Порт-Артур – Токио

«Сопутствующий товар»: все эти льстивые, угодливые взгляды придворных в лицо и шипение в спину. Вдовствующей императрице, конечно, давно уже донесли, что я не только танцую ее дочку, но и играю германскую карту, так что удивляться не стоит. Из великих князей – «дядьев» меня никто не замечает. Демонстративно. Но так и к лучшему, пожалуй. Из ближнего круга Николая накоротке сошелся с графом Гейденом и Ниловым, хотя общение с последним иногда заканчивается проблемами для печени. Для остальных – белая ворона…

Из кабинета министров нормальные отношения сложились только с Коковцевым, Плеве, Хилковым, Дубасовым, стариком Фридериксом и, слава Богу, со Столыпиным. Но и это уже немало. С остальными – или никак, или на ножах. Еще бы, царский любимчик, всего-то флотский докторишка, позволяющий себе наглость им подсказывать, что и как надо делать… Распутина в конце концов за это и убили, не повторить бы его незавидной судьбы. И какие идиоты добровольно лезут во власть, если, конечно, не пытаются награбить побольше и побыстрее? Или фанатики типа Гитлера, или желающие любой ценой построить жизнь страны так, как им видится правильным, работяги-бессребреники типа Сталина…

Но, похоже, сегодняшнее событие поможет нам усилить свои позиции. На создание аналога ВЧК/НКВД/КГБ государь император теперь уж точно согласится. Не сглазить бы только, не дай бог. Иначе Сергей Юльевич до меня однозначно доберется раньше, чем мы до него.

Ладно, не будем пока о грустном. Хотя то, что эта хитрая лисица поняла, куда ветер дует, никакому сомнению уже не подлежит. Но при организации сегодняшней гапоновской провокации он прокололся, и притянуть его за покушение на цареубийство для серьезных профи вполне по силам. Главное, не дать ему сыграть на опережение, пустив по моему следу травных псов господина Азефа. А также не прогадать с кандидатурой. Василий утверждает однозначно: тут нужен Зубатов. Ну что ж, посмотрим, какой это Сухов… то есть Зубатов…

– Насчет детей, кстати, я вас понимаю прекрасно. – Вадика вернул в реальный мир голос Николая, который, кажется, подвел, наконец, встречу к запланированному финалу. – У меня самого наконец-то родился сын. И сейчас я бы хотел показать вам, господа депутаты, главную драгоценность моей семьи.

Из боковой двери показалась императрица со спящим младенцем на руках. Ее сопровождал дюжий матрос, который был выбран на роль «дядьки» наследника. По рядам депутатов прошел легкий восхищенный шепоток. Дети вообще умилительны, когда спят, а знать, что ты первый вне Зимнего дворца, кому показали наследника престола…

Вся депутация в едином порыве опустилась на колени перед будущим повелителем России, уютно посапывающим на руках у матери.

– Перед вами мой сын, – полушепотом произнес Николай, несмотря на недовольный взгляд шикнувшей на него супруги. – Я уверен, что у большинства из вас дома тоже есть такие же малыши. И ради них мы должны постараться при нашей жизни сделать Россию лучшей страной для жизни из всех, что только есть на Земле. А все, кто захочет нам в этом помешать, должны будут убраться с нашего пути. Или мы их просто сметем…

А теперь, господа, ступайте с Богом. Идите и расскажите русскому народу обо всем, что тут увидели и услышали. И да не оставит Господь благодатью своей матушку Россию и чад своих в грядущую судьбоносную годину.

Глава 2. Ночь в серпентарии

Санкт-Петербург.

Декабрь 1904 – февраль 1905 года

Когда «господа выборные», получив напоследок из рук государыни императрицы и великих княгинь Ольги и Ксении иконки с ликом святого Николая Угодника и нарядно расшитые мешочки с «царским подарком» – конфетами, леденцами, пол-литровым штофом гербовой, мельхиоровым столовым прибором на две персоны, а также фарфоровым блюдцем и чашкой с росписью в виде имперского двуглавого орла и царского вензеля, нестройной гурьбой потянулись из залы на выход, наступил критический момент дня.

Да, сами члены рабочей депутации были вполне удовлетворены и неформальным общением с Николаем, и данными им обещаниями. Хотя обещано-то было далеко не все из того, что Гапон со товарищи успели понаписать в так называемом верноподданническом адресе от имени столичного пролетариата. Но спокойная, доброжелательная речь и вполне доступная общему пониманию логика императора, а также время за чаем, данное аудитории на спокойное размышление над сказанным, свое дело сделали. Плюс еще и комплекс вины из-за сорвавшегося цареубийства, ширмой которого сами выборные могли оказаться, причем со всеми вытекающими печальными для них последствиями как соучастников…

Однако все еще оставались два больших «но», отделяющих от краха как эсеровско-виттевский план госпереворота с легким темзенским душком, так и безответственные, злобненькие великокняжеско-гвардейские намерения пустить бунтовщикам кровищу, свалив потом всю грязь, позор и народную ненависть на Николая.

Во-первых, пришедшие к Зимнему рабочие не знали, что главный заводила-подстрекатель Гапон сейчас вовсе не среди их делегатов, а вместе с дружками сидит под замком в подвале дворца. И его затаенная, лишь раз как-то высказанная в узком кругу по пьяному делу мечта – «А что? Была династия Романовых – будет теперь династия Гапонов!» – уже накрылась медным тазом.

А во-вторых, несмотря на своевременную раздачу собравшимся на площади газет с подробным, доходчивым изложением позиции царя и правительства по каждой просьбе или, вернее, по каждому заявленному от их имени ультимативному требованию, толпа-то на Дворцовой поредела не шибко. Попивая дармовой царский чаек, перетаптываясь на морозе и, по-видимому, добавляя кой-чего горячительного от себя, тысяч двадцать пять народу терпеливо ожидали возвращения из Зимнего своей депутации и ее предводителя.

Многие периодически отправлялись к специально разложенным вдоль стен Генштаба кострам погреться, где о чем-то спокойно толковали с подходящими туда же и с той же целью служивыми. В руках у большинства рабочих были видны газетные листы. Очевидно, обсуждение царского ответа на петицию было главной темой всех этих толковищ и пересудов.

Да, внешне пока все смотрелось чинно и спокойно, былого утреннего напряга в воздухе уже не висело. Только как дело повернется после выхода к людям депутации, в которой не будет их вожака, пока не мог предсказать никто. Достаточно было одной искры, одного удачно брошенного в народ визгливого лозунга, и катастрофа была бы неизбежна.

Вадим знал, что при попытке толпы прорваться к Зимнему гвардейцы, не медля ни секунды, откроют огонь на поражение. А наблюдая за бесовскими искорками, скакавшими в глазах у царских дядюшек, особенно у Владимира Александровича, командовавшего гвардией, и генерал-инспектора кавалерии Николая Николаевича, не так давно получившего от финнов прозвище Бешеный Пес за успехи в деле усмирения в генерал-губернаторстве волнений, последовавших за убийством местным фанатиком столь ненавистного для поглядывавшей в сторону Стокгольма чухонской элиты генерала Бобрикова, сомневаться в том, что эти двое только и ждут момента, дабы «проучить взбунтовавшуюся чернь», не приходилось.

Осознавал все это и Николай: по тому, как деловито общались его дядья со своими генералами, как сновали из дворца на площадь и обратно их адъютанты, было понятно, что именно такого развития событий оба великих князя с нетерпением и ожидают. Причем ожидают с каким-то нездоровым, театрально кровожадным азартом, в котором больше было напускного безумия рабов зеленого сукна игорных столов императорского яхт-клуба, чем трезвой, рассудочной реакции понимающих весь риск сложившейся кризисной ситуации генералов.

Банщиков, стоя поодаль от суеты проводов депутатов в компании с флигель-адъютантами царя – графом Шереметевым, Оболенским и Свечиным, генералами Гессе и Ширинкиным – комендантом Зимнего и начальником дворцовой полиции, а также с только что подошедшими к ним Петром Николаевичем Дурново и министром двора бароном Фредериксом, мог со стороны понаблюдать за всей этой гвардейско-великокняжеской «собачьей свадьбой». Тем же, как оказалось, занимался и главный полицейский России, в сердцах, ни к кому конкретно не обращаясь, проронивший вдруг с грустной иронией:

– Эк, великие-то как клювики свои понавострили…

В ответ на его реплику умудренный немалым жизненным опытом за почти что семь десятков лет жизни, из которых более четверти века прошли в ближнем окружении царской семьи, Фредерикс печально улыбнулся и со вздохом добавил:

– Это еще ничего, любезный мой Петр Николаевич. Вряд ли они сейчас рискнут по собственному почину. Вот если бы государь не настоял третьего дни на том, чтобы Сергей Александрович сегодня оставался в Москве и смотрел за ситуацией там, одному Господу ведомо, до чего бы все тут дошло… А так, даст Бог, может, утихомирится, уладится…

«Стало быть, вы, многоуважаемый Владимир Борисович, только успешно косите под тупого, оловянного солдафона, к тому же в роли смотрящего за ”глупышом Ники” от зубров Священной дружины, если сразу и вполне правильно уяснили, что сегодня обещал самодержец рабочим депутатам. И понимаете, как отреагировал бы на это ”дядя Сергей”. Здорово, что ”дядя Володя” с ”Николашей” пока до сути не доперли. Но даю рупь за сто, через часок-другой и до них дойдет. Или разъяснят. Витте, а может, их дружбаны из посольств Лондона и Парижа. Главное, чтобы махать кулаками после драки им было бы уже поздно. Только бы Николай выдержал все это до конца!» – зажал палец в кулак на удачу Вадим.

Между тем развязка неотвратимо приближалась. Кульминационный момент, во многом определяющий, и не только для будущего «судеб российских», но и персонально для него. Припасенный к финальному акту разыгрывавшегося действа сюрприз господам сценаристам запланированной на сегодня братоубийственной бойни, подготовленный самодержцем при деятельном участии Банщикова и Лейкова-Фридлендера, явно застал тех врасплох.

И заставил-таки царских дядьев взглянуть на Вадима серьезно. Не только как на новую и, скорее всего, как это уже не раз случалось, недолговечную игрушку Николая. Или как на мимолетный каприз его младшей сестренки, несправедливо обиженной недостатком мужского тепла в собственной семье. Или даже, в конце концов, как на нежданно-негаданно болезненную занозу в дородной заднице братца генерал-адмирала: от молодого моряка, только что вернувшегося с войны, хлебнувшего там вволю флотского бардака и внезапно обласканного императором, этого вполне можно было бы ожидать.

Теперь же его увидели… И удивленные взгляды эти говорили примерно о том же, о чем говорит взгляд хомо сапиенса кусающему его сквозь носок комару… И что дальше? А дальше Вадику предстояло играть по-крупному. В этом он смог убедиться уже через несколько дней. Только вот игра такая могла стоить ему очень и очень дорого.

* * *

Был когда-то у Вадима один хороший приятель. Из той, невозвратно далекой уже, прошло-будущей жизни. Обитал он на одиннадцатом этаже в башне их институтской общаги и принадлежал к небольшой, но существовавшей всегда плеяде вечных студентов, которые академками и прочими правдами-неправдами продлевали свое существование в стенах вуза на несколько лет в сравнении с прочими недорослями-студиозиусами. Будущие карьерные минусы из-за отсутствия реального трудового стажа «по специальности» для многих из них, уже фактически взрослых дядей, давно нашедших себе в столице стабильные источники дохода, безусловно перевешивались в их понимании некими разнообразными плюсами от пребывания в перенасыщенной юными восторженно-романтичными студентками среде.

Звали его Сосо, или Иосиф. И прибыл он на учебу в Златоглавую из замечательного грузинского городка Гори. Кроме великолепных продуктов местного домашнего виноделия город этот был замечателен еще и тем, что кроме сотоварища Вадика по факультету дал миру еще одного знаменитого сына. Сосо родился в доме, стоявшем всего через пару дворов от того, где на сто с лишним лет раньше увидел свет его тезка по фамилии Джугашвили. И в честь кого, естественно, был назван и он сам.

Будучи человеком от природы общительным, по-грузински хлебосольным, Сосо не чурался общества своих младших сокурсников. На таких вот посиделках за картишками Вадик впервые познакомился со всеми достоинствами домашней семидесятиградусной чачи, она хранилась в здоровенных десятилитровых бутылях, бережно упакованных в аккуратные, по их форме сделанные корзины. А также вкусил неповторимых ароматов домашних вин прямо из бурдюков: на родину Сосо летал часто и возвращался всегда с изрядным багажом.

В столице Иосиф устроился неплохо. Перепробовав много работ и ни на одной из них подолгу не задерживаясь, денежку он имел, тем не менее, всегда, и вполне приличную. Но вот играть на деньги, это он не любил принципиально, ссылаясь на некий богатый жизненный опыт. Поэтому расписывали пулю обычно на анекдоты или житейские байки на общую потеху. Так Вадик и услышал одну занимательную историю из жизни вечного студента, к случаю вспомнившуюся ему сегодня…

Была зима. Снежная и довольно холодная даже по меркам средней полосы России. Горячий южный человек Сосо в ту пору подрабатывал ночным сторожем. В зоопарке. Зарплату там платили достойную, режимом особо не жали, да и крепкий хозяйственник градоначальник ко всяким зверюшкам вообще, а к зоосадовским в частности благоволил.

Обходя заведение, Сосо опорожнил наполовину заветную фляжку любимого коньяка «Греми» и начал подумывать, где бы устроиться покемарить, поскольку в сторожке, как на грех, его коллега решил уединиться с кем-то из запорхнувших на огонек и тепло электрокотла представительниц прекрасного пола – сегодня была его очередь. Оставшиеся варианты не сильно нравились. У кошек – воняет. У обезьян – шумно, что днем, что ночью. В любимом аквариуме – профилактика, как бы не побить там колбы-склянки всякие и прочие стекла… Так нелегкая занесла Сосо в серпентарий. К змеям. Ну а что? Тепло, тихо. Диванчик даже есть, кожаный, надежный, середины прошлого века…

Одним словом, устроился он там вполне сносно. Допил под чурчхелу вторую половину живительного напитка, свет везде притушил, только лампочки подсветки в вольерах горят, да и залег на боковую.

Сколько ему удалось поспать – история умалчивает. Но той ночью вдруг приснилась Сосо старушенция из заслуженных зоопарковских ветеранов с ее невинным рассказом о пропавшем без вести пару лет назад здоровенном щитоморднике. И испарилась сия гадючина как раз из дальнего вольера в этом зале…

Проснулся наш бедняга в холодном поту, окруженный со всех сторон шипящими эфами, гюрзами, гремучниками, кобрами и прочими смертельно ядовитыми гадами. Причем накативший страх был такой силы, что буквально парализовал его: ни рукой пошевелить, ни голову повернуть. А шипение-то и вправду доносилось со всех сторон нешуточное. Кто знает, что в эту ночь побеспокоило зубастых чешуйчатых, может быть, раскатистый храп незадачливого сторожа? Но как сам Сосо признался, такого ужаса он не испытывал никогда в жизни, не сразу и поняв, что подползающие к нему змеи – всего лишь плод его богатого воображения во сне. «До инфаркта или инсульта мнэ, наверна, минута-две оставалась…»

Сегодня, поймав на себе эти взгляды царских дядьев, Вадик внезапно по-настоящему осознал, что мог почувствовать тогда бедолага Сосо…

* * *

Едва лишь за последним из депутатов закрылись двери на лестницу, Николай, быстрым шагом пройдя через всю залу прямо к Вадиму, совершенно неожиданно для подавляющего большинства окружающих, за исключением разве что Дурново и Ширинкина, заявил:

– Ну что же, Михаил Лаврентьевич, я готов. Отец Иоанн только что прибыл. Просите же господина Лейкова включать все: мы начинаем, как и договорились.

После чего, подозвав к себе Фредерикса с Гессе, направился в Кавалерский зал.

И когда через четверть часа из подъезда Зимнего начали выходить первые представители рабочей депутации, над главными воротами дворца, взметнув облачко снежной пыли, распахнулись настежь балконные двери. Перед народом и войсками предстал государь император. Вместе с ним вышли отец Иоанн Кронштадтский и несколько молодых флигель-адъютантов. Николай был в светло-серой офицерской шинели с полковничьими погонами на плечах и легкой фуражке вместо подходящей по погоде зимней папахи.

От неожиданности толпа внизу нестройно ахнула и притихла. Этим неизбежным, но коротким моментом замешательства как самих рабочих, так и эсеровских провокаторов, находящихся среди них, необходимо было воспользоваться.

Быстро подойдя к решетке ограждения, на перилах которой были видны какие-то темные предметы, похожие на перевернутые бутылки, без всякой паузы, не дав народу времени опомниться, Николай заговорил. И над онемевшей от удивления площадью неожиданно для всех собравшихся там мощно и гулко прокатились многократно усиленные смонтированными на фасаде Зимнего дворца громкоговорителями его слова:

– Рабочие Санкт-Петербурга! Гвардейцы! Все русские люди, кто стоит сейчас здесь и слышит… К вам обращается ваш государь. Сегодня среди господ депутатов, прибывших к нам с перечнем прошений от имени рабочих столицы, подосланы были к нам двое убийц с револьверами. Они, слава богу, арестованы. А ваш государь, как видите, жив.

При этих словах со стороны огромной толпы, подобно единому вздоху, пронесся приглушенный ропот удивления и возмущения. И в ответ на него царь, немного возвысив голос, продолжил, четко рубя хлесткие фразы:

– Мы не верим, что вы, господа рабочие, верные подданные короны российской, могли замыслить сие подлое дело. Посему мы рассмотрели ваши просьбы. И не сочли эту манифестацию мятежным бунтарством во время войны. Сами разберитесь с господином Гапоном: как такое могло приключиться? Завтра, после дачи показаний следствию, он будет освобожден.