Курдюг

А «скорая помощь», подобно обманчивому туману, скоро и растворилась в неумолкающем водном благоденствии, как её вовсе не бывало, лишь остальные ещё некоторое время пребывали в молчании, схожим с утренним моих сирых подопечных, над которыми тогда после случившегося в могильной тишине тихий ангел пролетел, напомнив, что на сём свете мы только в гостях гостим.

VII

Может быть, после кто-то из наших катерных обратный путь и вспомнит как-нибудь, хотя, как водится, он и прошёл своим чередом, без какой-либо истории с географией. К тому же, кто вымочил, тот уже и высушил: пришла в себя выбившаяся из сил погода для народа, день под грейкой теплынью был промыт, как новенькое стекло. Отныне на носу у мачты с высоко вздернутым трехцветным стягом всю дорогу безмолвно пребывал прапор Пушистый, и его извечно жаркую думалку с лёгким одуванчиком остатков пушисто-волосяного оснащения бодро обдувал пропахший травой, сквозь пальцы пропускать можно, шелковисто-упругий ветерок. Зато в капитанской рубке за компанию с Гришей-Полпотычем блаженствовал безмятежный солнце-дуй Боря-Тошнотик, а весёлая летняя закуска с их бутылочкой по затылочку на газетной скатерке-самобранке перед самым носом даже способствовала невозмутимому капитану править судно по не впервости знакомому, неукоснительно выверенному курсу.

Только другим такое дело близко не приспело: в своё время успешно прошедшие огонь, воду и медные трубы «института имени Воровского по разряду факультета карманной тяги», «двое из ларца» благоденствовали в уютном кормовом трюме, где они в тишине и покое дрыхли без задних ног, предавшись излюбленному занятию клиентов исправительной системы.

А по мне лучше было и не придумать места снова под капитанской рубкой за той самой дверцей носового отсека, где лежанка была, что по заказу делана. Но каково в одиночку быть тому, у кого что ни день, как опять его тень в той давней послеармейской весне, где ещё и не знал, куда это нас хлестнёт?

Только от домашнего порога дале ждала лишь новая дорога, потому что впереди всё было на свете к лучшему. Но беда сама приспела, наперёд не сказалась. Даже не вздумать, как тот день и пришёл, в котором та самая единственная, с которой друг другу мы в глаза посмотрели впервые, и как будто время остановилось, – вдруг взяла да умчалась куда-то в иные края, – навсегда её след с инаким и простыл из того города, где было всё нам дорого. А коль уже истаяли те истые неотмирные сроки, когда душа сама по себе мёрзлой ломкой веткой слагала свои горячие слова на первом снеге – вспоминать-то веки вечные на что?..

И не надо ещё при всём этом нашим молодцам быть бледными с лица, когда в вечерней тиши «Курдюг», как-никак, возвернувшийся к родному причалу, и упёрся в дебаркадер, соседствующий с местом моего обитания. Хотя и встречал-то нас на вечернем причале собственной персоной сам грозный хозяин зоны Любопытнов, по-всегдашнему аккуратно застёгнутый на все мундирные пуговицы с тремя большими полковничьими звёздочками на погонах. Трудно было избавиться от впечатления, что начальник колонии всегда видел всё окружающее как-то не глядя. Входя куда-нибудь, он уже знал, что делалось по другую сторону – порядок дела не портит! – а твёрдостью и определённостью при решении служебных вопросов завоевал расположение и мало кому верящих подшефных за колючей проволокой.

Знать, наша молва опять поперёд нас дошла, потому, как только всё было доложено, у начальствующего лица не то, чтоб на этом месте сделались круглые глаза, но даже неизменно верный слову, он отчего-то и не возжелал повинных «за Можай» гнать – «киркой махать», лишь только бросив: «Идите отдыхать». Да и желающих брать под белы руки да отправлять на муки мученические нарушившего министерский указ – повыше высокого приказ, в этот вечер не нашлось, никому праздником не стало. Кому охота доносить, когда и самому-то, может, после головы не сносить?..

Другой день тоже не навёл тень на плетень: с утра пораньше на лагерной вахте дежурного в том самом зарешёченном домике, что неизменно производит на всяк сюда входящего удручающее впечатление, по-обычному, старое было по-старому, а вновь ничего, не считая доклада конвойного гарнизона хозяину зоны. Всем дежурным нарядом и готовились: одних заявлений да рапортов с протоколами у суточной смены конца-краю нет, только знай отписывайся.

В то самое время и наша дорога от порога была в эту сторону – мир вам, и я к вам! – но мне и шага шагнуть к своему отряду не дали, сразу от самых ворот поворот, из дежурки на пару слов всем миром приглашают. Вместе с бессменным дежурным Колей Ревой ещё двое прапоров-орлов наготове стоят: рот до ушей, хоть завязочки пришей, да один другого здоровей, под горячую руку не попадайся. Кому неизвестно: где начальству чуть что не по нраву, этих орлов сейчас же туда и совали на расправу, спасайся кто может. Чтоб тебе ни дна, ни покрышки: неужто и впрямь разбудили мы лихо, пока оно было тихо?..

А меж тем – от века до века само спокойствие – исполинского вида Рева, обстоятельно достав из своего ржаво-облезшего сейфа конверт с победной, празднично-весенней маркой – откуда только и взялся, – таких даже днём с огнём не сыскать, и встал передо мной, можно сказать, как лист перед травой.

– Самого «законника» Ворона по концу срока освободили, – веско изрёк дежурный и, внимательно оглядевшись вокруг, после, как эстафету, из рук в руки и передал мне, что припечатал, конверт явно ещё прошлых лет. – По утрянке на волю и отбыл, а это от него лично тому, кто в нашем дому! – И на замызганном, сомнительной чистоты столе оказался для меня тетрадный в линейку листок, где в клетках строк было два лишь слова: «Работай, брат».

2020

Вологодский конвой

…перелив на бумагу, казалось мне, лучшую часть своей сердечной крови.

    П.Ф. Якубович «В мире отверженных»

Я начальник отряда осуждённых. Или отрядник, как говорят все, кому не лень. И сотрудники зоны, и сами осуждённые, и родственники, приезжающие на свидание… Конечно, порой не удержишься и поправишь того либо иного, но проку в этом нет: всё равно язык у всех на привязи не удержишь. А наш-то почёт никому в этих местах не в прочёт, потому что наша честь одним нам и достаётся с утра и до позднего вечера – в зоне…

Воспитатель, советчик, начальник, отец, старший брат, вершитель судеб, – всё в одном лице. И здесь только сердце – вещун, а душа твоя – мера…

Часть первая

Ясны очи

Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте.

    Ф.М. Достоевский

1.

Казалось, считанные дни, как я здесь, в этом небольшом лесном посёлке, на дальнем северном бездорожье, забытом и богом, и людьми. Но после того, что произошло сегодня, вдруг разом нахлынуло, вспомнилось…

В Курд юг я добрался поздним мартовским вечером: было уже исчерна-темно и неуютно-насторожённо вокруг, нахлёстывал беспрестанный ветер с брызгами невидимого дождя…

А сначала, после вынужденного недельного торчания в белозерском райцентре, я наконец-то попал на самолёт, который заменил лыжи на колёса и через пару часов благополучно приземлился на поле с раскисшим снегом, подсинённым наступающим вечером.

Пилот передал подошедшему мужчине в шапке с кокардой два бумажных мешка с почтой, подмигнул нам и закрыл дверцу. А мы, взяв поклажу, отошли к деревянному домику, над входной дверью которого висела потемневшая от времени доска с надписью: «Аэропорт Северный».

Самолет взревел и, разбрызгивая стеклянным веером лужицы, завис в воздухе – и точно поплыл, скрылся за лесом, оставив за собой гул, – по небу широко, по земле далеко… И теперь я оставался один на один с неизвестностью, которая не то чтобы пугала, но, по крайней мере, напоминала о себе легендами и небылицами об этим жутких и непонятных местах… Не хочешь да задумаешься.

«Меньше надо говорить, меньше надо говорить…» – непонятно почему нашёптывал я себе, считая, что этим избавлюсь от случайных и необдуманных слов.

Мы вошли в домик, и хозяин открыл комнатку. На большом столе громоздилась всевозможная аппаратура, там что-то попискивало и потрескивало, но после щелчка тумблера всё стихло.

– Николай, – застенчиво протянул мне руку хозяин, – здешний начальник аэропорта. Он же и сторож, по совместительству.

Вскоре мы пили чай и, поглядывая на глубокие колеи разбитой дороги, мирно беседовали. Вернее, Николай рассказывал о Северном, где он родился и вырос. «Ага, ага», – то и дело добавлял он в разговоре, придавая тем самым своей речи необыкновенную притягательность. А красную-то речь красно слушать да на ус мотать.

Оказывается, от Северного до Курдюга, куда мне надо, всего-навсего тридцать вёрст, но даже трудно представить, как они даются. Добираются по шесть-восемь часов, если, конечно, всё нормально. Пока дорога не провалилась и ровда не ушла – в жизнь не вылезти из Курдюга. Так сиднем и сидят. А зимой, когда застывает, её сначала «гэтээской» укатывают, потом ещё «ураганом» пройдутся, а следом уже автобус посылают. Пока эту дорогу равняют – тягач, случается, по самые уши проваливается, посылают на выручку трактор – и «сотки» по самое дно рюхают. Беда и только. А ранней весной или поздней осенью всё объездом одним – так без молитвы и в путь незачем собираться. Тело-то, может, довезёшь, а уж за душу не ручаешься. А случись что, ткнуться уже некуда: по пути три деревушки почти пустые, в каких домах старики да старухи даже часы на новое время не переводят. Говорят, нам спешить некуда, мы своё отжили, а время везде одинаково. Но в этом году дорога ещё держится, так напрямую можно добраться – всё скорее да надежнее.

А сам Северный раньше райцентром был. Военкомат и милиция на бугре, а на берегу, рядышком, и роно с райкомом. После всем известных перестроечных событий и стал Северный просто посёлком. Но населения, правда, и сейчас тысячи три наберётся, не меньше. Свой леспромхоз, сплавучасток и сельпо имеются. Хотя, как и везде, всё на ладан дышит. Даже два участковых приставлены. Только они что есть, что нет: то по своим делам разъезжают на казённом мотоцикле, а то, глядишь, лыка не вяжут. Начальство, конечно, отругает хорошенько, когда надо, а выгнать не решается – никто в такую глухомань не полезет, себе дороже.

Только здесь давным-давно ко всему привыкли – вдосталь нагляделись да натерпелись. А как ещё послушаешь, что курдюгские из зоны рассказывают, когда в аэропорт приезжают, то, правда, лишь и подумаешь: «Слава Богу, тут ещё рай, живи да радуйся…»

Николай прислушался, затем кивнул уверенно:

– Машина из Курдюга идёт, больше неоткуда, ага, ага…

Прижавшись к оконному стеклу, я чувствовал, как сильнее и горестнее забилось сердце: из-за леса, воя, выползала машина. Громоздкая и тёмная, она упрямо двигалась к аэропорту, качко заваливаясь на каждом шагу в колеи и колдобины… Куда господь бог несёт?..

Перед посадкой на самолёт я набрал номер телефона, куда мне в своё время посоветовали звонить, однако ни словечком не обмолвившись о тех трудностях, которые предстояло перенести. То ли забыли, то ли не нашли нужным обращать внимания на такие мелочи. И после шума и свиста послышались слабые гудки, следом далёкий, пододеяльный голос ответил откуда-то: «Курдюг на проводе!»

Назвавшись, я попросил сообщить дежурному, как меня учили, что скоро вылетаю, чтобы встретили.

«Сообщим!» – коротко заверили из таинственного Курдюга, и связь разом оборвалась, точно её и в помине не было.

И сейчас, подхватив сумку, – долог путь, да изъездлив! – я простился с Николаем, глядевшим на меня необычайно сострадательными глазами, и шагнул на улицу к машине. Дверка её, заляпанная грязью, задёргалась и задребезжала, потом со скрежетом открылась, и оттуда вылез, согнувшись, мужик в годах, широкоплечий и кривоногий. В бушлате и кирзовых сапогах.

– Поедем, что ли, – обронил он глухо. – И так запозднились – в двух местах по самые мосты сели. Дорога, будь она неладна. – Сам мрачный, да и смотрит не россыпью, а комом, но – спокойный. Таким как-то сразу верится, а вера животворит, это мы и сами знаем.

Машина шла тяжело, ухая в выбоины, которых было такое множество, что даже сам сопровождающий, Владлен Григорьев, только морщился устало… Кажется, тут свет клином сошёлся!

А по обеим сторонам дороги с бесконечной тягомотностью тянулся чёрный лес; проехали небольшое кладбище, и Владлен Григорьев вполголоса рассказал, между делом кивнув на краснорукого водителя, не имевшего ни бороды, ни усов, ни на голове волосов:

– Глухой, здесь такие и нужны… А на кладбище этом зэки горемычные лежат. Сгорели они, пятеро, разом – как и не жили. А дело такое: переезжали из одного оцепления в другое, вагоны ещё деревянные были. Дороги вёрст двадцать, не меньше. Да ещё гэсээм в придачу надо было отдельно перекинуть, а тут – зачем лишняя волокита! – подцепили к вагончику с людьми – и вперёд. На новое место. По пути кто-то покурил, а чинарик и бросил в сторону, по привычке. Что люди, то и мы… Скоро и занялось. А деревянное – разом пыхнуло! Охрана повыскакивала, оцеплением встала, автоматами щелкнули – к бою готовы! Весёлое горе – солдатская жизнь!.. А в вагоне уже вовсю полыхало, ни жить, ни быть. Мужики орут, окна с решётками высадили – и на волю гуртом рваться!

Начальником конвоя был прапор Бись, Михайло Маркович, он по гражданке ещё в медиках начинал, да на первых порах всё не в своё дело норовил лезти – помогал встречному да поперечному. А на добреньких воду возят, сразу и надорвался. Быстро смекнул, в чём дело, да в общий ранжир и встал. И здесь тоже: то ли растерялся, то ли совсем испугался – матерится: «Стрелять буду! Назад! По местам!» А куда назад? Назад уже некуда – только вперёд!.. Тогда Бись и орёт конвою: «Огонь!» Пальба открылась такая, что эти пятеро побоялись и нос из вагона высунуть, ведь решето сделают и глазом не моргнут. Правда, потом выяснилось, что стреляли поверху, да после драки кулаками не машут. Так они, бедные, руками обхватились друг с другом в обнимку, да и сгорели… Вот ведь как: свет велик, а деваться некуда…

Взгляни-ка на меня; горе идущему, горе и ведущему!..

– Было хоть что-нибудь начальнику конвоя?! – сорвался я на внезапный крик на одном особо тряском месте: меня как-то необычно бросило вбок влево – и сразу же вправо, а следом – вверх, и я разом взмок; как ни гнись, а поясницы не поцелуешь…

– Известно дело, парень, – сопровождающий впервые глянул мне в глаза, – вологодский конвой шутить не любит: шаг влево – агитация, шаг вправо – провокация, прыжок вверх…