Могикане Парижа

Жан Бык вскочил и поднял скамейку, точно собираясь ударить ею молодого человека.

Но вдруг отвернулся и бросил ее в сторону.

– Ведь вы знаете, что можете меня заставить сделать все, что захотите, – сказал он. – Лучше я сам отрежу себе руки, чем ударю вас. Но по доброй воле я отсюда все-таки не уйду!

– Ах ты, упрямый негодяй! – вскричал Сальватор, хватая его одновременно за галстук и за кушак.

Жан Бык захрипел от ярости:

– Уносите меня, коли хотите, я вам не препятствую, а по доброй воле все-таки не пойду! – сказал он.

– Ну, так пусть же будет по-твоему! – проговорил Сальватор.

Он сильно встряхнул великана, точно вырвал с корнем дуб из земли, сшиб его с ног, поднял, донес до лестницы и раскачал над нею.

– Как ты хочешь: сойти с лестницы по ступенькам или слететь с нее одним махом? – спросил он.

– Я ведь в ваших руках, делайте со мною, что хотите, а по доброй воле я все-таки не уйду.

– Ну, так ступай по моей! – ответил Сальватор и, как тюк, бросил его с четвертого этажа на третий.

Вслед за тем послышался стук, с которым тело Быка скатывалось с последних ступенек.

Толпа не вскрикнула и даже не произнесла ни слова: она была довольна; она восторгалась.

Но трое молодых врагов несчастного Быка были глубоко взволнованы. Вечно веселый Петрюс был мрачен. У флегматичного Людовика сильно билось сердце. И только один впечатлительный поэт Жан Робер был, по-видимому, спокоен.

Когда Сальватор вернулся в зал уже без плотника, Жан положил рапиру в ее оригинальные ножны и вытер платком пот со лба.

– Благодарю вас, милостивый государь, что вы избавили меня и моих друзей от этого осатанелого пьяницы, – сказал он, протягивая Сальватору руку, – но боюсь, не повредило бы ему это падение?

– О, не беспокойтесь! – вскричал Сальватор, пожимая своей белой, аристократической рукой, только что показавшей такое чудо силы, протянутую ему руку. – Он пролежит всего каких-нибудь две-три недели, и за это время успеет горько оплакать то, что теперь наделал.

– Неужели вы думаете, что это чудовище способно плакать?! – с удивлением спросил Жан Робер.

– Говорю вам, что он будет плакать горючими, кровавыми слезами… Это самый честный человек с прекраснейшим сердцем, которое я когда либо знавал. Следовательно, беспокойтесь не о нем, а о себе.

– Почему же обо мне?

– Да, о вас… Позвольте мне дать вам один дружеский совет.

– Сделайте одолжение!

– В таком случае, – проговорил Сальватор так тихо, что его мог слышать только один его собеседник, – не ходите сюда никогда, мосье Жан Робер.

– Как?! Разве вы меня знаете?

– Знаю, как знают и все, – ответил Сальватор с безукоризненной вежливостью, – ведь вы один из наших знаменитейших поэтов.

Жан Робер покраснел до корней волос.

– А теперь, – продолжал Сальватор, обращаясь к толпе и мгновенно изменяя тон, – надеюсь, вы довольны и получили за свои деньги все, чего могли желать? Сделайте же одолжение, уберитесь отсюда поскорее. Воздуху здесь достаточно только на четверых; это значит, что я хочу остаться с этими господами один.

Толпа повиновалась ему, как стая школьников учителю, и, кланяясь молодому человеку, лицо которого было так же спокойно после предшествующей бурной сцены, как небо после грозы, стала молча спускаться с лестницы.

Четверо собутыльников Жана Быка прошли мимо него с опущенными головами и раскланялись перед ним так почтительно, как солдаты перед своим начальником.

Когда все они ушли, в дверях появился гарсон.

– Прикажете подать ужин, господа? – спросил он.

– Прикажем, и еще скорее, чем прежде, – ответил Жан Робер… – Надеюсь, вы будете так любезны отужинать с нами, мосье Сальватор? – прибавил он, обращаясь к молодому незнакомцу.

– Очень охотно, – ответил тот, – но не заказывайте для меня ничего лишнего. Я уже заказал себе ужин внизу, но услыхал шум и пришел сюда.

– Слышите? Ужин господина Сальватора подать сюда, – сказал Жан Робер гарсону.

– Слушаю-с! – ответил тот и убежал.

Спустя несколько минут, четверо молодых людей сидели за ужином.

Выпили сначала за победителей, потом за побежденных и, наконец, за того, кто подоспел так вовремя, чтобы предотвратить еще большее кровопролитие.

– А вы, кажется, отлично знаете и бокс, и борьбу, и фехтование, – заметил Сальватор, с улыбкой обращаясь к Жану Роберу – Вы дали бедняжке Жану ловкого туза в висок, превосходно лягнули его в грудь и собирались угостить премилым уколом рапиры, но я вошел и помешал вам… Ну, да это все равно!.. Стояли вы превосходно, и, будь я на месте мосье Петрюса, непременно нарисовал бы вас в этой позе.

– Как!? Вы знаете и меня? – вскричал Петрюс.

– Да, знаю, – с легким вздохом ответил Сальватор, точно это воспоминание навеяло на него облако грусти. – Прежде, чем завести мастерскую на улице Уэст, вы жили на улице дю-Регар, и там-то я и имел удовольствие видеть вас два или три раза.

Людовик все время молчал и сидел, задумавшись, точно сосредоточенно разрешал какую-то трудную задачу.

– Что это с вами, мосье Людовик? – спросил, обращаясь к нему, Сальватор. – Вы, кажется, чем-то озабочены? Так задумываться можно разве только перед экзаменами, а ведь у вас это дело, слава богу, окончено уже три месяца тому назад.

Жан Робер взглянул на Сальвадора с удивлением. Петрюс расхохотался.

– Вот, кстати, мосье Сальватор, – совершенно серьезно заговорил Людовик. – Вы знаете, кажется, все на свете…

– Вы очень любезны, – с улыбкой заметил Сальватор.

– Ну, так если вы знаете моих друзей, поэта Жана Робера и художника Петрюса, знаете, что я доктор, не знаете ли вы также, почему от кошачьего охотника так сильно разило валерьяной?

– Вы ловите рыбу, мосье Людовик?

– Да, иногда, в свободные минуты, хотя вообще я большей частью занят.

– В таком случае, как бы вы мало ни занимались рыболовством, вы, вероятно, знаете, что семена, которые употребляют для приманки карпов, сначала пропитывают мускусом или анисом.

– Ну, это знают не только рыболовы, но также и натуралисты.