Двенадцать сторон света

– Привет, Гийом, – сказала ты. Ты звала меня всё так же, на французский манер.

– Здравствуй…

Благодаря тебе я когда-то примирился с этим своим дурацким именем. Оно ведь означает «желанный защитник». Но какая же несусветная глупость, особенно здесь, в степи, – Вильгельм Синеоков, донской казак. Вот почему – именно меня? Не брата, не собаку!

Родители не надеялись на моё большое будущее, не прочили меня ни в какие дипломаты. Да нет же, дурка-нули просто, захотели выделиться. Конечно, в молодые годы я через силу распушал хвост и наводил тумана, но имей в виду, на самом-то деле меня назвали в честь коммуниста Пика, а не императора Гогенцоллерна! Но в этом я сознался только тебе. Всё-таки император – даже самый скверный – звучит внушительнее любого коммуниста. В детстве меня прозвали Вильмошкой-кочерёжкой. Издевались, что говорить. А я никогда и ни от кого в школе всерьёз не отбивался, и вскоре меня перестали трогать, я стал кем-то вроде блаженного. И потом не трогали. Ну, почти. Больше всего мне нравилось рисовать и читать, читать и рисовать. Это меня так затянуло, что местная библиотека скоро кончилась, а с карандашей я перешёл на кисти.

– Как твои дела, Гийом?

Ты ведь нарочно надела именно такое платье? Как же оно похоже на то, в котором ты тогда уходила от меня! Похоже, только чуть другого оттенка…

– Как видишь. Пока живой, – я не знал, как теперь к тебе обращаться: Аня? Анна? Сударыня?..

– Это ненадолго, – ты кивнула на графин с остатками водки. – Ты всё равно напился, зачем?

– Наверно, стал слишком много всего знать. Сколько раз мне приходилось пить, чтобы опуститься на их уровень, как говорят гопари – стать проще. Как тут найдёшь самого захудалого собеседника, если он тебе не собутыльник? А выпил – и всё прояснилось, вмазал – и понеслась.

Думаешь – это вечная нелепая отмазка? Может быть, потом, а сначала – именно так всё и было.

– Но ты же шёл не к кому-то. А со мной – опускаться в интеллектуальный подвал не надо.

– Ладно, попробую, – я попытался изобразить на лице непринуждённую усмешку. Наверно, очень плохо получилось?..

– Скажи, ты сам доволен такой жизнью?

– Не-а, – я мотнул головой. – Но у меня ничего и не должно было получиться.

– Это почему?

Хотел было заикнуться про свою заурядную провинциальную семью, но успел одёрнуться. У брата-то ведь многое получилось.

– Я же – трус.

– Да, ты повёл себя как трус. Но все в чём-то трусят.

– Но я-то – во всём! Я убегал ото всего хорошего, что мне попадалось в жизни. Два раза у меня всё было, и оба раза я всё пролюбил. Первый был с тобой и потом… Только там совсем другая тема.

Тут я обвёл кафе мутным взглядом и отделался самыми общими словами. Поэтому скажу сейчас.

Этого ты не знаешь. Однажды мне в руки попали деньги. Не гроши, как обычно, а – деньги. Просто утопическая для меня сумма, хоть и завёрнута в пакет с дыркой. Тогда я ещё как-то рыпался и, кроме привычного огорода, выезжал в соседний город на приработки. Там живописнее, ну и туристы заглядывают. Чуть свернёшь от автостанции, и сразу удобная такая площадка: с одной стороны – обрыв реки, с другой – старинная городская застройка. А в тот день ещё и ярмарка была. Приехал и сел скромненько, наособицу от местных, так чтобы не слышать, как они ворчат, или тумаков от кого-нибудь случайно не выхватить. Первый хрустальный ледок на лужах, а голым рукам холодно.

И вот подходит ко мне пацанище из крутых, с золотой печаткой такой вот, но весь на каком-то непонятном мне взводе. Я это сразу чую – жизнь приучила. Он мимо всех прошёл – я последний. В упор глядит и спрашивает: давно сидишь, мол? Давно, – тут же киваю, и отвечаю ему так аккуратно, чтобы ничем не огорчить. А он глазами по сторонам рыщет кого-то и не находит. Как-то слово за слово, вроде понравился я ему, успокоил, расположил. «Ну, намалюй меня, раз умеешь», – говорит. Я-то рад стараться, беру и малюю, без особых изысков, так чтоб сходство было. Вот уже и черты проступают, лоб, глаза, скулы. Хорошо идёт, бойко. Фон намечаю – и вдруг вижу, чувствую что-то тревожное, тоскливое. Как будто живой человек и – неживой уже. Какое-то зыбкое пограничье. А остановиться нельзя, а то занервничает клиент, огорчится. И меня заодно может огорчить.

Вдруг из-за спины потянуло тиной. Я аж подскочил на складном стуле. А это рыбак, с ведром и закидушкой, сзади тихо встал – смотрит такой, кивает. В ведре у него бьётся кто-то, брызги пускает, пока ещё живая рыба, но уже ясно, что без пяти минут уха. Вот же прошибло меня до пота, портрет этот еле дописал! Всё, повернул, показал работу. Очень ему понравилось, сразу вытащил одну крупную купюру, заплатил и забирает. От сдачи отмахнулся и отошёл было метров на двенадцать. Но вдруг опять идёт ко мне и, вижу, косится на двоих крепышей в сторонке. Откуда уж они вышли, не приметил, но явились эти бандюганы, как я понял, неспроста. Он нарочно стал к ним спиной. «Подержи у себя, фраерок, – приказывает шёпотом и быстро-быстро суёт мне свёрток, толкает в душу, – я потом приду. Дождись тут». Сунул, отошёл как будто вразвалку, а потом развернулся и рванул вниз по той же тропке, по какой приходил рыбак. Те двое чуть выждали – и за ним следом.

А я промаялся там допоздна. Ярмарка разъехалась. Мазилы местные все разбрелись. Продрог, как псина бездомная. К вечеру нарисовал эскиз заезжего австрияка и ещё семейный портрет в пастельных тонах. Карандашом штрихую, потом кистью вожу, а сам только про свёрток за пазухой и думаю. Пацанище так и не пришёл, и пришлось мне домой тащиться на самом последнем автобусе. Из пакета картон замотанный просвечивает, но тронуть его боюсь.

Через день опять вернулся, прохожу с мольбертом мимо местных, а они все в одну кучку сбились и шушукаются. Когда я нарочно остановился возле них, на секунду притихли, а потом один шепелявый так напрямую и говорит: ггофнули тфоего клиента. Наглуфняк, такие дела. Не убежал от судьбы, – другой бороду гладит и добавляет. А портрет он насмерть зажал, не выронил, – это уже не помню кто, слева. И в нём две дырки, и в портрете. Хофефь на опознание сфездить? Где могг – покажем.

Не хочу, – шёпотом отвечаю. Ну, хоть сигареткой угости за такие новости? А я стоял ошарашенный и охлопывал себя по всем карманам, пока не вспомнил, что не курю. Вернулся домой и только тогда, за запертой дверью и с опущенными шторами, надорвал свёрток. А там две пачки баксов, и в скрутке – рубли.

Кажется, радость – деньги, вот они. А я такого страха тогда натерпелся! Если присяду, то на каждый собачий брёх вскакиваю. Не знал, что с ними делать вообще. Раз вытянул две бумажки по сто тысяч «деревянных», пошёл пожрать в бистро. Не в «Чайку», а в старое бистро, которое раньше было. В меню потыкал – принесли. То принесли или не то, не знаю. Мне бы в тот раз хоть свиных хрящей задали вместо арбуза, не отличил бы. Что ел?.. Что пил?.. Никакого вкуса не помню. Знал только, что дорого, и всё казалось, должны меня обязательно за этим занятием поймать. Руку на плечо положат и – ну-ка, пошли с нами, браток! Думал родителям часть незаметно подкинуть, да они сами такие же, честные и боязливые, – переполошил бы их только. Где брат, я точно не знал. Стал думать, как быть, – и надумал.

Звал собутыльников, а сам выкладывал находку на видное место, намекал им, чтоб забрали. А они – ни в какую, заложат свою норму за воротник, погрозятся друг дружке рыла начистить и не лезут никуда. Ничем не интересуются, как амёбы. Ну и суммы такой боятся – куда с ней тут денешься? Три раза пробовал, да только водку на них извёл.

Совсем было затосковал, зачах, как Кащей над златом, но тут, на счастье, объявился брат мой, экономист Серёжа. Я сразу понял, что дела у него не пошли. Вскользь упомянул в разговоре про злосчастный свёрток, но где лежит не уточнял, хотел утром ему предложить, чтобы забрал. Но только поутру братца уже след простыл. Вот кому ни на что намекать не пришлось – сразу ото всех шальных денег меня избавил. По новой раскрутил свой бизнес и долго сюда носа не казал. Доходили только слухи про его рестораны с доставкой еды по областному городу, сдачу недвижимости в субаренду и даже про собственную галерею живописи. Короче, в разных сферах пошли его дела. Не знаю – стыдно ему было или правда некогда. Но с этого-то свёртка его бизнес и пошёл в гору.

Зато когда это богатство пропало, не поверишь, какое я испытал облегчение! Такое, что до самой зимы дверь входную не запирал…

Постепенно вышла из меня вся та глупая уверенность в своём исключительном таланте, в том, что я непременно вознесусь и всё обязательно получится. Покрутил фильмы киномехаником, пока наш кинотеатр окончательно не прикрыли, покружился репетитором по детям очень средних способностей, пока однажды меня не пристроили сотрудником в музей. Жил я рядом с родителями, но вместо радости стал их вечной скорбью. Однажды они вместе накопили денег со своих пенсий и подарили мне дорогостоящую и, как им казалось, модную дублёнку. Это выглядело жестом отчаяния. Я, смущаясь, благодарил их за эту непомерно дорогую вещь, которая на мне выглядела как седло на корове. Вскоре я её изгваздал, а потом передарил корешу с недостаточно высокими устремлениями, как тот носатый пацан из перестроечного фильма.

Время от времени, когда всё надоедало, я выходил на мостки, закидывал удочку и ждал. Обычно клевала мелкота – радость соседским кошкам. Но однажды неторопливым силуэтом другой жизни поднялась из глубины и, покачивая широкими плавниками, проплыла мимо неизвестная мне огромная рыба.

Мы с братом дважды встречались. Оба раза на похоронах. Отец, а следом и мать умерли, так и не дождавшись от меня ничего путного.

– А как у тебя? Всё путём?

– Не жалуюсь. Гийом, я покажу тебе фото. Ты любишь фотографии?

– Честно? Не особо. Вредное изобретение. До них были только мы, художники. Шахматисты, знаешь ли, недолюбливают шашистов, а я вот – фотографов.

Ты нажала куда-то в свой смартфон и показала мне:

– Это двое моих детей.

Я уставился в экран, с трудом фокусируя взгляд.

– Очень красивые, особенно девочка. И пацан хороший. Она-то точно в тебя, а сынишка…

Ты убрала смартфон в сумку.

– В мужа. Он умер от онкологии. Боролся с ней сколько мог.

– Твой правильный богатый муж?

– Он никогда не был таким уж правильным. Да и богатым тоже.

Я долил в стопку последнюю водку из графина и сказал:

– Пусть ему будет спокойно, где бы он ни обретался сейчас. Ты знаешь, я в Бога не верю, но что-то там должно быть… Какая-то контора, место сбора.

– Это Бог однажды устанет верить в тебя, – отозвалась ты.

Я икнул:

– Ну и правильно – пусть не верит. В кого тут верить?.. Да откуда ты вообще взялась?..

– Один общий знакомый сказал, что видел человека, который доживает свою никчёмную жизнь. Сочиняет сальные стишки. Того, кто пытается уколоть других и только сильнее укалывается сам…