Бастард де Молеон

– Полотняная стена – ненадежное укрытие для тайны, – заметил он. – Здесь можно подглядывать снизу и подслушивать снаружи.

– Ну что ж, поговорим о другом. Несмотря на мое вполне естественное любопытство, я подожду, – ответил Молеон. – И кстати, если этому сатане придет в голову снова помешать нам, до Севильи мы все-таки найдем время, чтобы поговорить друг с другом, ничего не опасаясь.

– Если бы вы не так сильно устали, – заметил дон Фадрике, – я предложил бы вам выйти со мной из палатки – мы захватили бы мечи и надели плащи – и пройтись в сопровождении Фернана. Мы смогли бы побеседовать на равнине, найдя достаточно открытое место, чтобы быть уверенными, что в пятидесяти шагах от нас мавр не превратился в змею – такова его природная сущность – и не подслушивает.

– Сеньор, я никогда не устаю, – ответил Аженор с той улыбкой, что придают человеку сила и неиссякаемая уверенность молодости. – Часто, весь день пробегав за серной по откосам самых высоких вершин наших гор, я возвращался домой поздно вечером, но мой благородный опекун Эрнотон де Сент-Коломб говорил: «Аженор, мы взяли в горах медвежий след, я знаю, где скрылся зверь; хотите пойти со мной в облаву?» Я успевал лишь выложить добытую дичь и в любое время снова отправлялся на охоту.

– Тогда пошли, – сказал великий магистр.

Сняв шлемы и доспехи, они закутались в плащи – не только потому, что ночи в горах прохладные, сколько из желания остаться не узнанными, – и вышли из палатки, направившись в ту сторону, где могли скорее выбраться из лагеря.

Пес хотел было идти за ними, но дон Фадрике подал ему команду, и умное животное улеглось у входа в палатку; все так хорошо знали пса, что он мог сразу же выдать друзей.

Они не прошли и нескольких шагов, как путь им преградил часовой.

– Чей это солдат? – спросил Фернана дон Фадрике, отступив на шаг.

– Ваша милость, это Рамон, арбалетчик, – ответил паж. – Я хотел, чтобы сон вашей милости охраняла надежная стража, и сам расставил часовых. Вы же знаете, что я обещал беречь вас.

– Тогда скажи ему, кто мы, – приказал великий магистр, – этому мы можем без опаски назвать себя.

Фернан, подойдя к часовому, что-то ему шепнул. Солдат поднял арбалет и, почтительно отойдя в сторону, пропустил их.

Но едва они отошли футов на пятьдесят, как в темноте вдруг возникла белая неподвижная фигура. Великий магистр, не зная, кто бы это мог быть, пошел прямо на сие приведение. Это был второй часовой, закутанный в плащ с капюшоном; он преградил им путь копьем, сказав по-испански с гортанным арабским – выговором:

– Прохода нет.

– А этот откуда? – спросил дон Фадрике у Фернана.

– Не знаю, – ответил паж.

– Разве не ты поставил его здесь?

– Нет, он же мавр.

– Пропусти нас, – приказал по-арабски дон Фадрике. Мавр покачал головой, держа у самой груди великого магистра копье с острым наконечником.

– Что все это значит? Меня что, взяли под стражу? Меня, великого магистра, меня, принца? Эй, стража! Ко мне!

Фернан достал из кармана золотой свисток и засвистел.

Но раньше стражи и даже раньше часового-испанца, стоявшего в пятидесяти шагах позади них, вихрем, огромными прыжками примчался Алан: он узнал голос хозяина и понял, что тот зовет на помощь; ощетинившийся пес стремительно, подобно тигру, кинулся на мавра и с такой силой вцепился ему в горло, прикрытое складками плаща, что солдат упал, успев издать крик тревоги.

Услышав сигнал бедствия, из палаток высыпали мавры и испанцы. Каждый испанец в одной руке держал зажженный факел, в другой – меч; мавры же молча, не зажигая света, скользили в темноте, словно хищники.

– Алан, ко мне! – крикнул великий магистр.

Пес, услышав этот голос, медленно, как бы с сожалением, отпустил свою жертву и, пятясь, не сводя глаз с мавра, который уже привстал на одно колено, сел у ног хозяина, готовый снова броситься вперед по первому его знаку.

В этот момент и появился Мотриль.

Великий магистр, повернувшись к нему с достоинством, которое выдавало в нем принца и по характеру, и по рождению, спросил:

– Кто расставил часовых в моем лагере? Отвечайте, Мотриль! Это ваш человек. Кто сюда его поставил?

– Что вы, сеньор, я никогда не посмел бы расставить часовых в вашем лагере! – с глубочайшим смирением ответил Мотриль. – Я лишь приказал этому преданному рабу, – показал он на мавра, который, стоя на коленях, двумя руками обхватил окровавленную шею, – стоять на страже, так как я боялся ночных неожиданностей, а он либо нарушил мой приказ, либо не узнал вашу милость. Но если он оскорбил брата моего короля и если сочтут, что оскорбление это заслуживает смерти, он умрет.

– Я этого не требую, – вздохнул великий магистр. – Человека делает виновным дурной умысел, а поскольку вы, сеньор Мотриль, ручаетесь, что он ничего злого не замышлял, я должен вознаградить его за резвость моего пса. Фернан, отдай свой кошелек этому человеку.

Фернан с отвращением подошел к раненому и швырнул ему кошелек, который тот поспешно подобрал.

– А теперь, сеньор Мотриль, благодарю вас за заботу, хотя я в ней и не нуждаюсь, – сказал дон Фадрике тоном человека, который не потерпит никаких возражений. – Для защиты мне довольно моей стражи и моего меча. Поэтому приберегите свой меч для защиты себя и ваших носилок. Теперь вам известно, что я больше не нуждаюсь ни в вас, ни в ваших людях, возвращайтесь в свой шатер, сеньор Мотриль, и спите спокойно.

Мавр поклонился, а дон Фадрике пошел дальше.

Мотриль подождал, пока он отойдет, и, когда фигуры принца, рыцаря и пажа растворились в темноте, подошел к часовому.

– Ты ранен? – шепотом спросил он.

– Да, – мрачно ответил часовой.

– Тяжело?

– Проклятый зверь впился клыками мне в шею.

– Сильно болит?

– Очень.

– Так ли велика твоя боль, чтобы ты не нашел сил для мести?

– Кто мстит, тот забывает о боли. Приказывайте!

– Я отдам тебе приказ, когда придет время. Пошли. И они вернулись в лагерь.

Пока Мотриль и раненый солдат возвращались в лагерь, великий магистр вместе с Аженором и Фернаном уходили все дальше по укутанной мраком равнине, которую на горизонте ограничивала горы Серра – Да-Эштрела. Время от времени он посылал то вперед, то назад пса, который, если бы за ними кто-то шел, наверняка почуял бы соглядатая.

Когда дону Фадрике показалось, что они отошли достаточно далеко и даже звук его голоса не достигнет лагеря, он остановился и положил руку на плечо рыцаря.

– Послушай, Аженор, – сказал он тем проникновенным голосом, который, казалось, идет из самого сердца, – больше никогда не говори со мной о той особе, чье имя ты произнес вслух. Ибо если ты заговоришь о ней при чужих, то лицо у меня покраснеет от смущения, а руки задрожат; если ты заговоришь о ней, когда мы будем наедине, то сердце мое дрогнет. Вот все, что я могу тебе сказать. Несчастная донья Бланка не смогла добиться благосклонности своего царственного супруга: столь чистой и кроткой француженке он предпочел Марию Падилью, надменную и пылкую испанку. Целая печальная история, полная подозрений, вражды и крови, заключена в этих немногих словах, что я тебе сказал. Однажды, если потребуется, я расскажу тебе больше, но отныне, Аженор, сдерживай себя и больше не говори мне о ней. Я и без напоминаний слишком поглощен мыслями обо всем этом.

С этими словами дон Фадрике запахнул плащ, словно пытаясь уединиться и в его складках спрятать свое огромное горе.

Аженор задумчиво стоял рядом с великим магистром; он пытался, собрав все свои воспоминания, понять, чем он может ему помочь, и проникнуть в тайну своего друга; Аженор лишь догадывался, что в связи с этой тайной дон Фадрике и призвал его к себе.

Великий магистр понял, что творится в душе Аженора.

– Вот и все, что я хотел тебе сказать, друг мой, – прибавил он. – Отныне ты будешь жить подле меня, и, поскольку я не буду остерегаться моего брата, поскольку не буду говорить с тобой о донье Бланке, а ты не будешь спрашивать меня о ней, ты, разумеется, сможешь в конце концов измерить глубину той бездны, что повергает в ужас меня самого. Но сейчас мы едем в Севилью, где меня ждут празднества по случаю турнира. Мой брат-король желает оказать мне честь, а посему, как видишь, прислал ко мне дона Мотриля, своего советника и друга.