Три мушкетера

– Боюсь, что услышат.

– Боишься, что услышат! наш разговор не безнравственный любезный Планше; против него ничего нельзя сказать.

– Ах, барин, сказал Планше; – возвращаясь к своей постоянной мысли, сколько суровости в бровях Бонасиё и как отвратительно движение его губ!

– Черт просит тебя думать об этом Бонасиё!

– Барин, мы думаем о чем можем, а не о чем хотим.

– Потому что ты трус, Планше.

– Не смешивайте благоразумия с трусостью, барин; благоразумие – добродетель.

– Так ты добродетелен, Планше, да?

– Барин, посмотрите, кажется там блестит дуло ружья? Не нагнуться ли нам?

– В самом деле, пробормотал д’Артаньян, вспомнив наставления де-Тревиля; эта скотина в самом деле напугает меня; и он пустил лошадь рысью.

Планше пустился за ним как тень, тоже рысью.

– Барин, мы всю ночь проведем так? спросил он.

– Нет, Планше, ты уже приехал.

– Как, я приехал? а вы барин?

– Я пойду немножко подальше.

– Вы меня оставите здесь одного?

– А ты боишься?

– Нет, я хотел только сказать, что ночь будет очень холодная; что от холода можно получить ревматизм и что человек с ревматизмом плохой слуга, особливо такому деятельному барину как вы.

– Хорошо, если тебе холодно, зайди в трактир, видишь, вон там, и жди меня у ворот завтра в шесть часов утра.

– Барин, я с благодарностью пропил экю, который мне дали утром, так что не осталось ни одного су, чтобы согреться.

– Вот тебе полпистоля. До завтра.

Д’Артаньян сошел с лошади, отдал узду Планше и быстро пошел, закутавшись в плащ.

– Боже мой, какая стужа! сказал Планше, когда потерял из виду своего господина, и желая поскорее согреться, он постучал в дверь домика, украшенного всеми принадлежностями деревенского кабака.

Между тем д’Артаньян продолжал путь по проселочной дороге и приблизился к Сен-Клу; но вместо того чтобы выйти по большой улице, он обогнул замок, вышел в переулочек и вскоре очутился против назначенного павильона. С одной стороны переулка была высокая стена, на углу которой был павильон, а с другой плетень, защищавший от прохожих садик, в глубине которого стояла бедная хижина.

Он пришел на место свидания, и как не было назначено сигнала, которым бы он мог дать знать о себе, то он ждал.

Не слышно было ни малейшего шуму как будто за сто миль от Парижа. Д’Артаньян, осмотревшись, прислонился к плетню. Позади плетня, сада и хижины, густой туман покрывал огромное пространство, в котором спал Париж, где блестело несколько светлых точек, мрачных звезд этого ада.

Но для д’Артаньяна все принимало счастливый вид, всякая мысль улыбалась ему и даже темнота казалась ему прозрачною. Час свидания наступил.

И точно, спустя несколько секунд часы на башне Сен-Клу медленно пробили десять.

Было что-то мрачное в этих звуках, раздававшихся среди ночи.

Но каждый удар гармонически отзывался в сердце молодого человека.

Глаза его устремились на павильон, находившийся на углу стены; все окна его были закрыты ставнями, кроме одного в первом этаже.

В этом окне виден был слабый свет, серебривший колеблющиеся листья двух или трех лип, сгруппировавшихся вне парка. Очевидно, что за этим окном, так приятно освещенным, хорошенькая Бонасиё ожидала его.

Питаясь этою приятною мыслию, д’Артаньян терпеливо ждал полчаса, устремив взоры на это прекрасное маленькое жилище; д’Артаньян видел часть потолка его, с золотыми украшениями, доказывавшими, что и все остальное должно быть там роскошно отделано.

На башне Сен-Клу пробило половину одиннадцатого. Д’Артаньян не понимал от чего в эту минуту дрожь пробежала по его жилам: может быть холод его пробирал, а он хотел объяснить это нравственным чувством.

Потом ему пришла мысль, не ошибся ли он, может быть, не в одиннадцать ли часов назначено свидание.

Он подошел к окну, вынул из кармана письмо и прочел его еще раз: оказалось, что не ошибся, что свидание назначено в десять.

Он пошел на прежнее место; тишина и уединение начинали его беспокоить. Пробило одиннадцать.

Д’Артаньян начал серьезно бояться, не случилось ли чего-нибудь с госпожой Бонасиё.

Он ударил в ладони три раза – это обыкновенный сигнал влюбленных; но ему не ответил никто, даже и эхо.

Тогда он с каким-то отчаянием думал, что она, ожидая его, заснула.

Он подошел к стене и пробовал влезть по ней, но она была недавно выштукатурена, и потому он только понапрасну изломал ногти.

В это время он взглянул на деревья и как ветви одного из них выходили на дорогу, то он надеялся, что с этого дерева он может посмотреть в павильон.

Влезть на это дерево было легко. Впрочем д’Артаньяну было только 20 лет, и потому он не забыл еще свои школьнические похождения.

В минуту он был на дереве и смотрел сквозь стекла во внутренность павильона. Он увидел такие страшные вещи, которые заставили его задрожать с головы до ног; этот скромный свет лампы освещал сцену страшного беспорядка. Одно стекло было разбито, дверь в соседнюю комнату, полусломанная, едва держалась на петлях; стол, на котором по-видимому, был накрыт великолепный ужин, валялся на полу; на паркете лежали разбитые бутылки и раздавленные плоды. Все показывало, что в этой комнате происходила сильная и отчаянная борьба. Д’Артаньяну показалось даже, что посреди всего этого лежали клочки одежды, а на скатерти и занавесках были кровяные пятна.

Он поспешно слез с дерева, с страшным биением сердца, и хотел посмотреть, нет ли еще каких-нибудь следов насилия.

Слабое мерцание света посреди тихой ночи помогло д’Артаньяну заметить тогда то, чего он прежде не замечал, потому что не имел причины обратить на это внимания; а именно, что земля была изрыта ногами людей и лошадей. Кроме того колеса кареты, приехавшей, по-видимому, из Парижа, сделали глубокую колею на мягкой земле; эта колея не шла дальше павильона, а оттуда поворачивалась к Парижу.

Наконец д’Артаньян, продолжая свои исследования, нашел подле стены разорванную женскую перчатку. Впрочем, эта перчатка была совершенно чистая, кроме той части, которою она касалась грязи. Это была одна из тех раздушенных перчаток, которые любовники любят снимать с хорошенькой ручки.

Во время этих исследований лоб его покрывался все более и более холодным потом, ужасная тоска сжимала его сердце, дыхание прерывалось; впрочем, чтоб успокоить себя, он старался думать, что павильон не имел ничего общего с госпожой Бонасиё, потому что она назначила ему свидание не в павильоне, а против павильона, и что служба, или, может быть, ревность мужа могли удержать ее в Париже.

Но все эти рассуждения уничтожались совершенно чувством глубокой печали, которое в известных случаях овладевает нами совершенно и говорит нам громко и ясно, что нас ожидает большое несчастие.

Когда д’Артаньян почти обезумел: он побежал на большую дорогу тем же путем, каким пришел сюда, пошел на пристань и стал расспрашивать перевозчика.