тогда нечего нам будет бояться; но покуда заведется все это, пройдет довольно времени.

Александр. Неаполь, 12 ноября 1805 года

Здешнему почтовому поверенному в Риме г-ну Рашету предписано брать все меры для доставлений сюда венской, а вам неапольской почт, что не будет теперь трудно через Анкону, которая французами оставлена. Сии господа совсем вышли теперь из неапольских областей и страшно спешат соединиться с Массеною, который, видно, эрцгерцогом Карлом побит. Мы здесь совершенно как в Сибири: только те вести имеем, которые угодно французам нам давать. По их сказкам, вся австрийская армия уже истреблена, и нам грозят тем же. Пожалуй, давай нам вести и пользуйся всеми случаями, чтобы писать сюда, почты не пропускай: я не вижу, зачем им до нас не доходить, как скоро будут отправляемы морем в Анкону или Манфредонию. Не забудь прислать арию Perduto l'Arbitro и проч. для Дмитрия Павловича. Я с ним всякий день короче; он бесценный человек!

Александр. Неаполь, 14 ноября 1805 года

Насилу-то решился ты дать нам некоторые новости. Скромность твоя, конечно, похвальна; но нет, мне кажется, никакого зла сообщать вести, которые происходят на белом свете, которые печатаются и публикуются: я говорю о военных действиях, которые незачем в секрете держать. Посему надеюсь, что ты и вперед будешь давать нам новости и присылать интересные булетины. Последний, тобою присланный, хотя и старого числа, был нам полезен: мы сравнили числа с миланскими и прочими итальянскими газетами, французам преданными, и нашли большие разницы и противоречия. Так-то обманывают нас здесь, грешных.

То-то будет радостей в Вене, когда приедет наш государь. Немцы добры, а обхождение ласковое нашего ангела пристрастит к нему весь народ; ты увидишь, что немцы будут вне себя, и радость их будет доходить до сумасшествия. Когда будет наша Долгорукова у вас, кланяйся ей много от меня, ее сын милый и скромный малый[31 - Это князь Николай Васильевич, впоследствии обер-гофмаршал и обер-шенк.], а она меня изволила жаловать и любить.

Нельсон разбил почти в прах французско-испанский флот, который имел глупость выйти из Кадикса. Из 33 кораблей только 11 спаслись, все прочие взяты или взорваны на воздух англичанами. Вильнев убит, а Гравина ранили в руку; число умерших с трех сторон считают до 24 тысяч; страшно, но зато прощай, флот французский! Нельсона потеря очень незначаща в сравнении. Это привез испанский курьер; но надобно видеть, что даст нам знать сам Нельсон, который, может быть, и 11 судам не дал спастись. Теперь бы нам должно так же хорошо поколотить этих собачьих сынов.

Александр. Неаполь, 19 ноября 1805 года

Флот и войско наше у нас в виду в Неапольском заливе. Картина бесподобная – видеть кораблей 100. Сегодня именины посольши, все обедали у Кауница, королева надарила имениннице пропасть брильянтов, серьги, медальон с портретом, султан и проч., и все богатое и прекрасное. Я ей дал перстенек с мозаикой. Прощай, весь город в радости, кроме шельмей, преданных французам.

Александр. Неаполь, 22 ноября 1805 года

Кардинал Феш рассеял слух в Риме, что взяли у нас 25 тысяч пленных, 15 тысяч убили и 20 генералов также взяли еще, что 3 дня после заключено перемирие между нами и французами. Мы не можем решиться верить подобным несчастьям.

Наши все ушли в поход к границам. Дамасова генерал-квартира в Киети, Лассия – в Теано, а Кретова – в Лесей. У нас все, слава Богу, идет хорошо; все спокойно, только тревожат нас слухи, идущие от вас. Ради Бога, побейте дьявола Бонапарта, а то он съест всех. Кремская победа нас оживотворила. Дай Боже, чтобы скоро было опять такое же известие.

Александр. Неаполь, 9 декабря 1805 года

С утра до вечера сидел я за перепискою ратификации нашего трактата. Скучная работа, требует всякой осторожности, на пергаменте: что соврешь, так уж не скобли, а переписывай снова. Дмитрий Павлович сказал, что мне дан будет особенный подарок от здешнего двора. То-то взбесится Карпов, коему даже и червонных мало достанется. Нас обидели, ибо князь[32 - То есть князь Чарторыжский, тогда, за отъездом в деревню графа А.Р.Воронцова, возглавлявший Министерство иностранных дел.] пишет прислать в его канцелярию половину суммы, нашей канцелярии определенной. Терпение!

У Карпова была с Беттерою сцена, которую тебе перескажу, не имея ничего иного писать. Говорили за столом о всякой всячине. Был Кауниц с женою, Николай и много других. Заговорили о Лукесини [прусском посланнике в Париже], и беседа стала общею. Поццо сказал, что, представляя Бонапарту свои верительные грамоты, тот обратился к нему по-итальянски, чтобы доставить тому приятность. Я заметил, что с его стороны это было довольно неловко. «Почему?» – спросил Карпов. «Потому что он напоминал Бонапарту, – сказал я, – кто он такой, а французам – что над ними иностранец господином». Многие меня поддержали. Карпов разгорячился и говорит: «Не вижу в этом ничего неловкого, всякий видит все на свой манер. Кто знает, с каким намерением Лукесини заговорил с Бонапартом по-итальянски?» Тогда заговорил Беттера и сказал: «Но, г-н Карпов, надобно только проследить за поведением Лукесини в Париже; низости, коими он покрыл себя, есть доказательство, что он вовсе не желал бросать вызов Бонапарту». Все прибавили: «Ну конечно». Карпов, одержимый своим духом противоречия, с трудом мог сдержаться; но поскольку министр ловко переменил разговор, к сему более не возвращались.

После обеда Карпов, не переварив того, что его вынудили замолчать, вновь завел речь о Лукесини, желая во что бы то ни стало доказать, что он прав. Поскольку, когда Беттера подошел говорить с ним, Карпов сказал ему с досадою: «Да ведь это не в вашей компетенции, предоставьте судить о сем тем, кто может это делать», – Беттера рассердился и отвечал: «Я думаю, что это вы не способны о сем судить, ибо вы не можете понять того, в чем все остальные согласны». Тут Карпов сделался вне себя. Он вообще не великий оратор, а когда злится, красноречие и дар речи у него отнимаются. Он потер руки и прошипел Беттера с испепеляющим взглядом: «Вы меня поняли?» – «Нет, сударь, – отвечал тот, – я не понимаю пантомим; говорите со мною, и я вам отвечу». Карпов замолчал, и тем все кончилось.

Приехал из Гаеты Лизакевич, с ним толстый Козловский, который все такой же болтун и запачканный. Все меня комплиментами потчует. Дмитрий Павлович, узнав, что он не пришел к нему обедать, не будучи зван, велел к нему послать печатный билет, звать его обедать завтра. С Лизакевичем жена, Санковская (которую… португальский поверенный в делах при короле Сардинском) и множество детей.

Я тебе не хочу говорить об Аустерлицкой баталии, которая поставила здесь все умы вверх. Но как верить всему, что французские булетины нам рассказывают? Покуда свет будет светом, подобного несчастья наше войско не увидит; мы ждем с великим нетерпением курьера от графа. Я тебя уверяю, что питаю внутренно достоверность, что все почти ложь; но здесь все, даже и наши, верят публикованному французами.

Рассуди, что Карпов был сегодня у Дмитрия Павловича – жаловаться на Беттеру. «Надеюсь, – сказал он, – что ваше превосходительство не захочет поставить меня на уровень какого-то мелкого купца из Рагузы». Министр наотрез отказался входить в это дело, тем более что Карпов был совершенно неправ, говоря дерзость, и должен был ожидать, что ему ответят тем же. Он хотел добиться, чтобы Беттера намылили голову и проч. Как будто ребенок, который маменьке жалуется. Сам разве бы не мог разделаться с Беттерою? Получив отказ, Карпов вышел от Дмитрия Павловича взбешен; мы думали, что полетит прямо к сопернику, но ничего не бывало: он с ним сегодня провел вечер очень спокойно, как будто ни в чем не бывало. Есть ли толк в его поведении?

1806 год