был он любовником пылким,
у которого нрав,
как шипучка,
как порох.
И который передышки не просит.
А кошачьи глаза его
зелень листьев смешали
с рыжей ржавчиной
и синевой.
И кошачьи глаза его
были бесстыжими,
как две бабенки,
как собаки ночами апреля.
Он едва сошел с корабля
и, что хлеба, он жаждал любви.
С ним шагали по городу запахи
дегтя, сельди и свежего моря,
привезенные в Ригу из Гента.
Он едва сошел с корабля
и шагал в лакированных туфлях,
ведь был, как бассейн переполнен,
и женского тела жаждал.
Китаец, знавший латышский
В рюмочной,
на улице Дзирнаву,
где ночами
покупают хуторяне любовь,
половой-китаец
разносил пиво
и говорил по-латышски,
кланяясь по-китайски низко.
Косу
в полметра длиной,
смолисто-черную,
как антрацит
и столярный деготь,
он с китайской покладистостью
пожертвовал моде Европы
на все короткое.
И, согнувшись втрое,
он шептал прямо в ухо
про маленький погреб
с чудесными трубками,
в переулке Вецриги,
кривом и узком,
как его взгляд.
Он шептал на ухо
так легко и тихо,
как ползла бы муха
по мраморной стойке.
И, оскалив зубы,
белые, как в киноленте,
он тянул ладошку
за медным спасибо
за сладкую и секретную весть.
Я и поезд
Ночь.
Вокзал.
Качаются желтые лампы.
Кондуктор свистнул в десятый раз,
но поезд стоит.
Кондуктор свистнул в одиннадцатый раз –
стоит.
Я,
сидя в вагоне, маленьком, как хлебец из ресторана,
чиркаю спичкой в десятый раз, но она гаснет.
я чиркаю спичкой в одиннадцатый раз –
то же самое.
Тогда я распахиваю окно,
чтобы вдохнуть свежий воздух,
тогда я распахиваю окно,
чтобы поднять машиниста.
Поезд свистит и трогается,
заглатывая свежий воздух,
спичка вспыхивает жарко,
как сердце.
Пацанская песенка
Этой ночью лишь тебя люблю я,
И до завтра мне другой не надо.
Подойди-ка, вместо поцелуя
Смачно я влеплю шлепка по заду!