– Будет дождь, – вымолвил Алексей Васильевич.
– Да, вероятно, – отозвалась Наташа, к его удивлению, почти спокойным голосом.
Опять помолчали. Струков нетерпеливо барабанил пальцами по балясине.
– Какая ночь, – сказал он.
– Очень теплая, – совсем уже спокойно ответила Наташа и потом добавила деловым тоном: – Ты завтра не думаешь съездить в Апраксино?
– Нет, не думаю. Зачем это?
– Тогда я поеду одна. Необходимо поговорить с этим Бучневым о болезни отца… Как, по-твоему, действительно он будет полезен отцу?
– Ну, не знаю.
– Интересный-то он интересный, но я чего-то боюсь. И как странно – медик и вдруг, отец говорит, ругает медицину.
– Это у них в моде теперь.
– А тебе не показалось, что он может быть авантюристом? И из опасных?
Струков засмеялся.
– Немножко сумасшедший, это так, – сказал он и прибавил насмешливо: – Но ведь вы с Петром Евсеичем любите оригинальность… На ловца и зверь бежит.
– Мне ужасно неприятно, – задумчиво произнесла Наташа.
– А сама говоришь – смеется как ребенок?
– Ужасно, ужасно, – тихо повторила она, не обращая внимания на слова мужа, и, легонько вздохнув, сказала: – Ну, прощай, пойду спать.
Алексей Васильевич встрепенулся. На мгновение неудержимая радость наполнила его душу, но вслед за тем что-то ущипнуло его до физической боли, до слез, до потрясающего озноба…
– Послушай, – выговорил он изменившимся голосом, удерживая жену за руку, – может, ты пойдешь ко мне, дорогая?.. Мне так много надо тебе сказать… так много… Ах, как я виноват… какой я скот, если б ты знала…
Наташа в недоумении повернулась к нему. Но вдруг ей пришла в голову мысль о внезапно вспыхнувшей грубой страсти, о том, что это от нее так отвратительно дрожит рука Алексея Васильевича, трясется и хрипит его голос, произносящий мерзкие, недостойные мужчины слова. «А когда я молила тихой, дружеской ласки, ты обдал меня холодом!» – воскликнула она про себя и, с негодованием выдернув руку, сказала: «Что за нежности!» – и скрылась в дверях.
Струков остался один. Несколько минут он молчал, низко понурив голову… Потом горько усмехнулся, прошептал: «Значит – судьба!» – и поплелся в рощу. И вскоре из-за рощи, через степь, от оврага донесся до него тонкий, длительный звук. Он выпрямился сдерживая дыхание, насторожился… «А-у-у-у!» – зазвенело от оврага каким-то тоскующим призывом. И снова восторженная, придающая крылья радость овладела Струковым. Он бросился было бежать, торопливо раздвигая кусты, но через несколько шагов что-то опять кольнуло его в сердце и ноги отяжелели… «Подлец ты, Алексей Васильевич!» – сказал он раздельно и громко. В это время в третий раз зазвенело от оврага; затем все смолкло, только дальше и дальше по направлению к степи шелестел кустарник, раздвигаемый нетерпеливой рукою, да перекликались перепела, да вдали жалобно замирала деревенская песня.
VII
На другой день, приехавши в Апраксино, Наташа хотела тотчас же переговорить с доктором о болезни отца, но это ей не удалось: старик не оставлял их вдвоем. Ходили на постройку, смотрели лошадей и свиной завод, завтракали, стали пить чай… Петр Евсеич был в чрезвычайном оживлении. Очевидно, мысли, слова, даже жесты доктора доставляли ему особое удовольствие; а то, что от этих слов и мыслей в глазах Наташи попеременно мелькали то гнев, то недоумение, приводило его в неистовый восторг. Впрочем, заметно было, что он побаивается доктора, – боится, чтобы тот не подумал, что его показывают, наводил разговор на интересные темы с великой осторожностью и с таким видом, как будто это выходило само собой. Но Наташе казалось, что доктор отлично понимает уловки отца и нисколько не придает им значения. «Или не обидчив, или очень хитер», – подумала она, – и то и другое ей не нравилось.
– Вот я, Наташок, рассказывал им твои подвиги, – вкрадчивым голоском сказал Петр Евсеич, когда подали чай. – Они говорят – Петька Зудотешин кругом прав, а ты кругом виновата.
– Чем же это он прав, а я виновата? – спросила Наташа, окидывая недоброжелательным взглядом доктора, спокойно курившего коротенькую венскую трубочку.
– Он линию свою довел, а вы нет, – сказал доктор.
– Да, но за ним сила, а за мной что такое?
– И за вами следовало бы быть силе.
– Какой?
– Воли, я думаю.
– Они говорят, будто ты не должна была сдаваться, – вмешался Петр Евсеич, вертясь на месте от сладостного нетерпения. – Тебе сказано, не езди в школу, а ты езди; не учи, а ты учи; не читай с волшебным фонарем, а ты читай… Ги, ги, ги!
– Но вы знаете или нет русские законы?
– Знаю.
– Меня уволили из попечительниц.
– Это их дело. А не обращать внимания – это ваше дело.
– Они говорят, в своем бы доме тебе собирать ребятишек! – захлебываясь, воскликнул Петр Евсеич. – И учить-с… и читать-с… и картинки показывать-с!.. А ежели за это острог, – отсидела и опять, и опять за то же самое!.. А ежели в другое место ушлют – и там за то же самое-с… Вот они что говорят… Ги, ги, ги!
Бучнев вынул трубку и, выбивая из нее пепел, сказал:
– Впрочем, я вообще против этого.
– Против народного образования?
– Против народного образования пароксизмами.
– Как это пароксизмами?
– Не инспектор бы захлестнул, – сама жизнь. Нельзя уединить вашу образованную деревню от тысячи необразованных.
– Значит, пускай свирепствует невежество?
– Что такое – невежество? Безграмотность? Апостолы были безграмотны, кроме Павла. А Бисмарк и Тьер – образованные. И тот, кто выдумал электрическую казнь.
– Это софизм!
Бучнев помолчал.
– Но что же делать, по-вашему? – с раздражением спросила Наташа.
– Поступать, как нравится.
– Ну вот кому-нибудь нравится школа, культурная работа, земская, судейская деятельность, и отовсюду гонят.
– А гонят – идите в другое место.
– И ничего, если бы гнали грубой, полицейской силой, – продолжала, все более разгорячаясь, Наташа, – а то само общество, людишки, предрассудки, отсутствие умственных интересов, пошлость непомерная… Вот что колеблет почву под ногами.