Я как Единое. Сущность христианства и его судьба. Часть II. Истоки

История возвышения великого завоевателя Тутмоса III нагляднейшим образом отражает состояние умов властной элиты тех времён. Один из сыновей Тутмоса II от второстепенной жены, скромный жрец Амона, был возведён в царское достоинство лукавой уловкой – идол Амона в ходе торжественного богослужения «указал» на второстепенного вельможу как на своего избранника. Тутмос, воспитанный в среде жреческой коллегии Амона, был ставленником одной из группировок, конфликтующих между собой в жестокой борьбе за власть. Этот, казалось бы, незначительный эпизод в постоянной схватке разных группировок за властные полномочия – а такие группировки образуются всегда и везде, где есть власть – стал, тем не менее, решающим событием для дальнейших судеб египетской общины. Жречество открыло для себя безотказный инструмент продвижения собственного могущества – оракул божества. С этого эпизода начинается неуклонное возвышение жреческой коллегии во властной иерархии Египта. Центр власти смещается в жреческую среду – царь от десятилетия к десятилетию всё более явно становится декоративной фигурой. Внешним знаком власти, но не самой властью. Отныне фараон вынужден не просто считаться с мнением жреческой коллегии – он всецело зависим от неё. Ресурсы, направляемые на содержание старых и строительство новых храмов, возрастают многократно. Жреческая коллегия становится избранным профессиональным сословием. Должность жреца, которая до этого времени обычно совмещалась с основной должностью в управленческой администрации и не давала никаких особых привилегий, становится вожделенной целью египтянина из любого общественного слоя – от простолюдина до выходца из столичной или провинциальной знати. Войдя в жреческую коллегию, египтянин приобщался к действительной власти. Более того, эта власть была скрыта от внешнего взора, она была невидима, и поэтому не связана с грузом ответственности за принятые решения, – этот груз по-прежнему возлагался на плечи официальной администрации. Оракул как инструмент принятия решений проникает во все сферы общественной жизни – систему наследования власти, систему управления, судебную систему. Египтяне идут в храмы для получения оракула по самым незначительным, житейским вопросам своего существования. Но «технология» оракула неразрывно связана с душевным состоянием «улыбки авгура» самого организатора действа – для того, чтобы принять на себя решение божества, необходимо преодолеть страх и внутренне возвыситься над божеством, воспринимать его как фикцию, свести божество к ничтожности, к небытию, то есть стать, по сути, атеистом. Оракул времён Нового царства в Египте – это не архаичное гадание давних времён – наивная, но искренняя, попытка во внешнем случайном образе узреть волю божественных сил. Это и не вдохновение пророка, убеждённого в том, что через него вещает воля божества. «Технология» египетского оракула предполагает внешнее оформление уже принятого решения – исполнители должны произвести определённые манипуляции, обеспечивающие тот или иной ответ образа божества, его статуи. Цинизм разрушает душу того, кто причастен к этому действу. Жреческая среда наполняется активными проходимцами и постепенно становится сословием паразитов, изнутри пропитывающим общественный организм Египта ядами разложения. Эта болезнь смертельна, и преодолеть её Египет уже не сможет[35 - Возникновение понятия «цинизм» связано со школой киников и является наивысшей точкой обострённости самоощущения эгоидентичности, высокомерного презрения к общине и отказа личности от социализации. Мягкая форма цинизма – ирония. Греки осознали цинизм как состояние души. Но как явление, и явление неосознанное, цинизм впервые отягощает душу человека в древнеегипетской общине во времена Нового царства, времена бурного развития эгоидентичности в теле общины. Зрелый цинизм жреческого сословия со всей очевидностью демонстрирует надгробная надпись супруги египетского первосвященника уже в поздние времена Египта, во времена владычества греков – то, что стыдливо прикрывалось тысячелетие назад, откровенно показывает себя в это позднее время: «О брат, супруг, друг, не уставай пить и есть, напивайся, наслаждайся любовью, празднуй, следуй желанию сердца день и ночь… Ведь Запад – страна снов тягостного мрака; это место спящих в своих мумиях, не пробуждающихся, чтобы видеть своих братьев, своих отцов и матерей, забыло сердце их жён и детей. Вода жизни, что на земле для живущих, для меня гниль. Я не знаю где я, с тех пор, как прибыла в эту юдоль… „Смерть всецелая“ имя того, кто всех связывает вместе, и все идут к нему, трепеща от страха; нет никого, на кого бы он взирал, будь то бог или человек; он исторгает сына у матери… все боятся и молятся ему, но он не слушает молений, не взирает ни на какие дары». Тураев полагает, что это, возможно, влияние эллинизма на духовность Египта. Думается, однако, что во взаимодействии египтян и греков преобладала духовная мощь последних. Греки были воспринимающей стороной, и греческий скептицизм – это результат дыхания египетской духовности. Впрочем, и он допускает, что это «…прорвавшееся наружу проявление каких-то внутренних процессов в самой египетской мысли…» [60, 148, 149].].

Но здоровые интеллектуальные силы египетской общины не могли не осознавать этого и не сопротивляться этому. Первым таким толчком противления было царствование великой женщины-фараона Хатшепсут (Маат-Ка-Ра – истинное самосознание Ра), оттеснившей от власти Тутмоса III и собравшей вокруг себя лучших представителей интеллектуального слоя современного ей общества. Вполне возможно, что именно в этой среде, среде интеллектуального окружения Хатшепсут, происходило становление личности ветхозаветного пророка Моисея. Но Хатшепсут проиграла. Конфликтное напряжение между искренностью и цинизмом тлело ещё на протяжении многих десятилетий после её смерти, пока, наконец, не взорвалось пришествием царя-правдолюбца. Аменхотеп IV, Эхнатон, посвятил себя спасению человечества – а Египет в те времена осознавал себя как человечество – от смертоносных ядов цинизма, спасению человека от разрушительного действия вируса «улыбки авгура». Но… и он потерпел поражение. Так же, как Хатшепсут. Эгоидентичность ещё только-только набирала силу в общинном сознании Египта, и время ещё не пришло – обыденное сознание необходимо должно на горьком личном опыте преодолеть искус эго. Только после пытки этим чистилищем обыденное сознание сможет возвыситься над эго[36 - Сегодня множество ироничных стрел запускается в признанную Русской Православной церковью святость последнего монарха России – Николая II. Но святость этого человека несомненна. При всей его человеческой простоте. И святость его в том, что он понял суровую необходимость личного преодоления искуса греховностью каждым человеком. Он – простодушный человек, прозрел, что только на личном опыте каждого может быть преодолена та вселенская смута торжества эго, которая захлестнула и его народ. Мог ли он сохранить власть? Да, мог. Но, после мучительных сомнений и раздумий, он отпустил власть, чтобы народ его в жесточайшем испытании смог преодолеть искус эго. Отпустил, зная о том, что ждёт и его самого, и его семью… Отпустил с горячей молитвою о даровании спасения народу своему… «ибо не ведают что творят». И только сейчас, по прошествии десятилетий, мы можем видеть, что он был прав, распиная себя одного во имя будущего спасения многих. В имени своём как «Побеждающий народ», он действительно победил греховность своего народа… Это небывалый в истории подвиг добровольного мученичества властителя, и в этом он действительно свят.]. Египет не выдержал пытки и погиб. Процесс же продолжается и поныне… И сегодня мы только стоим на пороге этого времени, времени чистилища: мы живём в эпоху начала кризиса эгоидентичности. Правда, уже не в сознании отдельной общности, а в массовом сознании всего человечества. Эхнатон – один из тех, кто, уже в те стародавние времена, преодолел в себе власть эго[37 - «Для правильного понимания переворота следует всегда учитывать то исключительное положение, которое Ах-на-йати (Эх-не-йот) занимал в государстве, положение, необычное даже для египетского царя. Подавляющее большинство изображений в вельможеских гробницах Ах-йати (Ах-йота) посвящено фараону. Его изображали за самыми различными занятиями… Большинство молитв… было обращено к солнцу и его „сыну“… В своём самообожествлении фараон далеко превзошёл предшественников… Во времена царских выходов… присутствующие, от высших сановников до воинов и прислужников, стояли и двигались в мучительных положениях, согнув спину и задрав голову, устремив глаза на властелина… сам верховный сановник бегал перед царской колесницей» [45, 296]. Всё так. Но Эхнатон со всей мощью фараоновой власти требовал поклонения не личности фараона как человека, но идее истины, воплотившейся, по его убеждению, в нём. Не собственное эго тешил Эхнатон в этих сценах. В торжественных церемониях поклонения он стремился и себя, и всех тех, кто был рядом с ним, объединить в идею единства Я и света. Да, официальные царские выходы наполнены этим требованием поклонения. Но ещё более многочисленные простые сцены повседневной жизни царя и его семьи пронизаны чувством интимного тепла и взаимной нежности, чувством человечности царя, свидетельствами его открытости для благодеяний. И именно в этих сценах проявлена личность этого человека как человека, а не как символа. Да и сам «уход» Эхнатона из столичного града Фив в местность пустынную, «ничейную», говорит об особом характере религиозной нетерпимости Эхнатона – он не принуждает, он призывает и пытается убедить.]. Один из тех немногих, кто, всецело отождествив себя с идеей, сумел возвыситься в самом себе до идеоидентичности.

Рис.6 Иероглифическая идеограмма имени Атон

Но что это была за идея? Что открылось Эхнатону, и что он хотел воплотить в человечество? Истоки идеи атонизма прослеживаются со времён Среднего царства[38 - «Как показывают памятники, культ Атона существовал и ранее. Атоном иногда называли Солнце ещё в Среднем царстве, а на протяжении XVIII династии мы находим его всё чаще и чаще. К исконным египетским религиозным представлениям относится и восприятие лучей в виде рук солнечного бога; в период XVIII династии такой образ солнца встречается и в литературе, и на памятниках искусства ещё при Аменхотепе II» [39, 307].]. Центральный образ этой идеи – образ сущности, которую именовали Атон. Бытует представление о том, что Эхнатон был солнцепоклонником, поскольку Атон – это видимый солнечный диск. Но очевидно, что это не так. Ко времени царствования Эхнатона интеллект человека давно уже преодолел примитивное поклонение природному фетишу. В представлении Эхнатона, отражённого в его гимнах, Атон – это понятие, то есть пронизывающая собой всё и развивающая себя во всём сущность. Солнечный диск – всего лишь точка концентрации этой сущности – доступная чувственному восприятию явленность её. Судя по всему, идея Атона изначально, ещё со времён Среднего царства, развивалась как антитеза идее Амона. Субъектность, Я[39 - В работе Ю. Я. Перепёлкина приводится фрагмент надписи, которую он определяет как бессмысленную: «На гробе в надписи D после титла царя за словами „вековечно вечно“ следует несуразное словосочетание: „владыка неба, есмь я, жить“» [46, 141]. С нашей точки зрения никакой несуразности или бессмысленности в этом словосочетании нет, это простая формула определения Единого Субъекта – «Владыка неба есмь Я, то есть жизнь».], остаётся основой понятия, изменяется только определение сущности того, что есть Я. Иероглифическая идеограмма Атона отличается только одним знаком – вместо иероглифа игральной доски, обозначающего пространство мысли, появляется иероглиф хлеба – знак сущности, питающей[40 - Мотив «питающей» сущности, по всей видимости, является основополагающим для храмостроительства Эхнатона. Храм Атона в Амарне – это множество дворов, внутри которых, геометрически правильными рядами, установлены тысячи «жертвенников». Ю. Я. Перепёлкин справедливо замечает, что эти «жертвенники» не могли быть предназначены исключительно для жертв Атону, да и жречество в полном своём составе не могло употребить всю ту массу съестного, которая ежедневно возлагалась на эти «жертвенники» [47, 244—245]. Скорее всего, это были не жертвы, а своеобразное «освящение» еды, и только такую «освящённую» пищу мог потреблять правоверный приверженец атонизма. Питание для тысяч и тысяч людей зримо и непосредственно поступало от щедрот Атона, из дома его. Конечно же, такое общественное питание служило делу сплочения общины приверженцев атонизма, и в этом Эхнатон проявлял себя как мудрый администратор.] жизнь. Центр идеи Амона (АМН) – потусторонность, мысль: Я есть мысль. Центр идеи Атона (АТН) – посюсторонность: Я есть энергия, питающая становление посюстороннего, чувственно воспринимаемого, видимого здесь и сейчас, а не измышляемого кем-то мира. Измыслить можно всё что угодно, и у каждого свой мыслеобраз сущности. Единственная точка, в которой сходится в единство мысль разных людей, это видимый мир, природа, и только в этом мире, в природе, мы все представляем собой единство, поскольку для всех и каждого этот образ одинаков, и, значит, только этот образ может быть критерием истинности, тем мерилом, отталкиваясь от которого мы можем быть уверены в том, что нечто есть. А посему – всё мыслимое должно быть сведено к ничтожности. Это уничижение абстрактности, мысленного «фантазирования», проявляется даже в структуре письма. Иероглифы, связанные с абстрактностью, мыслью – иероглиф игральной доски, двурукий иероглиф категории Ка, определитель отвлечённости в виде свитка – постепенно исчезают из употребления в амарнский период [46, 190—204]. В попытке утверждения идеи Атона мы узнаём то же духовное движение, которое ознаменовало собой переход к Новому времени в Европе, – кризис религиозной традиции, опора мышления на природный опыт и стремление к научному взгляду на сущность бытия. Дух жаждет найти опору для отличия истинного от ложного – и поначалу находит эту опору в свидетельстве чувственности, едином для каждого. И с первых же шагов своих преобразований Эхнатон провозглашает свою приверженность Маат, Истине. Категория Маат приобретает новое наполнение: этическая категория – «что есть правильно и что есть неправильно» возвышается до категории логической – «что есть истина и что есть ложь». Отвергается как наивное измышление всё то, что не может найти подтверждения в непосредственном восприятии – нормативные образы в искусстве, многочисленные образы и сюжеты мифологии, наконец, образ самого божества. Слова «бог», «божественное» всячески преследуются и изгоняются из словоупотребления египтян. Но это отнюдь не означает, что Эхнатон был атеистом. Единый и единственный субъект, становящий себя как универсум, проявляющий себя во всём, от пылинки до человека, – сущностная ось идеи Атона. Так же, как и сущностная ось идеи Амона. И слова «бог», «боги», «божественное» изгоняются только потому, что в сознании египтян они накрепко связаны с мыслеобразами, с мыслью. А истина требует обоснования в видимом сиюминутном, ибо видимое сиюминутное есть действительное бытие высшей животворящей энергии – сверкающая бесчисленными переливами проявленность идеи Атона – бесконечная игра света: Атон, являющий себя для себя в мириадах мириад образов. «Ты творишь миллионы образов из одного себя…» [39, 306]. И высший образ, образ, в котором Атон узнаёт самого себя, это образ человека, а среди всех людей «наибольший по веку своему» человек как понятие, сам Эхнатон. Эхнатон осознаёт себя как самосознание Атона, и отсюда его требование поклонения – поклонения не телесности фараона, а идее, проявленной в сознательности фараона. Субъект Атон (Я) и субъект Эхнатон (я) слиты в одно самосознающее себя проявление: Я = я. И в основной эмблеме атонизма – Солнце, обрамлённое множеством рук человеческих, – эта идея передана максимально точным образом – свет, ставший человечеством. И в этом представлении мы узнаём проблески идеи христианства: «Я – свет миру». А потому и служение Эхнатона – это первая попытка откровения, попытка передать свет истины всем и каждому. В своём служении он не насилует, он призывает. Эхнатон – это мироточение, миролюбие его поступь. Но слаб ещё человек и не способен слышать и воспринимать это знание. «Распни его», – взывает эго. Духовная слабость человечества растворяет в себе идею откровения. Не отвергает, как думается многим, но растворяет, и идея эта начинает жить потаённо, жить, пока ещё не осознанно, но и неистребимо. Ещё столетия познания самого себя понадобятся обыденному сознанию для того, чтобы возрасти к восприятию этой идеи. И уничижение мысли в откровении Эхнатона будет преодолено самой мыслью в откровении Христа.