Избранный

– А пить-то зачем? – не принимала извинений жена.

– Так, говорю ж, на митинге был. Промёрз там, как собака. Ну, и думаю: выпью – что б не простыть! – обратился за помощью к медицинским аргументам Корнев.

– А на митинг тебя с чего занесло?

– Шеф послал. От нашей профсоюзной организации. Выступить поручил. Тут меня политолог этот… Минусов, заприметил. Очень ему моя речь с трибуны понравилась.

– Ну да, после бутылки-то коньяка ты, небось, соловьём разливался! – отходя от обиды, предположила жена.

– Да нет, я ж сперва выступил, а выпили мы потом! – оправдывался, пытаясь подцепить котлету на вилку, Корнев.

– Какой из тебя депутат, – Ольга пренебрежительно глянула на его неловкие с похмелья руки. – Там, небось, постоянные банкеты, торжественные ужины. А ты напьёшься вдрызг, и всё твоё депутатство на этом кончится!

– Обижаешь, мать… м-м… вкуснотища! – справился наконец с котлетой Корнев. – Да и не пьяница я вовсе. У меня от переутомления руки дрожат. Ты, как врач, должна понимать!

– И налить тебе рюмку для восстановления здоровья! – подхватила жена, и тут же отрезала: – Не дождёшься! Собирайся, пойдёшь с Иришкой гулять. А я без вас уборку затею. Окна заклею к зиме – ударят морозы с ветрами, мы тут, на девятом этаже, от холода околеем.

Корнев с радостью провёл бы весь выходной на диване, бездумно уставясь в телевизор и перескакивая с помощью пульта дистанционного управления с канала на канал, но сразу же согласился и, окончив поздний завтрак, отправился с дочерью на прогулку в ближайший скверик.

Погода была мерзопакостная. От низких, багрово-чёрных, напоминающих обширный кровоподтёк, небес, тянулась, липла к земле туманная, густо, до першения в горле перемешанная с выхлопными газами, хмарь. Потемневшие от сырости, изломанные, засохшие ещё с лета от автомобильного чада деревца сквера, потеряв последние листья, стыли в мёртвой недвижимости под холодным ветром, и надо было обладать поистине ангельским восприятием жизни пятилетнего ребёнка, чтобы скакать счастливо на одной ножке, и сыпать, сыпать вопросами.

– Пап, а пап! А если собрать листья с земли и опять на ветки повесить, они оживут? А что в небе останется, когда вся вода из туч вытечет? Спорим, ты на одной ножке вон до той скамейки не допрыгаешь, а я – запросто!

У Корнева болела голова, его мутило слегка, но он, подогнув левую ногу, добросовестно прыгал на правой – раз, другой, третий, а потом виновато вставал на обе ноги, отдыхая.

– Нет, так нельзя! Ты жульничаешь! – смеялась звонко Иришка, и прощала великодушно: – Это потому, что ты старый и большой. И прыгаешь как медведь – топ! топ! А я маленькая, лёгкая, как кузнечик. Смотри! Скок, скок!

Она порхала по пустынной аллее вдоль окостеневших кустов, а Корнев смотрел ей вслед и думал, что он, пожалуй, со многим опоздал в этой жизни. Например, поздно женился, обзавёлся ребёнком. Всё некогда дураку было. Вначале учился истово – а как же иначе, ведь профессия врача – святая, и он зубрил почти наизусть содержание огромных и неподъёмных, как фибровые чемоданы, фолиантов. Однако просто знать в медицине – мало, надо ещё многое уметь, и он сутками пропадал в провонявшей формалином анатомичке, пока не научился владеть скальпелем виртуозно, словно д’Артаньян шпагой. Он спасал больных, рискуя порой своей репутацией, брался оперировать в случаях, когда более опытные и именитые коллеги отказывались, опасаясь неприятностей вследствие летального схода, и стал-таки, чудом не угодив под следствие и статью, высококлассным хирургом.

Он женился в тридцать четыре года, на такой же упёртой, озабоченной прежде всего благополучием чужих ей людей, докторше, Ольге. Ей тоже было почти тридцать, так что Иришка оказалась у них поздним, первым и, судя по всему, последним ребёнком.

– Прямо как в сказке, – горьковато шутила порой Ольга. – Жили-были старик со старухой. И была у них единственная дочка, Ирочка…

Жили они действительно скромно, тихо, если не считать редких алкогольных эксцессов Корнева, перебивались от зарплаты до зарплаты, пополняя скудный семейный бюджет подношениями благодарных пациентов – плиткой шоколада, коробкой конфет, баночкой кофе…

На первых порах такие подачки смущали их, потом, с годами, стали привычными, воспринимались как некая доплата бартером, за профессионализм, тем более что врачами они действительно были хорошими.

И всё-таки, несмотря на ровное и благополучное, в общем-то, по большому счёту, бытие, многое в устоявшейся жизни не устраивало Корнева. Отсюда и выпивки, которые случались всё чаще и без особого повода, как, например, вчерашняя. А как, объясните пожалуйста, можно ещё существовать в этом мире, где никто, кроме самых родных и близких людей, не любит и не ценит тебя, и где ты, как врач, обязан оказывать помощь всем, а тебе, в свою очередь, никто не обязан ничем, и где вместо благодарности за спасение жизни, спасителя хватают и трясут за грудки? В мире, в котором, отстояв ночь в операционной, вернув с того света какого-нибудь бедолагу, ты получаешь за это плату меньшую, чем сантехник, починивший старенький унитаз, а вне больницы постоянно рискуешь нарваться на хамство в ответ на пустяковую просьбу, которая не требует затрат и тысячной доли энергии, потраченной тобой на то, чтобы спаси одного из представителей их, обывателей, стаи…

Корнев попытался прогнать досадные мысли, настроиться на лирический лад, соответствующий прогулке отца с любимой дочерью тихим днём поздней осени, но не смог. Крепко засела в мозгу, червячком-паразитом точила досада на то, что обидела его судьба, обошла, недодала в жизни по-крупному.

Он вспомнил вдруг себя – маленького, в Иришкином, кажется, возрасте, в детском саду ещё. Они, дети, удачно выступили с песнями и танцами на каком-то утреннике, – тогда проводили «утренники», приуроченные к советским праздникам – 1 Мая, 7 Ноября… Воспитательница, принаряженная в расшитый стеклярусом длиннополый сарафан и кокошник, пританцовывая и кланяясь низко, обошла сидевших чинно на скамеечках детишек, демонстрируя им приз: водруженный на расписной поднос торт – роскошный, нежно-розовый, многоэтажный, и, конечно же, вкусный до умопомрачения, а потом, так же пританцовывая легко и кланяясь гибко, унесла сказочно-воздушное угощение, и больше дети этого торта в глаза не видели, так и не отведали ни кусочка.

Отчего-то и сейчас, тридцать пять лет спустя, Корневу остро захотелось попробовать того лакомства – казалось, что ничего вкуснее в жизни он не ел и уже есть не будет…

– Доктор! Геннадий Михайлович! – внезапно окликнули его.

Корнев оглянулся в растерянности. Незаметно они с Иришкой дошли до конца аллеи, где сквер пересекала оживлённая городская магистраль. На её обочине приткнулась забрызганная грязью по самую крышу белая «пятёрка» дорожно-патрульной службы. Пожилой гаишник приветливо помахал полосатым жезлом. Когда Корнев приблизился, милиционер взял под козырёк, представился шутливо:

– Прапорщик Пугаченко!

– Здравствуй, Семён Захарович, – пожал ему руку доктор. – Дежуришь?

– Да вот, нарушителей караулю… Гляжу – сосед с дочкой гуляет. Дай, думаю, поздороваюсь!

– А я уж решил, что не там улицу перешёл, – улыбнулся Корнев.

Жившего в соседнем подъезде прапорщика он несколько лет назад поставил на ноги после серьёзной автомобильной аварии, и с тех пор тот не упускал возможности при редких нечаянных встречах в очередной раз поблагодарить доктора.

– А я, вишь, хожу! – притопнул обутой в яловый сапог ногой Пугаченко. – А тогда думал – все, кранты. Инвалидная коляска. Теперь тильки на сырость ноет, да к перемене погоды… А ты, Михалыч, что-то грустный сегодня, – заметил прозорливо он. – С жинкой погавкался, или на работе шо?

– Да нет, – махнул рукой Корнев. – Кризис среднего возраста. Слыхал про такой?

– Шут его знает, – пожал плечами прапорщик. – Мне на пенсию через полгода, вот это – кризис. Как семью буду кормить – не знаю. А ты ишшо молодой…

Доктор закурил, предложил сигарету милиционеру.

– Та я ж не балуюсь. Здоровье берегу. А ты врач, а гляди-ка – смолишь, як кочегар, – попенял ему Пугаченко.

– Кризис среднего возраста наступает у сорокалетних, – принялся зачем-то объяснять простоватому прапорщику Корнев. – К сорока годам у человека проходят иллюзии относительно будущего. Он стал тем, кем стал, и не все могут смириться с этой грустной реальностью. Особенно страдают мужики. Психологи даже рекомендуют им в этот период резко сменить образ жизни, работу, семью. Иначе – депрессия, алкоголизм…

– Вечно вы, интеллигенты, что-то выдумываете, – пожал плечами гаишник. – А по мне, всё просто. Есть здоровье, деньги, жинка добрая, детишки – значит, жизнь удалась. Нет – старайся, работай, и тогда всё у тебя будет!

– Ты, Семён Захарыч, как всегда прав, – легко согласился Корнев, и начал прощаться, подчиняясь дёргающей его нетерпеливо за руку Иришке. – Пойдём дальше гулять. Счастливо отдежурить!

– До побачення! – помахал прощально полосатым жезлом милиционер, и, отвернувшись, тут же засвистел какому-то автомобилисту – нарушителю – длинно и требовательно.

Корнев прихватил за холодную ручонку заскучавшую от бессмысленного для неё разговора взрослых дочь, и предложил ей заговорщеским тоном:

– А не съесть ли нам с тобой какой-нибудь… гадости?!

– Ура! – встрепенулась Иришка, но тут же спохватилась, прижала к губам указательный пальчик. – Тс-с-с… Маме не скажем!

«Гадостью» в их врачебной семье называлась та вкуснятина, которая обычно продаётся в уличных киосках: шоколадные батончики «Марс», конфеты «чупа-чупс» на палочке, жевательная резинка, бутылочки «Пепси-колы».

Нащупав в кармане три смятых десятки, Корнев купил дочери «Марс» и две жевательные резинки, а себе – гулять так гулять! – пачку сигарет «Бонд».

Неожиданно из-за низких туч выглянуло солнце. Корнев приостановился, прикуривая, смотрел на удалявшуюся от него лёгкую, словно золотлой листик скользящую по неощутимой волне ветерка, Иришку, и подумал, что нечасто выпадают такие вот судьбоносные мгновения, обуславливающие всю дальнейшую жизнь, и надо уметь останавливать их, выделять из потока времени, чеканно запечатлевать в памяти.

Именно здесь и сейчас, стоя на мокрой аллее облетевшего сквера, он окончательно решил, что согласится на предложение нового знакомого и будет баллотироваться в депутаты.

5

Вечером того же дня, связавшись с Минусовым по мобильному телефону, Корнев отправился в самую роскошную гостиницу города, в которой обосновался политтехнолог.

Подозрительно шаткий, дёргающийся на ходу лифт вознёс Корнева на шестой этаж, в полутёмное и прокуренное кафе, где за низким столиком ожидал его Минусов. На этот раз, слава Богу, обошлось без водки.

Прихлёбывая мутноватый, агональной температуры кофе из фаянсовой чашки, Корнев внимательно слушал политтехнолога, кивал головой, поощряя собеседника, будто анамнез болезни собирал.