День Сме

День Сме
Александр Фельдман

Россия. Май 1916 года. На день рождения помещика Михаила Смернова съезжаются гости. Казалось бы, ничто не может омрачить семейное торжество…

День Сме

Александр Фельдман

Пошлет Господь на тебя проклятие, смятение и несчастие во всяком деле рук твоих, какое ни станешь ты делать, доколе не будешь истреблен, – и ты скоро погибнешь за злые дела твои, за то, что оставил Меня.

    Второзаконие.
    Пятая книга Моисеева.

© Александр Фельдман, 2019

ISBN 978-5-4474-1607-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

Крепко спит Маланья, свернувшись клубком, тихо и мерно посапывая, обнявши подушку, улыбается сама себе и не чует, что кошка Машка трется о ее розовую крохотную пятку и что-то мурлычет на своем не каждому понятном щелкающем диалекте; растрепалась русая девичья коса, раскраснелась нежная кожа; видит Маланья сон: будто бы стоит она на току после молотьбы, а барин, Михаил Александрович, чуть в стороне, глядит на нее добрыми голубыми очами, крутит русые усы и смеется, подмигивая; Маланья смущается, опускает глаза, а он подходит к ней сзади, обнимает за плечи и говорит: «Добрая работница, чья же ты будешь?» «Да, это кузнеца, барин, Евсея Смелякова дочка; огонь-девка – никому себя в обиду не даёт; на нее, где сядешь, там и слезешь!» – ответил обнаружившийся здесь же староста. Маланья повела хрупким плечом, освободилась от барских уз и бросилась прочь; достигнув своего двора, запыхавшаяся и раскрасневшаяся от бега, она на мгновение обернулась и обомлела – на месте барина и старосты на току разыгрывалось настоящее, невиданное прежде светопреставление: красные, фиолетовые, пурпурные, изумрудные, оранжевые, бирюзовые ягоды, листья и цветы пустились в пляс. То из их дружной компании выскочит и бросится в глаза напыщенный сноб алый мак, причудливо выделывающий гопака; то скромную смородину закружат в хоровод ягоды-подружки, а то и самовлюбленный ландыш вытворит такую фигуру, что ему мог бы позавидовать сам король танцев, проживающий, верно, в столице. Загляделась Маланья на это чудо, забыла про то, что запыхалась, про то, что коса растрепалась от бега, про барина, про старосту, про то, что в дом ей надо – скоро отец придет, а обед еще не готов; стоит Маланья у калитки и взгляда отвести не может – так ее пляска заворожила; тем временем, вихрь танца всё ускорялся и ускорялся, и вот стало не разобрать: где тут малина, а где ежевика, где василек, а где колокольчик – каждый цветок, каждая ягода теперь были уже не сами по себе, но частью единого целого, чего-то большого и сильного, доброго и влекущего; оно улыбалось ей, крутило ус и манило, как бы произнося: «Ну, иди сюда, не бойся, со мной тебе всегда будет хорошо». Маланья смутилась, опустила глаза и тут же подняла – на току стояла безлюдная ночь. Ночь была наполнена мерцающим звездным туманом, окаймлявшим полный багровый месяц; из разных дворов доносилась с первого взгляда нестройная собачья разноголосица, но этот звук живо креп, нарастал, и, уже казалось, что это не собачий вой вовсе, а плач какого-то огромного неведомого безнадежно несчастного существа.

Маланья поспешила к дому; отперев дверь, она обомлела: стол был накрыт барскими яствами, вокруг него сидели сам Михаил Александрович, ее отец, староста и, наконец, Лизка, его дочь. «Неужели, свататься за меня пришел, – удивилась Маланья, – Нет, такого не может быть: у барина, это всем ведомо, есть жена – Татьяна Антоновна – наша барыня». Правда, Смелякова никогда ее не видела, но отец говорил, что она женщина необыкновенно красивая. «Маланья, дочка, – сказал Евсей, – к нам пришел Михаил Александрович, сделай милость, поздоровайся с ним». Барин вышел из-за стола, посмотрел со всей огромной высоты своего роста на маленькую худую Маланью и произнес: «Ну, здравствуй, Маланьюшка». «Дай Вам Бог здоровья», – ответила дочь кузнеца и неуклюже поклонилась Смернову, а после густо покраснела и выбежала из горницы в сени, разбрасывая локти и ноги в разные стороны. А там – и не сени вовсе, а лес волшебный; деревья оживают и сами почтительно уступают Маланье дорогу, она проникает всё глубже в чащу, всё меньше солнечного света отражается в изумрудной листве и бьет в глаза, всё сумрачнее и зябче становится девушке, всё гуще и плотнее растет кругом борщевик; Маланья нахмурилась – деревья заманили ее в самое болото, еще шаг, и она провалится, утонет, и никто не спасет, никого рядом с нею нет, – Что же делать, – терзал ее вопрос, она закрыла огромные карие глаза, глубоко вздохнула и открыла – а тут уже зима; Маланья вышла из леса по пояс в снегу, ни тропинки, ни просеки – всё в сугробах, по всему видно, лютый снегопад прошел; тем временем, пошел снег, задул ветер, крупные пушистые хлопья слепили глаза, мешали дышать, сильный ветер дул навстречу, тем самым, препятствуя возвращению Маланьи домой; и всё же, преодолевая сопротивление стихии, превратившейся уже в настоящую снежную бурю, дочь кузнеца пересекла покрытое белой периной поле и дошла до железнодорожной насыпи. Тут Маланья увидела бредущих вдоль полотна знакомых девок из деревни: «Эй, Лизка, чего это вы тут делаете?» Лизка и ее спутница оборотились и указали в ту сторону, откуда вела свой путь Маланья. Она обернулась, и тут огромным вихрем с диким грохотом, ослепляя и обдавая кружившимся снегом, мимо нее промчался паровоз, окутав окрестности паром; ни жива ни мертва, Маланья проснулась в холодном поту. «Брысь, Машка», – лягнула Маланья кошку, которая с причитающим урчанием скатилась с лежанки и забилась под лавку; дочь кузнеца приподнялась и взглянула в окно – рассвет даже и не думал еще заниматься. «Должно быть, еще только полночь», – решила девушка, но спать не хотелось, и, накинув отцовский армяк, – в этом месяце ночи еще довольно зябкие, – Маланья вышла во двор.

Мать умерла, когда Маланья была еще ребенком; как-то зимой она сообща с другими крестьянками отправилась стирать белье и вместе с женой старосты провалилась в прорубь, несмотря на то, что ее вытащили, она долго болела, сильно кашляла, а перед самой Пасхой отошла. Маланья ревмя ревела, когда ее отпевали, когда свезли на кладбище, когда гости собирались на поминки; только на десятый день слезы высохли, и девочка осознала: теперь в доме хозяйка она. Кузнец Евсей, отец Маланьи, слыл человеком нелюдимым, хотя и большим мастером своего дела; после смерти жены он еще больше замкнулся в себе, тихо запил; он не умел обходиться с девочкой, не понимал ее жизни, да и совсем не интересовался ею. Главное, когда кузнец приходил домой, ужин должен был ждать его на столе, а в остальном он был не прихотлив, и не приставал к дочери с нравоучениями. Потихоньку Маланья росла в кругу старших подруг, зрела, ее приучали к работе в поле и на току, а она, в благодарность, всё это делала в охотку. Мало-помалу деревенские парни стали обращать внимание на странную симпатичную девку с русой косой, густыми изогнутыми бровями, выдающимися скулами, смешно оттопыренными ушами, с родинками и ямочками на щеках, тонким прямым носом, немного пухлыми выгнутыми губами, хрупкой шеей и глазами, похожими на два огромных лесных ореха; но сама Маланья ни на кого не заглядывалась своим пронзительным взглядом и держалась от парней на почтительном расстоянии: ее сердце было пленено самим Михаилом Александровичем, барином, который часто появлялся среди своих крестьян, следил за работой и хвалил отличившихся; его образ мыслился Маланьей, как что-то большое, сильное и доброе – именно так она представляла счастье; к своему глубокому сожалению, дочь кузнеца понимала, что не сможет открыться барину и никогда не будет счастлива, но для себя решила: пока она не найдет жениха, похожего на Михаила Александровича – и знатность и богатство тут ни причем, – не пойдет ни за кого.

Мы покинули Маланью, выходящей во двор; влажный воздух, пропитанный ароматами сирени, успокаивал и убаюкивал ее, как бы приговаривая: «Всё неизменно, всё замечательно, нет в мире места чудеснее нашего». И верно: молодой лунный серп, лениво освещавший сарай, покрытый соломой, кусты сирени вокруг него, изгородь и сизую дымку, поднимавшуюся с постепенно остывающей земли, превратил всё это совместно с прозрачной голубой ночью в некое подобие той волшебной по красоте открытки, которую прислал Лизке ее кавалер, служащий ныне дворником в столице – Лизка утверждала, что эту открытку он купил в лавке на Невском, – только снег на открытке заменяла ночная мгла, а рождественскую елку – кусты сирени; Маланья подошла поближе к изгороди, запрокинула голову и углядела первым делом одну, – вероятно, самую яркую, – звездочку, а потом еще и еще – новые звезды выплывали, прежде притаившись в укромных закутках темного небосвода, теперь же, подобно грибам на поляне, поначалу принимаемых за сухие листья, а после ясно ощущаемых сознанием, и образовывали причудливые формы: одно созвездие напоминало ковшик с отбитой ручкой, другое представало в виде перевернутой лодки со сломанными веслами, а третье вовсе чем-то смахивало на силуэт диковинного, но чрезмерно угловатого животного; некоторые звезды мерцали так, что грезилось, будто они скоро погаснут навеки и никогда более не будут давать свой необыкновенный серебряный свет, другие же, наоборот, были до такой степени ярки, что Маланья невольно жмурилась и прикрывала глаза ладонью, внезапно одна звезда, оставляя за собой широкий шлейф света, с какой-то грустной обреченностью уходящей натуры, сорвалась со своего места и канула вниз, никогда более не претендуя на обратное возвращение, так покидают этот мир люди, не нашедшие себе в нем никакого, хотя бы даже самого незначительного, применения; ни с того, ни с сего, из леса, что был неподалеку, ей послышалась кукушка, – надрывая голос, она отсчитывала, сколько кому-то осталось бегать по матушке-земле; с противоположной же стороны, в пику кукушке, залился своей ночной трелью царь птиц – соловей, его проникновенная песня заставила приутихнуть кукушку, которая, видимо, тоже стала наслаждаться чувственным солистом. Заслышав причитания соловья, Маланья ощутила скорое приближение утра, но, несмотря на все убаюкивания и уговоры ночного воздуха, она не отправилась обратно на лежанку – ее внимание внезапно привлекло новое сияние, придававшее голубому цвету двора и серому лесу новые, желтые и алые, тона утра; приняв, это сияние за предвестие восхода солнца, она вышла за калитку, чтобы полюбоваться на предрассветное небо, но не от неба исходил сей блеск. Только сейчас она заметила, что желтые и алые тона, неожиданно возникшие в чужеродной для себя среде, явились порождением пламени, терзавшем барскую усадьбу; тут же с криками о пожаре и помощи Маланья бросилась по дворам, оповещая сонных крестьян, пока, наконец, не проснулся сам староста и не ударил в колокол так, что дремлющих жителей в деревне не осталось, а сам он определенно оглох; крестьяне пытались при помощи ведер с колодезной водой потушить пожар и спасти барина и его семью – что они находятся в самом пекле никто даже не сомневался, – но все усилия оказались тщетными – спустя недолгое время обрушилась крыша и погребла под собой и господ, и тех отчаянных деревенских парней, что бросились в дом, надеясь на собственных плечах вынести хоть кого-то живого из самого сердца пожарища.

II

Светало; еще не окрепший солнечный диск пытался утвердиться на холодном недружелюбном небосклоне; густая ночная пелена, окутавшая землю, постепенно сходила на нет; с легким предутренним ознобом дети природы избавлялись от сна; ручей журчал чуть веселее, чем ночью; весенние цветы поднимали свои бутоны, готовясь принять в них тепло солнечного утра совместно со сладкой росой; уже проснулись ранние пташки, прочищавшие в ручье свои блестящие перышки, – наступал новый день, еще не ведавший, сколько счастья или несчастья, горя или радости, успехов или разочарований он может принести, день – пока еще чистый и непорочный.

Во дворе залаяла собака и разбудила Михаила Александровича Смернова, сладко спавшего на мягкой постели; потянувшись, Михаил Александрович одним движением сел на кровати – несмотря на незаурядность сего дня – 16 мая 1916 года Михаилу Александровичу исполнялось 33 года, он решил не менять привычного хода жизни, и до завтрака намерен был обойти свои угодья, как делал ежеутренне, и выяснить у старосты все чаяния крестьян, накопившиеся за прошедший день; была четверть седьмого, когда Смернов позвонил. «Прикажете умываться?» – с бодрым, как показалось, расположением духа осведомился у него вошедший слуга. «Да уж, пора, Никифор, принеси мне, пожалуйста, и свежее полотенце», – Михаил Александрович гордился тем, что со всеми слугами обращался исключительно вежливо. Умывшись, Михаил Александрович полюбовался в зеркале своим могучим телом, пышными русыми усами, расчесал еще густые светлые волосы и всей двухметровой статью ощутил счастье и прилив сил нового дня; намылил пухлые щеки, среди которых не сразу можно было разглядеть крошечный нос, и подбородок; подмигнул зеркалу серо-голубыми глазами и надел свежую накрахмаленную сорочку, обдавшую тело приятной прохладой.

Михаил Александрович происходил из прославленного дворянского рода Смерновых с одной стороны и знаменитой фамилии князей Поликарповых с другой. Отец его, Александр Феофилактович Смернов, добился успеха на поприще военного искусства: он сделал карьеру военачальника на русско-турецкой войне – со своим батальоном дошел почти что до самого Константинополя; за это Смернов был принят в Петербурге и отмечен Его Императорским Величеством, награжден святым Георгием второй степени, – ему присвоили чин полковника, потом Высочайшим повелением назначили в Главный штаб. Сам Александр Феофилактович был третьим сыном в семье, и изначально у него был небогатый выбор: стать либо военным, либо священнослужителем. Несмотря на искреннюю любовь к религии, всё же он выбрал кадетский корпус, где был первым учеником, с особенной легкостью ему давался «Закон божий» – с детства Смернов не расставался с Евангелием, учился по нему читать, знал многие молитвы наизусть. Везде, где он служил по окончании корпуса, ему давали характеристики только в превосходной степени: беспрекословное исполнение приказов, и даже проявление смекалки и находчивости в неоднозначных ситуациях – было обыденностью для молодого блестящего военного, отличавшегося от своих сослуживцев вящим проявлением целомудрия: «Вы слышали, что сказано древним: „не прелюбодействуй“. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем», – эти слова из Священного писания, сильнее всего потрясшие молодого Смернова, цитировал своим сослуживцам Александр Феофилактович, сам неукоснительно следуя им, находя успокоение лишь в военной доблести и чести.

Когда возраст полковника Смернова склонялся к сорока, его жизнь неожиданно переменилась: провидению было угодно не оставить доблестного христианина томиться в одиночестве до самой старости, и оно ниспослало ему в жены княжну Елизавету Михайловну Поликарпову; всё решила необыкновенная встреча двух прекрасных людей на бал-маскараде.

Александр Феофилактович Смернов, получив в Штабе недельный рождественский отпуск, отправился под Москву погостить в имение своего старшего брата, давно уже зазывавшего его поохотиться; проведав, что Смернов будет проездом в бывшей столице, его пригласил к себе приятель – граф Никита Толстой, троюродный племянник пользующегося популярностью по всей Европе писателя Толстого; Никита Андреевич несколько лет назад тоже участвовал в балканской кампании и очень сдружился со Смерновым, находя его как блестящим военным, так и превосходным собеседником; знакомым, не имевшим чести быть ему представленными, он рекомендовал полковника, как человека, способного посостязаться в уме и красноречии даже с великими – Диогеном и Ритором; к глубочайшему сожалению знатных дам, мечтавших заполучить в свой салон сию неординарную персону и, тем самым, одержать победу над другими не менее великолепными дамами, Смернов редко выходил в свет, предпочитая высшему обществу охоту и прогулки верхом; и всё же, Никите Андреевичу удалось уговорить своего боевого товарища почтить своим присутствием костюмированный бал, который Толстые давали ежегодно накануне рождества.

В тот вечер разыгралась метель, а температура за несколько часов совершила резкий прыжок за двадцатиградусную отметку, и всё же, никто не собирался отменять традиционный маскарад, несмотря на явную угрозу здоровью приглашенных, которые съезжались к особняку Толстых на Пречистенке, уже облаченные в свои нарядные костюмы; если бы не плохая погода, легкие наряды и ранние декабрьские сумерки, то гости, прежде чем войти в дом, смогли бы насладиться всем великолепием постройки: эта была бывшая усадьба Архарова, купленная Никитой Андреевичем лет пять тому назад у предыдущего владельца, дворянина, разоренного многочисленными кутежами и долгами, тем самым вынужденного продать оставленный ему дальним родственником особняк, была построена во второй половине восемнадцатого века и первоначально принадлежала Ивану Петровичу Архарову, брату знаменитого московского обер-полицмейстера и сыщика, чья усадьба располагалась прямо напротив; фамилия Архарова наводила трепет на преступников: он мог с первого взгляда на подозреваемого безошибочно определить, виновен тот или нет; о его способности с поразительной быстротой раскрывать любые преступления знали даже в Петербурге, сама Екатерина обратилась однажды к Архарову за помощью: из домовой церкви Зимнего дворца пропала икона Толгской Божией Матери в богатом серебряном окладе с драгоценными камнями; во дворце поднялся переполох – для императрицы икона была настоящей реликвией: она открыла ей путь на русский трон – этим образом Елизавета Петровна благословила юную Екатерину при бракосочетании с наследником престола Петром Третьим; поэтому государыня немедленно вызвала Архарова для расследования – на следующий же день он нашел украденную икону. В другой раз Архаров раскрыл кражу серебра, совершенную в Петербурге, даже не выезжая из Москвы: он вычислил, что серебро спрятано в одном из подвалов около дома самого столичного обер-полицмейстера; слава о московском сыщике дошла и до Европы – начальник парижской полиции был настолько восхищен талантом Архарова, что прислал ему хвалебное письмо. Его брат не был столь знаменит, хотя в молодости он помогал графу Григорию Орлову похитить из Ливорно княжну Тараканову, выдававшую себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны; затем Иван Архаров при Павле был произведен в генералы от инфантерии и назначен военным губернатором Москвы. На воротах усадьбы стояли настороже два великолепных мраморных льва, а сам изумрудно-белоснежный дом, выполненный в стиле классицизма, характеризованный сочетанием гладкой стены с ионическим ордером и сдержанным декором, с бесчисленным количеством огромных окон, над которыми располагались химеры дышал роскошью и богатством своих владельцев.

Под звуки «прекрасного голубого Дуная» в волшебном исполнении венского оперного оркестра гости входили в раскрываемые разрумяненными лакеями залы и окунались в атмосферу летней Вены, несмотря на наряженные разных форм и размеров рождественские ели, расположенные в укромных уголках, на лестнице и внизу, в гардеробе, где гости избавлялись от ненужной верхней одежды; казалось, что лютая зима, оставшаяся за окнами, сейчас пребывает далеко от торжества, приглашенные же так и трепетали под теплым дунайским ветерком, зажмуриваясь, прислушивались к штраусовским волнам, накрывавших присутствовавших приятностью доброты и неги. Вскорости, «голубой Дунай» сменили «южные розы», и теперь уже разноцветные лепестки услаждали слух всё новых и новых участников маскарада; и светлые залы, украшенные массивными зеркалами и гирляндами, заполнило множество Пьеро, Коломбин, Арлекинов, мирно и весело гогочущих промеж собой; сам хозяин – Никита Толстой – облачился в расшитый золотом и серебром камзол флибустьера, с треуголкой, повязкой на глазу и, пыша трубкой, здоровался с приехавшими, сверля их насквозь единственным открытым глазом; его молодая жена, выбрав наряд восточной красавицы, расположилась подле мужа, тем самым, эта пара создавала впечатление пирата и его азиатской пленницы. Смернов решил предстать на маскараде в образе Тартальи, для этого он еще в Петербурге заказал себе черные панталоны, такого же цвета блузу, плащ и берет; всё это сочеталось с черными как смоль, невероятного размера усами, которые Александр Феофилактович специально для праздника завил причудливым образом, кипенным кружевным воротником и белоснежными манжетами, вся композиция венчалась страусиным пером, хотя в этом одеянии его с легкостью можно было бы принять за некого завоевателя шестнадцатого века, к примеру, Кортеса, и всё же он был, как впрочем, и всегда, совершенно неотразим.

Войдя в залу и жмурясь от яркого света тысяч свечей люстр, еще и отражавшихся в огромных зеркалах, создавая эффект перенасыщенности, Смернов встал в растянувшуюся по всей парадной лестнице очередь разноцветных костюмов, стремящихся засвидетельствовать свое почтение хозяину и хозяйке дома; подойдя к Толстому, он поклонился, а Никита, не раздумывая, заключил его в свои объятья, представил супруге и повел знакомить с гостями – был здесь и особый умысел, многих знатных персон ему удалось заманить на праздник, исключительно пообещав познакомить с неуловимым для них полковником; среди прочих была в этом заинтересована и чета князей Поликарповых. Их старшая дочь, Елизавета, была обручена с маркизом де Вре, служащим во французском посольстве при дворе Их Императорского Величества, младшую же, Екатерину, родители хотели бы видеть замужем за доблестным военным, поэтому приехали на бал всей семьей в сопровождении будущего родственника – маркиза. Толстой представил знатному семейству Смернова; сам князь возникнул на маскараде в образе незнакомца – в черном сюртуке, шляпе и летучей мышью на лорнете; его жена, княгиня Поликарпова, была облачена в великолепное открытое сиреневое платье с салатовыми отворотами и блестками, в одной руке у нее был веер под цвет наряда, которым она беспрестанно обмахивала раскрасневшееся от духоты еще привлекательное лицо, другой же она поддерживала блестящую летучую мышь на лорнете; дочери, подражая матери, также в открытых, но гораздо менее откровенных, обнажающих лишь тонкие плечи, декольтированных однотонных розового цвета туалетах обмахивались веерами и не отводили летучих мышей от глаз; лишь де Вре смотрелся инородным телом в этом обществе лорнетных масок – он предпочел прийти на маскарад в образе Пьеро, видимо, осыпанный целым пудом пудры; Александр Феофилактович поклонился со всей огромной стати своего роста князю, а Поликарпов представил ему свою жену, дочерей, которые не удержались и прыснули, когда полковник поочередно приложился к их ручкам, и маркиза де Вре, попутно сообщив, что это жених его старшей дочери. Толстой оставил Смернова наедине с княжеским семейством и удалился обратно на парадную лестницу для встречи гостей; оркестр заиграл «вино, женщину и песню», чем не преминул воспользоваться Александр Феофилактович, пригласив княгиню на тур вальса; но Поликарпова безотлагательно отказалась танцевать, сославшись на больную спину и вынудив составить компанию полковнику в вальсе свою старшую дочь; лорнетная маска сильно мешала Елизавете, поэтому была беспощадно отброшена, тем более что на смену вальсу пришла быстрая «трик-трак полька»; Смернов внимательно вглядывался в по-детски непосредственное и трогательное лицо старшей княжны: светлые, хотя немного жидкие волосы окаймляли продолговатое лицо с остро вычерченным подбородком, нижняя губа слегка приоткрытого рта была чуть полнее совсем тонкой верхней, курносый заметно вздернутый нос, тонкие светлые брови, легкий румянец на щеках, необыкновенно длинная и белая шея, раскосые серо-голубые глаза – всё это он, казалось, уже где-то видел, был знаком с этим обликом; возможно, она ему снилась или представлялась в мечтах о совершенной женщине, которая только и могла обрести законное право стать его супругой; сейчас Смернов понял, Елизавета – тот женский идеал, о котором он мечтал всю жизнь, без нее теперь ему уже не представлялось возможным жить и когда-либо обрести счастье; прошло несколько вальсов и полек, а полковник и княжна всё не расставались и танцевали, танцевали, поглощая друг друга взглядом так, что не удержался маркиз: сказавшись нездоровым, он сухо попрощался с князем, приложился к ручкам княгини и младшей княжны и с видом явно оскорбленным покинул бал-маскарад, однако этого не приметили ни Смернов, ни старшая княжна – так они были увлечены захлестнувшим их чувством. Спустя некоторое время, ощутив всю неприличность подобной ситуации, Александр Феофилактович вернул Елизавету на место и пригласил на еще одну шнель-польку ее младшую сестру; на протяжении танца он старался найти в Екатерине хотя бы одну из тех черт, что так вскружили голову в ее сестре, но не смог – младшая княжна не вызывала в его сердце никаких чувств, а производила впечатление безликого и бесполого существа, даже обладая превосходным чувством воображения, очень трудно было себе представить, что это сложившаяся женщина, что она способна любить, быть матерью; неуловимость, худоба и угловатость черт лица еще более усугубляли мнение полковника об этой юной особе. Для Поликарповых бал был непоправимо испорчен; и дело даже не в маркизе де Вре и не в Смернове, а в пренебрежении и попрании всех традиций и устоев этикета старшей дочерью, тем более, что скандал грозил вылиться за пределы их семьи и нанести урон безупречной репутации князя и княгини. Вместе с тем, маскарад подходил к своему апогею: лакеи в позолоченных ливреях и пышных париках проникли стройною толпой в сердце танцующего зала; в то время как оркестр заиграл Радецкий марш, они стали кружиться и осыпать аплодирующих гостей золотым конфетти и мишурой; после такого красочного события активность оркестра и участников празднества снизилась, и бал, сам собой плывший по течению вечера, оказался недалеко от устья, после которого, не глядя на оставшийся осадок, Поликарповы проявили такт и позволили проводить себя Смернову до особняка; Александр Феофилактович, занявший в экипаже место улизнувшего маркиза, оказался как раз напротив Елизаветы; но она вела себя с ним намного холодней после недвусмысленных внушений княгини, не отвечая на выразительные взгляды как бы невзначай, которые время от времени бросал полковник и притворяясь совершенно уставшей, мечтавшей исключительно о последнем пристанище дня в объятиях Морфея.

В номерах Смернова ждала бессонная ночь, окутанная сизым дымом и тихим треском поленьев в камине; завернувшись в махровый арабесковый халат, держа в руке бокал Бордо, потягивая сигару, Александр Феофилактович увлеченно мечтал об иной жизни, нежели военное, полное одиночества существование, которое угнетало его последнее время; он представил, что будет обитать не в столице, а в тихой уединенной усадьбе на речке; жена подарит ему двух наследников – сына и дочь, которых он будет учить ездить верхом, плавать и прививать так необходимую всем дисциплину, а по вечерам читать им перед сном Пушкина; «Как же всё это хорошо! – воскликнул полковник, – Просто страсть как замечательно! Женюсь, ей-богу, женюсь на ней, не будь я – Александр Смернов, кавалер ордена святого Георгия!» Полковник сей же час написал два письма: одно отправил брату с извинениями за невозможность приезда на эти рождественские праздники и выражением надежды, что когда-нибудь, возможно даже совсем вскорости, они всё равно встретятся и обязательно поохотятся, но только не теперь, когда в его жизни должны были произойти судьбоносные изменения; другое же, после некоторых раздумий он адресовал старшей княжне Поликарповой, заключив его в форму английского сонета:

Любовной страсти не испытывал я прежде,
Но лишь отечеству служил по мере сил;
И вот увидел Вас тогда, и в миг надеждой
Жизнь озарилась, по-иному свет стал мил.
«Елизавета» – Ваше имя я лелею;
Его читаю на конверте в сотый раз —
Произнести вслух грубым тембром не посмею,
Чтоб не испачкать солдафонством серых глаз.
Сошли Вы словно бы с картины Боттичелли,
Ваш облик нежный мне явился как во сне,
Не в силах скрыть я роковое увлеченье —
В любви открыто признаюсь самой Весне!
Пусть я – полковник, а не часовой простой,
Капитулирую пред Вашей красотой.

Только теперь, в этот поздний час, Смернов по-настоящему понял, почему образ Поликарповой с первого взгляда показался ему таким знакомым: ведь она – сама Весна, изображенная Боттичелли; та Весна, которой он восторгался, в которую был влюблен еще в юные годы, будучи в Италии и увидев этот шедевр; воспоминание сиё только усилило влечение полковника к Елизавете, открыв еще одну грань всеобщей загадки любви.

Под утро, уморившись, он наконец уснул; и явилась к нему во сне дева с серо-голубыми глазами, чьи золотистые локоны обнимал венок, составленный из полевых цветов; Александр Феофилактович позвал ее: «Лиза!», она обернулась, смеясь, и стала убегать от Смернова вдаль по душистому лугу; он бросился за ней и бежал, бежал, но никак не мог настигнуть, беспрестанно выкрикивая ее имя, приносившее сердцу душевную теплоту…

Поздно пробудившись, полковник получил весточку от старшей княжны Поликарповой: она предлагала встретиться в тот же день в Александровском саду, где всё равно собиралась пройтись после обеда; с твердой мыслью непременно увезти ее, Смернов отправился в Александровский сад; здесь, несмотря на морозную погоду, выглянуло солнце, озолотившее сверкающий снежный покров, так контрастировавший с бирюзовым небосводом, что перевод взгляда невольно резал глаз. Полковник окунул внимательность в глубину сада, разглядывая влюбленные парочки и старых дев со своими воспитанницами, разрезавшими заснеженные дорожки модными сапожками, увлеченно разговаривавшие или читавшие; среди последних он различил и вчерашнюю знакомую. Решительности Александру Феофилактовичу было не занимать – он уверенной походкой подошел к княжне, прогуливавшейся с томиком Шекспира в руках. «Вы любите Шекспира? – спросил Смернов с учтивым поклоном. «Я обожаю его сонеты – в них столько мудрости; кто еще так метко сумел бы выразиться: «И если нет любви, то нет стихов моих!» – она подняла на него свой обворожительный лукавый взгляд, позволявший неоднозначно истолковывать произнесенные ею слова. «Вы абсолютно правы, Шекспир – гений, к которому никто так и не смог приблизиться по мастерству выражения чувств, и вряд ли когда-нибудь родится поэт, лучше него, – Смернов глубоко вздохнул и продолжал, – Елизавета, я не знаю, что Вы думаете обо мне, но прошу, выслушайте до самого конца ту мысль, которую я хочу донести до Вашей души и тронуть Ваше сердце. Елизавета, как только я увидел Вас, то понял Вы – та, которой суждено составить мое счастье, – Смернов, откашлялся, исправляя сбившееся дыхание, – Я понимаю: Вы обручены, но не замужем; Вы можете расторгнуть помолвку, еще не поздно! – княжна смотрела, не отрывая внимательных озорных глаз от полковника и часто дыша, – Если же Вы хотите, я готов увезти Вас, хоть сегодня, хоть прямо сейчас; мы тайно обвенчаемся в сельской церкви. Боже, как Вы прекрасны! Будьте же моей женой до самой смерти!» Княжна не ожидала такого поворота, но сама, охваченная пылающей страстью любви к мужественному красавцу Смернову, растерялась в мыслях: «Мне начинает казаться, что всё вокруг прыгает и плывет, Господи, у меня сейчас будет обморок, я теряю голову; как поступить в этой ситуации, – но тут она ощутила всю силу чувства к Смернову, поняла, что пути назад нет, и решила поступить по зову сердца, – Знайте, я тоже люблю Вас; в тот самый миг, когда я увидела Вас, сразу поняла, что именно о таком человеке мечтала; но я боюсь, что родители будут возражать: маркиз де Вре очень влиятелен; он посол от Франции, у него широкие связи при дворе… я ничего не знаю о том, что может с нами быть…» «Так едемте сей же час, тайно обвенчаемся в сельской церкви и вечером будете дома, если Вы согласны быть моей супругой…» «Да, да! Я согласна – им всем придется смириться с этим».

Этим же днем Александр Феофилактович и Елизавета Михайловна тайно обвенчались в сельской церкви под Москвой и после этого остались неразлучны до самой смерти.

III

Дом еще охватывала сладкая дрёма, когда на крыльцо вышел почти двухметровый красавец и, потягиваясь и щурясь от солнечных лучей, сбежал вниз, прямо по влажной траве направляясь к дому старосты, Игната Михайловича Карпова, родившегося и всю жизнь прожившего в селе Поликарпово, даже поговаривали – вероятно, из-за его фамилии и отчества – будто бы он незаконнорожденный сын князя Поликарпова, но, правда это или домыслы, никто так и не выведал из-за того, что никого в живых в имении не осталось с тех давних пор.

Михаил Александрович и его жена, Татьяна Антоновна, были уже третьим поколением помещиков на долгом веку старосты. Когда старый князь скончался, княгиня направила все свои усилия, чтобы полковник Смернов ушел в отставку и вместе с женой, находившейся в положении, перебрался из Петербурга на берега Оки, в фамильную усадьбу князей Поликарповых; у нее не было ни сил, ни желания в одиночку управлять таким большим хозяйством, тем более, что маркиз де Вре вскоре после гибели императора вынужден был вернуться на родину – его предки были активными участниками Парижской коммуны, а один из них, так называемый Филипп Эгалите, был среди тех, кто голосовал в Конвенте за казнь Людовика, это не могло скрыться и вызывало неудовольствие у представителей Русского двора, кои пытались найти заговор против монархии даже там, где его не было. Уехал он в Париж не один, а с молодой женой ? Екатериной Поликарповой, свеженареченной маркизой де Вре, тем самым, заставив княгиню нарушить табу, соблюдавшееся при покойном муже, и пойти на контакт с опальным военным и его женой, которую князь уже более не считал своей дочерью и никак не упомянул в завещании, оставив всё жене и младшей княжне. Тем неожиданнее для Александра Феофилактовича было предложение стать помещиком и поселиться вдали от городского шума и суеты; тем более, что это была тайная мечта полковника, поэтому, пока Елизавета Михайловна была еще на четвертом месяце, он отправил ее из Петербурга в Поликарпово, а сам обещал приехать вслед за ней, как только разрешатся все дела, связанные с отставкой и назначением ему пенсии за выслугу лет. И вот этот день наступил: Александр Феофилактович впервые в жизни переступил порог усадьбы, которой суждено было стать его последним прибежищем.

Князья Поликарповы владели обширным участком земли, включавшим в себя сосновый бор, два лиственных леса, заливные луга для выгула скота, поля, засеваемые пшеницей и рожью, пасеку, село Поликарпово и несколько мелких деревень, не превышавших десятка дворов; в самом сердце поместья из родника вытекала крошечная речушка Поликарповка, питавшая Оку, где сельская ребятня летом, стоя по щиколотку в ледяной воде, руками ловила карликовую плотву и густеру; с севера поликарповские земли ограничивались руслом Оки, на которой им разрешалось ставить рыболовные сети. Вдохнув кристально чистый, а не пропитанный столичным смрадом или военной гарью воздух, Смернов набил трубку и устроился в кресле-качалке под развесистым дубом около крыльца, приговаривая: «Mon plaisir». Через неделю он уже был в курсе всех проблем имения и сосредоточил в своих руках власть над ним, за год сделав убыточное хозяйство одним из преуспевающих в губернии. Первенца, родившегося в мае, назвали, чтобы сделать окончательный примирительный шаг с княгиней, в честь князя ? Михаилом; через год в семье Смерновых появилась девочка, ее назвали в честь отца ? Александрой. Довольная таким поворотом событий княгиня доживала свои последние полтора десятилетия в семье старшей дочери, сильно сдружившись с зятем, на этот раз показавшегося ей просто чудесным человеком и настоящим дворянином, и внуками, в которых она души не чаяла, часто играла с ними и критиковала гувернантку Жильберту за чересчур строгое обращение с ними. Жильберта была выписана из Парижа по протекции маркизы де Вре, которая лично выбирала гувернантку для своих племянников, и, наконец, остановила свой выбор на Жильберте, которая, несмотря на свою молодость и угловатость, отличалась изысканными манерами, ее язык был абсолютно чист от провинциальных наречий, а сама она происходила из знатного, хотя и полностью разорившегося, дворянского рода.

Александр Феофилактович, помимо ведения хозяйства, был увлечен разведением лошадей; он специально выписал из Англии пару чистокровных арабских скакунов серо-пегой масти, которые позже произвели на свет потомство, перестроил старую конюшню и самолично день ото дня чистил и выгуливал этих красавцев, тем самым, доставляя себе подлинное удовольствие. Дети росли, а Смернов наяву осуществлял свою грезу: сначала читал им на ночь «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», потом учил плавать, ездить верхом, любить и уважать свою отчизну за то, что она дала им возможность жить без малейшего страха за свое будущее; время шло, младшие Смерновы взрослели, и было решено отправить Михаила в петербургский кадетский корпус, где когда-то учился его отец, а спустя еще год, когда княгиня была уже при смерти, родители, по ее просьбе ? Поликарпова не хотела расстраивать внуков своей приближающейся кончиной ? отослали Александру в сопровождении располневшей и почти полностью утратившей свой шарм за полтора десятка лет, проведенных в далекой России, Жильберты в ее родной Париж. Радости гувернантки не было предела, и она несколько дней подряд всё повторяла при встрече с господами свои благодарности.

Александра редко покидала границы Поликарпово, и поездка в Париж, первое большое путешествие в ее жизни, ? не будем считать за приключения некоторые кратковременные выезды в Москву, ? вызвала в ее сердце двоякие переживания: с одной стороны она, так много слышавшая об этом великолепном городе от Жильберты, всегда мечтала там побывать, познакомиться с теткой, которую она знала лишь по письмам, посмотреть на немыслимое чудовище работы Эйфеля; а с другой ? она не желала расставаться с родителями, с бабушкой, которых Александра сильно любила и ни за что бы на свете не покинула их по своей воле. Однако всё же родительское слово ? закон, и Смернова убедила себя, что отбывая в Париж ненадолго, она скоро вернется к своим близким.

Утром Александр Феофилактович и Елизавета Михайловна отправились вместе с дочерью и гувернанткой на экипаже в Москву, чтобы посадить их на поезд до Парижа; расставание получилось сухим и безрадостным, всё было слишком деревянно, и каждого из семьи Смерновых томило тяжелое чувство какого-то неведомого рока, нависшего над этой благополучной семьей, надвигавшегося неизбежного несчастья, только лишь Жильберта вся светилась от радости: ей не терпелось поскорее распрощаться с господами, устроиться в мягком кресле купе, почувствовать приятные толчки отходящего вагона и раскрыть томик любимого Мюссе ? что ни говорите, а возвращение на родину всегда дико приятно.

Париж встретил Александру Александровну первым теплым весенним солнцем, сильно контрастировавшим с еще морозной погодой, оставленной дома; обилием людей на перроне, отличавшихся такой окраской кожи, какую она никогда прежде не видела, веселым вокзальным гоготом носильщиков-арабов, быстро снующих между приезжающими, провожающими и отъезжающими; одухотворенная же возвращением Жильберта не растерялась в сумасшедшем ритме родного города, так непохожего на размеренный образ сельской жизни, и спустя несколько минут, вместивших в себя массу ярких впечатлений для молодой девушки, они уже неслись в открытом экипаже сквозь великолепие достопримечательностей мировой столицы красоты к дому тетки Екатерины, маркизы де Вре. Ее муж находился с посольством в Испании, поэтому Екатерина де Вре с огромным удовольствием восприняла весть о возможном приезде племянницы, тем более, что жизнь не дала ей самой испытать радости материнства, и сейчас она скучала одна в большом доме на улице Лафайет, конечно, довольно часто Екатерина посещала Гранд Опера, находившийся по соседству, выходила в свет, была знакома с самыми знатными княгинями, герцогинями и принцессами, хотя бы потому, что одним из предков ее мужа был герцог Орлеанский, но всегда чувствовала враждебное отношение к себе со стороны снобистски настроенной французской аристократии, к тому же племянница, как думалось маркизе, обязательно должна была внести свежую струю в ее однообразную жизнь. Зная, что Александра с детства увлекалась живописью, она обставила одну из комнат, приготовленных к ее приезду, как мастерскую художника с карандашами, мольбертами, холстами, фарфоровыми плошками, палитрами и всевозможными баночками, наполненными разными красками, увесила стены дома работами обожаемых ею импрессионистов; Смернова была просто очарована теткой, атмосферой ее дома, но особенно ей по душе пришлись работы художников: она часами всматривалась в эстетику «улицы Монье», «церкви в Ветее» и портрет самой Екатерины де Вре, выполненный художником Анриэлем, чьи полотна преобладали в этой коллекции. На картине была изображена маркиза в белом свободном закрытом платье с голубым развевавшемся шарфом, обнимавшим ее шею, в соломенной шляпке с сиреневой лентой; в правой руке у нее был раскрытый салатовый зонт, которым она прикрывалась от солнца и порыва ветра, над головой ее было небо в облаках, а под ногами ? засохшая трава и жухлая листва.

Маркиза де Вре, заметив восторг, с которым племянница рассматривает портрет, предложила познакомить ее с автором, являющимся по ее словам «верным художником нашего дома»; «Я уговорю Анриэля отужинать сегодня с нами, ? сказала за завтраком через несколько дней после приезда Александры Екатерина, указывая на голубой незапечатанный конверт на журнальном столике, ? Ты не возражаешь?» Александра не могла и в мечтах представить себе, что сможет свести знакомство с настоящим художником, который зарабатывает на жизнь своими картинами, и довольно успешно; вот только она ожидала увидеть грузного замкнутого мужчину, который видит вокруг себя исключительно материал для отображения на холсте, погруженный в свой неразгаданный обывателями мир и отторгающий любую попытку проникновения в него извне; на самом же деле, в комнату ворвался пышущий энергией по сути юноша, еще не достигший зрелого возраста, сразу горячо поприветствовавший маркизу и галантно приложившийся к ручке представленной ему девушки.

Весь вечер он шутил, поблескивая модным моноклем, расположив цилиндр на полу подле своего кресла, и смеялся, стараясь избегать разговоров о живописи. Наконец, маркиза попросила его: «Жан, мадмуазель Сандрин просто обожает живопись, она влюбилась в ваши работы с первого взгляда, пожалуйста, расскажите о тех, что будут представлены на Всемирной выставке». «Маркиза, Вы же знаете, что за ужином я не веду разговоры о живописи, ну хорошо, только ради Вас; две мои работы отобраны комиссией и будут находиться в отделе «Столетия французской живописи», а именно: «Ночная Сена» и «Неизвестная обнаженная, обращенная спиной»; когда Анриэль произнес название последней картины, маркиза невольно смутилась.

Жан Анриэль принадлежал к самому молодому поколению импрессионистов, утверждал, что занимался у Тулуз-Лотрека и Сезанна, подавал большие надежды, но живопись для него всегда была не целью, а средством добиться положения в обществе, уважения, и самое главное, расположения дам; его отец был приказчиком у одного знатного буржуа, тем не менее, добившийся, чтобы его сын получил хорошее художественное образование и смог реализоваться в жизни посредством своих работ. Анриэль был худым, прилизанным, почти женственным молодым человеком с продолговатыми чертами лица, длинными тонкими слегка подрагивающими пальцами и высоким голосом, казалось, что он никогда не вынимал из левого глаза монокль, по его представлению, придающий хоть немного солидности, одет он был с иголочки, интересовался модой – благо, денежных затруднений у него в ближайшее время не предвиделось, и всё же у Александры осталось чувство легкого разочарования после знакомства с ним – не таким ей виделся автор картин, приоткрывающих дверь в иной мир восприятия действительности.

В самый разгар ужина маркизе пришла в голову блестящая идея: «Жан, что Вы скажете, если я предложу Вам заниматься с мадмуазель Сандрин, у нее неплохие задатки, и, возможно, со временем она станет знаменитым художником, почти как Вы», – маркиза де Вре одарила Анриэля милой улыбкой. «Ну, что Вы, маркиза, я вовсе не знаменитый; Моне – вот настоящая величина, Ван Гог – просто гений, Гоген – волшебник, Мане – великий мастер полутонов, Дега – чародей света, Ренуар – виртуоз круглых форм, Сезанн – непризнанный кудесник кисти, Тулуз-Лотрек – художник от Бога, а я просто подающий надежды, – пропищал Анриэль и притворно наклонил голову, как бы подтверждая, – Мне до них еще расти и расти». Несмотря на разочарование несоответствия реального художника, тому образу, который рисовало воображение Смерновой, перспектива позаниматься с живописцем, чьи картины всего через несколько недель будут выставлены на суд корифеев и простых парижан, очень ее прельстила, и когда Анриэль, строя из себя сильно занятого человека, всё же согласился, пусть и поставил условие: время и место занятий он будет назначать сам, она сразу же без раздумья согласилась.

Через несколько дней Анриэль прислал письмо, где приглашал «мадмуазель Сандрин» к шести вечера в сад Тюильри; погрузив мольберт в корзину велосипеда, Александра отправилась в назначенное место; Анриэль, чуть опаздывая, подлетел на своем железном коне к ждавшей у ограды сада девушке, и они отправились к берегу Сены, где художник намеревался изобразить солнечный закат. Прислонив велосипеды к ограде, они устроили мольберты по течению реки. «Повторяйте мои движения, мадемуазель, – взяв кисть в тонкие пальцы, призвал Анриэль, – «Вот так… Так», – приговаривал Жан, нанося на холст длинные мазки, символизирующие розово-серый небосвод; Александра старалась повторить их, но Анриэль положил кисть и подойдя к ней, упрекнул: «Что Вы, Сандрин! Вы неверно держите кисть, расслабьте руку», – он приобнял ее за плечо, приложил свою руку к ее руке, взял за запястье – девушка от сильного волнения задрожала – и, казалось, нечаянно поцеловал в шею.

Первый раз отдавшись художнику на перилах набережной Тюильри, Александра Александровна продолжала с ним встречаться под предлогом занятий, каждый раз надевая бордовый берет, который Анриэль подарил ей. Их свидания происходили то на Монмартре, то на Сите, то на Аустерлицком мосту, то в новостройке – вокзале Орсэ, то на Авеню Фош и затем в Булонском лесу. Смернова обрела воздушное спокойствие, ее картины источали уверенность сложившегося импрессиониста, как-то так неожиданно мадмуазель Сандрин превзошла своей работой заурядность Анриэля, но тем не менее, Жан утверждал маркизе, что девушке рано отказываться от занятий, у нее еще не раскрылся огромный потенциал, заложенный природой, который сумел выйти наружу исключительно благодаря таланту Анриэля-педагога.