«ГЗ»

Пусть бранят.
Кто ж иное
Здесь за злое
Хочет принимать,
Кто разносит
И доносит
Тот и блядь!..
…
Вот те, которые в борделе,
Как мы, ночь в пьянстве провели,
Покинув смятые постели,
Домой в пуху и пятнах шли.
Прощайте ж, милые красотки!
Теперь нам нечего зевать!
Итак, допив остаток водки,
Пошли домой мы с Сашкой спать.
Ах, много, много мы шалили!
Быть может, пошалим опять;
И много, много старой были
Друзьям придется рассказать
Во славу университета…”

В целом достаточно невинная поэма содержала строки, из-за которых делу был дан ход:

„О родины прямых студентов —
Геттинген, Вильна и Оксфорд!
У вас не может брать патентов
Дурак, алтынник или скот.
Звонарь не может колокольный
У вас на лекции сидеть,
Вертеться в шляпе треугольной
И шпагу при бедре иметь.

У вас не вздумает мальчишка
Шипеть, надувшись: «Я студент!»
Вы судите: пусть он князишка,
Но в нем ума ни капли нет!
У вас студент есть муж почтенный,
А не мальчишка, не сопляк,
Не полузнайка просвещенный,
И не с червонцами дурак!
У вас таланты в уваженье,
А не поклоны в трех верстах.
У вас заслугам награжденье,
А не приветствиям в сенях!

Не ректор духом вашим правит —
Природный ум вам кажет путь,
И он вам чин и честь доставит,
А не «нельзя ли как-нибудь!»
А ты, козлиными брадами
Лишь пресловутая земля,
Умы гнетущая цепями,
Отчизна глупая моя!
Когда тебе настанет время
Очнуться в дикости своей?
Когда ты свергнешь с себя бремя
Своих презренных палачей?…»

Граф Бенкендорф препроводил крамольную рукопись государю.

Александр Полежаев не входил в тайные общества и не был лично связан с декабристами. Однако поэт был вызван к государю вместе с ректором университета и министром просвещения. Полежаева „взяли утром, в чем он был, и отвезли к государю в грязном сюртуке, с двумя пуговицами и в пуху”. Николай I подал ему тетрадь с поэмой „Сашка” и велел читать вслух. Император слушал внимательно, а по окончанию чтения воскликнул: „Я положу предел этому разврату! Это все еще следы, последние остатки; я их искореню!” Получив же от министра просвещения отзыв, что Полежаев „поведения превосходнейшего”, Николай I неожиданно спросил: „Хочешь в военную службу? Даю тебе военной службой средство очиститься”. Потом царь положил руку ему на плечо и поцеловал в лоб.

По личному распоряжению Николая I А.И.Полежаев был отдан в солдаты. В „1838 года января 16 дня Тарутинского егерского полка прапорщик Александр Полежаев от чахотки умер и священником Петром Магницким на Семеновском кладбище погребен”. Могила поэта, на которой не было установлено памятника, затеряна среди многих других безымянных могил…»

Я оторвался от книги. Задумался. Университет, рожденный царем для укрепления его могущества, стал взрослеть и угрожать своему же родителю. А тот уже не может все вернуть вспять и закрыть рассадник вольнодумства – государству нужны достижения науки. И оставить все, как есть, тоже нельзя, во имя самосохранения режиму приходится бороться с «брожением умов». Парадокс: история университета – это противостояние власти, его создавшей и кормящей, во благу государству, управляемому этой властью…

«7 сентября 1826 года выходит указ Николая I об обязательном ношении студентами Московского университета мундира установленного образца. Еще через двадцать дней император посещает университет и высказывает желание „видеть в воспитанниках Московского университета прямо Русских”. В октябре попечитель Писарев предписывает Совету университета „отбирать у студентов предосудительные стихотворения и запрещенные книги и воспрещать им иметь что-либо подобное, кроме учебных книг, избранных начальством”.

В 1827 г арестованы и исключены из университета несколько студентов – участников кружка Критских, желавших „преобразовать Россию” путем „учреждения конституции”. По указанию Николая I установлен надзор городской полиции за студентами, живущими вне университета. Через год на отделение физико-математических наук поступили вольнодумцы Герцен и Огарев. Их любимое место в столице – Воробьевы горы. На них дали они свою клятву: „Взбежали на место закладки Витебергова храма на Воробевых горах.

Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу…”

Сначала студенты восторгаются своей университетской жизнью: „Всего казенных студентов 150 человек. В каждом номере находится от восьми до 12 студентов. У каждого студента своя кровать, свой стол и своя табуретка. Кровати все железные… Мягкие, довольно высокие тюфяки, подушки, простыня, желтое байковое одеяло, к которому пришита другая простыня, и полосатый чехол составляют постель. Наволоки, простыни и одеяла всегда бывают белы, как снег, и переменяются еженедельно… Чистота и опрятность необыкновенные. Для каждого номера определен солдат, который метет пол, прибирает постели и прислуживает студентам. По уставу вставать должно в 6 часов, впрочем, спать можно и до 8 с половиною. В семь часов бывает завтрак, который состоит из булки и стакана молока… Стол по будням состоит из трех блюд: горячего, холодного и каши… Увидя столы, накрытые снеговыми скатертями, на которых поставлены миски, блюда, карафины с квасом, приборы в величайшем порядке, можно подумать, что это приготовлен обед для гостей какого-нибудь богача по случаю праздника, бала или чего-нибудь подоб ного…”

Но студентов становится больше. Их быт меняется: „Бывало, в номере жило не более как по десяти, или много-много по одиннадцати, а теперь по пятнадцати, семнадцати и девятнадцати… Столики стоят в таком близком одни от другого расстоянии, что каждому даже можно читать книгу, лежащую на столе своего соседа, а не только видеть, чем он занимается. Теснота, толкотня, шум, крик, споры… Извольте тут заниматься! Сидя пять часов сряду на лекциях, должно и остальное время вертеться на стуле… Пища в столовой так мерзка, так гнусна, что невозможно есть…”

В 1830 г. в своекоштные студенты нравственно-политического отделения принят Михаил Лермонтов. В сентябре занятия прекращены в связи с вспыхнувшей в Москве эпидемией холеры. В университете создан комитет по борьбе с холерой, в который вошли ректор и несколько профессоров.

В 1831 г. занятия возобновляются. В марте состоялась первая в истории университета публичная демонстрация студенческого протеста. За свою грубость и невежество был изгнан студентами из аудитории и, в итоге, уволен из университета профессор нравственно-политического отделения Малов. В „акции” принимали участие студенты Герцен и Лермонтов.

В последних числах мая в общежитии университета студент-медик Шанявский, „понося с дерзостью священнейших особ России”, произнес речь в честь восставшего польского народа. Он был арестован и сослан в Сибирь. В июне арестованы и исключены из университета шестеро студентов – участников кружка Костенецкого.

В июле того же года по предложению попечителя князя Голицына университетским Советом приняты правила „О должности декана”. Согласно им деканы были обязаны „наблюдать за точным преподаванием курсов и потому посещать по временам лекции преподавателей в факультете, иметь сведение от преподавателей о поведении студентов на лекциях, доводить до сведения Совета, если кто-либо из преподавателей на своих лекциях отступает от конспекта, одобренного высшим начальством”.

Осенью 1831 года начал свою деятельность кружок Герцена и Огарева, следовавший идеям сен-симонизма, отличавшийся общей свободолюбивой и республиканской направленностью.

3 декабря 1831 года состоялась лекция И. И. Давыдова „О слове российском”, которая была восторженно встречена студентами и расценена III отделением как нарушение порядка в университете. 27 сентября 1832 г. лекцию Давыдова по истории русской литературы посетил А. С. Пушкин. „Вот вам теория искусства, – сказал граф Уваров, обращаясь к студентам и указывая на Давыдова, – а вот и самое искусство, – прибавил он, – указывая на Пушкина”.

Пушкин в то время питал к данному учебному заведению весьма малую симпатию. „Ученость, деятельность и ум чужды Московскому университету” отмечал он в одном из своих писем. На его взгляд, университет не успевал за бурным развитием русской литературы, современной науки.

„На первый курс поступило много молодых людей из так называемых аристокра– тических домов; они принесли с собою всю пошлость, всю наружную благовидность, и все это бездушное приличие своей сферы, всю ее зловредную светскость. Аристократики сшили себе щегольские мундирчики и очень ими были довольны, тогда как студенты доселе старались как можно реже надевать свое форменное платье. Аристократики пошли навстречу требованиям начальства… Сурово смотрели старые студенты на этих новых поклонников форменности, предвидели беду и держали себя с ними гордо и далеко… Прежде русский язык был единственным языком студентским; тут раздался в аудитории язык французский… Пошлая форменность, утонченная внешность завладели университе том и принесли свои гнилые плоды…”

Осенью 1833 г. Огарев и Герцен арестованы „по делу о лицах, певших пасквильные стихи”. Огарев сослан в пензенское имение отца. Герцен переведен на службу в Вятку под надзор местных властей.

Через год утвержден „Общий устав императорских Российских университетов”. Согласно ему упразднялся университетский суд, контроль за расходами изымался из ведения Совета и передавался попечителю. Профессора избирались Советом путем голосования и в то же время министр имел право назначить профессора в университет на вакантное место.

„Студенты были раскиданы по всей обширной Москве, сходились – кто пешком, кто в экипаже – на лекции. Ничто не отвлекало от занятий тех, кто хотел заниматься… Никаких балов, концертов, спектаклей в пользу неимущих слушателей не давалось… Все было патриархально и просто; ходили в университет как к источнику за водой, запасались знанием, кто как мог – и, кончив свои годы, расходились…”

В 1835 году попечителем Московского учебного округа был назначен граф Сергей Григорьевич Строганов. „Явился начальник, какого никогда еще не бывало, человек дея тельный, хотевший сделать в своем ведомстве все как нельзя лучше и имевший к тому средства. Дух добросовестного начальника сделался присущ каждому заведению; Строганов поселил всюду свой дух, и этот дух блюл за улучшением нравственным и учебным. Всех осенила благодетельная мысль: чтоб заслужить внимание начальника, надобно как можно усерднее исполнять свою обязанность – и только, не заботясь более ни о чем; от начальника не скроется нерадение, он не пощадит; и к нему нельзя подольститься ничем другим, кроме усердного исполнения должности, кроме личных достоинств… Прийти к Строганову с рекомендательным письмом от знатной дамы, знатного господина, значило навсегда погубить себя в его мнении, никогда не получить от него места. Огромна была заслуга Строганова в том отношении, что он уничтожил занятие учебных воспитательных мест по рекомендациям людей, неспособных ценить рекомендуемых…”