Публицистический интим

И окажется, что Андрей Макаревич принадлежал к тем людям России, которые её слава. Ум, честь и совесть. А над теми, кто его шельмовал (их фамилии, конечно, останутся в истории – ведь они кругом подписывались) будут снисходительно посмеиваться будущие поколения.

Но…

Ладно, когда «осуждаем» и «одобряем» исходит из полуграмотной биомассы, отравленной всесторонней пропагандой. Она не ведает, что творит.

И завтра она согласится с другим, прямо противоположным мнением, которое будет ей зачитано из телевизора.

Но есть ещё и другие. Прочитавшие много книг. Которые ходят на балеты и в оперу.

Пишут, пляшут и поют сами, и очень во многом разбираются в этой жизни.

И вот они – я не думаю, что они не понимают, что делают – они сейчас толпой в дверях редакций, телевидения, они, опережая друг друга, рвутся в Интернет, чтобы плюнуть, какнУть, хотя бы пукнуть в адрес поэта Макаревича. Они хотят, чтобы их заметили ТАМ. Чтобы их одобрили, погладили по головке. Или, хотя бы – не трогали.

И – я ещё уверен, что почти все они, как сейчас принято – люди верующие. Крестятся. Ходят в церковь.

Они люди умные и понимают, что делают.

Но тогда – верующие ли они?

И, стараясь до хрипоты, чтобы их заметили ТАМ, на земле, приходит ли им в голову, что их ещё очень хорошо видно СВЕРХУ?

Война. Великая. Материнская

Великая Отечественная война…

Почему у этой войны такой особый статус? Великая… Вон Пётр Первый – великий. Гэтсби великий. Эпитет возвеличивающий, выделяющий.

Войну Отечественную он, да, выделяет. Но вряд ли возвеличивает.

Великая – потому что людей в ней много погибло. Наших, советских, больше всех.

И вот вступили мы в XXI век.

А наши солдаты продолжают погибать.

И не в Отечественной и Великой – сейчас вообще, как нам говорят, и войн-то никаких нет.

А вот матерям, вдовам погибших солдат всё равно, как называют событие, после которого в дом приходит посылка – цинковый гроб. Убили мужа, сына – значит война.

Вот были войны в Афганистане. В Чечне. И не Великие будто. И не Отечественные. А похоронки приходили, как оттуда, из военных сороковых.

И на каких весах взвесить горе матери, которая потеряла сына в войне с фашистами, душманами, или – с чеченскими ополченцами? Какое тяжелее?..

Какая война покажется более жестокой, страшнее, несправедливее?

Где застрелили, подорвали на мине, задавили танком твоего близкого человека – та война для тебя и самая великая. Только она не Отечественная. А – Материнская. Отечеству-то всё, как с гуся вода. Страдают матери.

Но не выделят в году отдельного дня, чтобы почтить памятью и назвать открыто, поимённо всех, кого Родина-мачеха без войны и без спроса отправляла на смерть.

Потому что в день этот не устроишь красивого парада на Красной площади с новыми, современными орудиями убийства. Не споёшь патриотическую песню. Не выстрелишь вечерком в небо роскошным салютом.

Какой тут парад, когда сплошное горе?..

Мечты и воспоминания

Чем отличаются мечты от воспоминаний? – Ничем. Ни то ни другое нельзя потрогать руками. Они у нас в голове. Может быть, даже лежат все в одном месте.

Мы можем часами в бессонную ночь о чём-то вспоминать. Мы можем мечтать часами и – не спать. Воспоминания остаются в образах. Сюжетах. Картинках. Даже со звуком.

В мечтах мы тоже не ограничиваем себя в изобразительных средствах. Картинки. Звук…

Мечты, как и воспоминания, не редактируются. Если выигрывать – так миллион. И мы никогда не скорректируем мечты на фрейлину, когда всё время на первом месте была королева.

Вот – мечты о девушке, которая сидела за соседней партой… Они вообще теперь превратились в воспоминания. Их уже и не отличишь.

Можно помечтать о поездке к чистому белому песку и синему прозрачному морю. Можно как раз столько помечтать, что и ехать потом не обязательно. Ведь мы уже представляли и эту тёплую солёную воду, и расслабленный отдых под всякими пальмами…

Мечты, как и воспоминания, могут оставлять шрамы.

И что от чего и на какой картинке уже и не разберёшь.

Ведь отличить их почти не возможно.

И лежат они все где-то в нас в одном месте.

Глубоко-глубоко…

«Труд» и «Мать»

Говорят, что слово «труд» только в русском языке есть. В других странах население обходится словом «работа». Получается, что жить они все там должны гораздо хуже, чем мы. Потому что мы, кроме того, что работаем, ещё и трудимся.

А я труд не любил с детства. Именно это слово. Чудилось мне в нём что-то принудительное, тяжёлое, каторжное. Даже – унизительное. Хотя в окружающей меня стране со всех сторон всё кричало: «Труд – дело чести!», «Терпение и труд – всё перетрут!», «Только тех, кто любит труд – октябрятами зовут». Ну и главное: – «Труд из обезьяны сделал человека». Когда мне кто-то сказал, что в других странах труда нет, я сделал маленькое патриотическое открытие: человек впервые произошёл в России. И, наверное, это было очень давно. Когда вместо медведей по всей нашей территории скакали обезьяны.

А ещё мне почему-то неприятно слово «мать». Вот – «мама» – это и тепло и любимо. Не знаю, как в других странах, есть ли у них различия в назывании самого дорогого на свете человека?.. А у нас есть. «Мать» – это что-то пожёстче. У Горького, например, не мама была, а «Мать». И к матери у нас несколько иное отношение, чем к маме. К матери можно, например, послать. А посылать к маме как-то уже и несерьёзно. Не тот эффект. Потом, можно намекнуть, что, мол, я – твою мать! Иностранцы или не понимают этого выражения, или понимают буквально. Приходится им объяснять, что это не национальная наша забава, а – так – речевое украшение. Что-то вроде форшлага или квинтоли в музыке.

И – ведь на известном плакате – не мама зовёт страну защищать, но – Мать!

«Газета… коллективный пропагандист и коллективный агитатор» – бессмертно написал Владимир Ильич Ленин. Если бы в то время под рукой вождя пролетариата было телевидение, то впереди газет он бы обязательно назвал этого мощного электронного агитатора.