Порт-Артур – Токио

Обязательно спросите у него: что сталось бы с вами, с вашими чадами и домочадцами, приведенными им на эту площадь, ежели бы черное дело сегодня совершилось? Как бы ответили на цареубийство воины-гвардейцы? Понимаете ли, господа рабочие, что тогда ожидало бы вас? Армия обязана охранять порядок. Перед дворцом стоят пулеметы, а дальше – пушки с картечью…

С этими словами Николай указал жестом на шатры-палатки, стоящие вдоль дворцовых стен. Внизу раздалась команда: «Руби!» – и в тот же миг, почти одновременно, передние драпировки с них рухнули в снег, явив собравшимся восемь пулеметных расчетов со снаряженными «максимами» в положении «на изготовку».

Толпа качнулась, ахнула, загудела в замешательстве…

– Не беспокойтесь. Страшное уже позади. И для меня, и для вас… Но свершись цареубийство – это уже не беспорядки. Не манифестация. Немногие из вас ушли бы отсюда живыми… Или, может быть, так все и было задумано? Нам интересно: задумано кем? Ваши вожаки были заранее предупреждены, что вокруг дворца расположены войска, что провокаций допущено не будет. И теперь нам господин Гапон твердит, что он ничего не знал, не ведал… Нет этому человеку больше веры нашей! Нет. Отныне и впредь…

После этих слов император сделал многозначительную паузу. Над Дворцовой площадью повисла ватная, физически осязаемая тишина. Люди явно пребывали в шоке, не понимая, что же теперь им делать, а затесавшиеся среди них провокаторы не были готовы к такому развороту событий и не рискнули предпринять что-либо: сначала убойная своей логикой газета, а теперь неожиданная речь царя, не испугавшегося выйти к народу. Что такое огонь восьми пулеметов в упор, тоже было понятно. Их противник явно перехватил инициативу, а за безрассудную попытку прямо сейчас призвать народ к штурму дворца толпа может запросто забить, стоптать.

Убедившись, что вступление речи достигло должного эффекта и народ почти не дыша внемлет каждому слову, Николай решительно перешел к главному:

– Что до ваших прошений, господа рабочие, нам депутатами переданных… Новое рабочее уложение законов принято будет с учетом пожеланий ваших. И в самом скором времени. Создание профсоюзов будет вполне дозволено нами, дабы они помогли разные несправедливости на заводах и фабриках поскорее прекратить. Народное представительство будет созвано нами после победы нашей над Японией. И после обсуждения с народными избранниками будет дарована нами всему народу русскому конституция! И еще…

Николай легким мановением руки остановил покатившийся было над площадью гул одобрительных выкриков.

– Четверых нерадивых путиловцев, тех, из-за которых кто-то взбаламутил чуть не весь город, на работе восстановят. Но пусть они помнят всю жизнь, что часы и дни этой вашей стачки будут оплачены кровью братьев ваших – русских солдат и матросов, гибнущих сейчас на войне. Тех, кому из-за вашего простоя не хватит патронов и снарядов, чтобы отбиться от лютого врага!

Подумайте, кому желательна забастовка на лучших заводах в военную пору? Может, японцам? Подумайте, кому выгодно требовать от нас, прикрывшись вашими телами, амнистии политическим преступникам – тем, кто, получив свободу, тотчас агитировать за новые стачки и погромы станет? И это во время войны! Не японцам ли и их прихвостням?

Теперь ступайте с миром и честно трудитесь. Милостью своей мы вас не оставим. Да не оставит Господь нас всех и матушку Россию! В добрый час! Пусть благословит вас отец Иоанн на подвиг не ратный, но трудовой. Во имя скорейшей победы над неприятелями Родины нашей…

Через час, в сумерках, Дворцовая площадь была пуста. Сочетание эффекта внезапности от первого применения мощных громкоговорителей с тщательной проработкой текста речи царя и неоднократными репетициями ее произнесения свое дело сделали. Один из потенциально самых опасных кризисов в истории империи миновал, оставшись лишь рядовым из множества прочих памятных эпизодов.

Казалось бы, им можно торжествовать. Но Вадим форменно пребывал в ступоре. Случилось непоправимое: то ли перенервничав, то ли просто торопясь довести ситуацию до правильного разрешения, государь обращением к нему при всех, в том числе и при дядюшках, открыто показал истинную роль своего фаворита в произошедших событиях.

* * *

Когда Николай и Ольга с Банщиковым утром разбирали этот эпизод, расстроенный подпущенной им каплей дегтя в бочку меда их общего успеха самодержец, тяжко вздохнув, констатировал:

– Да, к сожалению, вынужден признать… Это была моя большая ошибка. Сам не понимаю: как так получилось? От дяди Владимира и Николаши теперь можно ждать разных гадостей. Сергея они тоже непременно накрутить попробуют. Но что сделано, то уже сделано. Будем «разруливать», так ведь говорят у нас на флоте, Вадим? – Он невесело рассмеялся. – Когда-нибудь они все равно бы поняли, кто есть кто. Так что теперь мы хоть знаем, какую проблему предстоит решать в самом скором времени.

«Самое скорое время» наступило через три дня. Хмурый и неразговорчивый с утра Николай, неожиданно отменив все дела в Зимнем, засобирался в Царское, пригласив Ольгу и Вадима сопровождать его. Вместо кареты им подали закрытый санный возок: судя по всему, царь не пожелал ехать поездом.

Вадим, забираясь внутрь экипажа последним, неожиданно обнаружил, что поедут они не втроем, как он предположил сначала. Рядом с Николаем сидел, укутавшись в медвежью шубу и надвинув на глаза большую меховую шапку, еще один человек. Причем, по-видимому, поджидавший их довольно долго, что было заметно по морозному румянцу на его щеках. В человеке этом он тотчас узнал Петра Николаевича Дурново.

Поздоровавшись со всеми, главный полицейский России, чему-то явно удивившись, улыбнулся про себя. Но промолчал, ожидая, что скажет государь, собравший их всех сегодня в такой компании.

Когда возок тронулся, Николай неторопливо обвел глазами всех присутствующих, после чего спросил у Дурново:

– Вы уверены, Петр Николаевич, что вас никто не видел, кроме моих офицеров?

– Вполне, государь. Хотя и не понимаю смысла всей этой конспирации, откровенно говоря.

– Прекрасно… Итак, я всех нас поздравляю. У нас крупные неприятности. А кое у кого даже очень крупные. Но мы теперь в одной лодке, вернее сказать в одних санях, так что и выкручиваться будем все вместе… Что, дорогой мой Петр Николаевич, царь-заговорщик – это что-то с чем-то? Я правильно понял ваш взгляд, да?

– Ну, не совсем так, ваше величество. Но, по правде сказать, все это действительно немного интригует, – усмехнулся Дурново.

– Все интриги между нами сегодня заканчиваются. Наступает время откровений. И начать я хочу именно с вас, Петр Николаевич. А именно – я прошу вас повторить здесь и сейчас все, что вы мне вчера вечером рассказали.

– Но… Государь, это было сказано только для вас. Чтобы вы сами…

– Я сам и принял решение. Поэтому и прошу вас. Будьте добры, причем с теми же рекомендациями, которые вы мне дали в итоге. Пожалуйста… Так надо.

– Слушаюсь, ваше величество…

По тому, как это было сказано, было понятно, насколько кардинально мнение самого Дурново не совпадает с мнением Николая. Но ничего не поделаешь. Желание императора – это больше, чем закон.

– Спасибо.

– Итак… Позавчера к обеду, было ровно двенадцать тридцать, я как раз тогда посмотрел на часы… Получаю я приглашение прибыть во дворец великого князя Владимира Александровича к ужину. Это меня крайне удивило. Но, естественно, ответить отказом я не мог.

Как оказалось, застолье готовилось в крайне узком кругу. Присутствовали вначале сам великий князь Владимир, а также великий князь Николай Николаевич и их адъютанты. Причину столь интимного и скоропалительного приглашения мне сперва никто не прояснил.

Мы устроились в малой нижней гостиной, причем все уже было накрыто. Прислуги не было вовсе. После нескольких тостов и закусок Владимир Александрович велел адъютантам удалиться, и мы остались втроем. При этом должен отметить, что если он сам был спокоен и улыбчив, то Николай Николаевич, напротив, был нервен и возбужден чем-то до звона шпор…

Но сейчас, простите, ваше величество, я вынужден сделать краткое отступление. Персонально для ее императорского высочества великой княгини Ольги Александровны и господина Михаила Лаврентьевича Банщикова, присутствующих здесь.

– Конечно, Петр Николаевич, конечно. Это вы меня простите, что подвергаю вас сейчас столь тяжкому испытанию. Но надеюсь, что уже скоро вы не будете в обиде на меня.

– Прошу меня простить, но все то, что вы сейчас услышите, предназначалось мною исключительно и всецело для слуха государя императора. И единственно верноподданнический долг заставил меня нарушить клятву держать в полном секрете услышанное за столом у великого князя Владимира Александровича. Снисхождения, как клятвопреступник, не ищу, лишь поясняю причину. Еще раз прошу прощения…

Итак, я продолжаю. Опуская все мелкие подробности и порядок беседы, суть всего высказанного мне обоими великими князьями сводится к следующему.

Во-первых, они осведомились, вполне ли понимаю я, что при введении конституции и народного представительства (далее почти их словами) бардака и непотребства будет много больше, нежели при самодержавии, и распоясавшуюся чернь загнать потом в стойло будет трудно, а начальнику департамента полиции все это разгребать. На это я кивнул утвердительно. Николай Николаевич резко уточнил про мой «прошлый либерализм» в смысле: остался ли он в прошлом? Не желая развивать эту тему, поскольку либералом-нигилистом себя никогда не считал, я также ответил утвердительно.

Во-вторых, они спросили меня, готов ли я сохранять в полной тайне то, что они намерены мне изложить, и ради чего, собственно, я был приглашен. Понимая, что речь может пойти о вопросах особенной государственной важности, которые могут и даже, скорее всего, входят в мою сферу деятельности (иначе зачем я им надобен?), я ответил согласием.

После сей прелюдии мне довольно пространно разъяснили их пропозицию, кратко сводящуюся к следующим моментам. После речей императора в Кронштадте о народном представительстве они посчитали это словами на потребу дня. Война, забастовки нужно было пресечь, желательно не доводя до репрессий.

Но когда во время приема вожаков бунтующей черни в Зимнем вместо их немедленного ареста и общего безжалостного разгона всей толпы император пообещал смутьянам не только это самое представительство, но и конституцию, они поняли, что либо император серьезно болен, либо находится под неким нездоровым влиянием. Во всяком случае, ни они, ни гвардия ничего подобного не могут допустить. Россия – самодержавная держава, так предопределено свыше.

К счастью для императора, по его поведению в тот день они остались почти уверены, что причиной этого, простите, ваше величество, «горячечного бреда» является не душевная немощь ваша, а одна «совершенно ничтожная личность», появившаяся недавно по воле императора в его ближнем кругу. Речь зашла о вас, Михаил Лаврентьевич…

Поскольку война, очевидно, идет к концу, ситуацию с заявленными реформами они намерены взять под контроль. И первый шаг им видится в вашем немедленном удалении от особы государя. Причем Николай Николаевич стоит сразу за жесткий вариант – полицейская провокация, бомба террориста, несчастный случай.

Владимир Александрович, и, судя по его репликам, не он один, желает сперва вашего ареста. Причем тайного, дабы государь ничего не знал и никого не заподозрил. Для этого в первую очередь я ему и понадобился. Это дело нужно организовать. Как и последующий допрос. Или допросы. Куда вас доставить, мне были названы варианты. Один поразительный – подвал особняка господина Витте на Каменноостровском. Он желает знать о вас всю подноготную. И главное, кто и зачем вас подослал в Зимний. Подозревают наместника Алексеева, но не вполне уверены в своей версии. Так что, сами понимаете…

– По всему у них выходит, что жить Михаилу Лаврентьевичу осталось недолго?

– Никаких сомнений… На все это я ответил, что готов для начала установить слежку и, по возможности, постараюсь организовать перлюстрацию. Я старался убедить их, что время еще есть, надо подготовить грамотный арест, поэтому не стоит так безрассудно торопиться. Поступить же сразу так, как того настоятельно требует Николай Николаевич, не вполне целесообразно.

В ответ Николай Николаевич закричал, что «его офицеры готовы порвать зубами по первому его приказу» господина Банщикова. Но Владимир Александрович его скоро успокоил, заявив, что «главное – сперва проверить то, что находится у Михаила Лаврентьевича в голове, в смысле информации, а не какого цвета у него мозги». А потом, послушав его, они решат, что нужно делать с… простите, ваше величество, с «этим двинутым Николя и его гемофиличным дохликом»…

Оба они были уже изрядно навеселе и долго смеялись над этой, с вашего позволения, шуткой. Я старался поддерживать компанию, но без излишества. В завершение мне было заявлено, что во мне, как в старом члене «Священной дружины», они не сомневались никогда. Мне было велено раз в неделю извещать кого-либо из них, как идут дела и когда вы, Михаил Лаврентьевич, будете готовы для откровенной беседы с ними… Такие вот дела…

А предложений моих было, да и есть (больше я ничего не надумал), три. Либо мы на время прячем Михаила Лаврентьевича, инсценировав его смерть, что позволит потянуть до принятия каких-то мер к господам великим князьям. Либо их сразу нужно арестовывать и начинать следствие. Либо государь может, не откладывая этого, сперва в личной беседе постараться убедить своих родственников в их неправоте. И уже по результатам этой беседы принимать дальнейшие решения.

– Да. Дела наши как сажа бела… Оленька, успокойся…