Желтый Эскадроль

Кудесников помотал головой.

– Но явно будет про мою фабрику. У вас, кстати, много глупых очевидных уточнений. Вы учебник, что ли, какой-то пишете? Унылый получится, лучше бы писали, в смысле рисовали, что-нибудь органическое. А так только зря время… – я не успел договорить.

В комнату зашел высокий старик в толстой серой рубахе. Он выглядел усталым, его припухшие морщины под глазами брезгливо подергивались от каждого угла кабинета. Гостя я не знал. Кудесников кивнул ему и попросил пальцем тишины, приставив его к бинтам.

– Привет, привет, – полушепотом, но несколько развязно проговорил старик. Мне показалось, что он бесился от своего вынужденного спокойствия. Кудесников встал и подошел к гостю.

– Это кто? – кивнул гость, не глядя на меня. Художник что-то бегло начал писать. – Знакомый? А, Искандар Танский. С важными людьми ты знакомство водишь, Емеля. Опять резервы? Ох, развлекайся. Ладно-хорошо. Я вот по какому делу пришел…

Они ушли в соседнюю комнату, а я продолжил читать.

«…строится ужасное сверхтяжелое чудовище, которое должно со временем поставить точку в бесконечной войне. Город из-за расположения был назван Централисом, на его постройку понадобились огромные ресурсы, выдача которых сильно ударила по Фонду, который был основным спонсором строительства. Де-факто, разумеется, это были деньги Императора, но де-юре – Фонд – частная организация с широкой даже не автономией, а самодеятельностью. Пятьсот тысяч человек вызвались добровольцами на высокооплачиваемую работу и уехали в центр. Как и все в Эскадроле, Централис был построен быстро, а фабрика, равная по размеру резервациям народов-аннигилянтов, начала работать во всю мощь уже после полугода существования.

Но не все шло так гладко, и великая миссия человечества по нахождению сильнейшего была под постоянной угрозой маргинальных групп населения, которых война не устраивала. Каким-то чудом органический сбой смог распространится на пару десятков тысяч человек. Число довольно маленькое (хотя всех чрезвычайно поражает), но эти маргиналы и отступники действуют чрезвычайно активно. Действовали. Срывали наши военные планы, разрушали коммуникации, производили диверсии, передавали сведения врагам и организовывали международные союзы для борьбы «за мир, свободу и добрососедские отношения». Так мы узнали, что в других странах тоже есть сопротивление, но оно там принимает чуть ли не миллионные масштабы, и нам можно вновь гордиться органицизмом. Миротворцы, объединившиеся в «Зеленый союз», уже десять лет как стали обычным явлением. В настоящий момент, несмотря на осторожность и конспирацию, предателей осталось совсем мало, по общим сведениям, менее четырех тысяч. И по причине непопулярности их жалких попыток и по причине их массового истребления. Мы все жалеем их заблудший разум, а потому «зеленые» объявлены таким же народом-врагом, который необходимо уничтожить. Системный «отлов зверей» давал свои результаты».

Текст кончился. Я положил листочки на стол художника и лег на диван. Кудесников вернулся через пару минут. Один. Но вернулся он довольно радостным, в приподнятом настроении, что меня даже удивило.

– Что это вы такой радостный, господин Кудесников? – поинтересовался я с улыбкой. Тот лишь махнул рукой. Как угодно, я не настаивал.

«Прочитали?» – написал он мне.

Я кивнул.

В тот вечер мы больше к тексту не возвращались. Вести беседу с Кудесниковым всегда было трудно, но мне нравилась его компания. Довольно умный и атмосферный человек.

«Зеленые», кстати, напали потом на мой Централис, постройку-то такой громадины нельзя было скрыть. Внешние враги тоже были рады добраться, но как в центр сильнейшего пространства проникнуть? Никак. «Зеленые» сбоисты смогли, потому что они бывшие эскадрольцы. И их заговор ударил по Централису.

Первая часть. Машина

Посвящается темной красоте, к которой ведет лишь темный путь.

Первая глава

21 мая 1821 года, около 3-х часов ночи.

– Неужели ты думаешь, что старый мир еще возможен, дворянка? – я вертел ее досье в руках, не зная, что делать с ним в темноте. Вот уже пять минут, как я зашел в камеру и вел этот легкий и притягательный разговор. – Вы уже проиграли. Вашего мира больше не будет. Твой старый мир лишь занавес спектакля. Никто и не подумает, что он нужен не для развлечения.

– Все возможно, генерал. Возможной была даже наша победа, – она говорила мягко и просто. Даже с отдохновением.

Отдохновение? Ха, будто это я здесь сижу связанный и с изувеченной мордашкой.

Впрочем, при иных обстоятельствах ее голос был весьма притягательным. Искрящимся мнимым вызовом и стремящимся очаровать. Но чувствовалась в нем и сильная усталость, и не менее сильное раздражение от моего насмешливого тона.

Ее уже допросили, когда я пришел в себя. Фонд, ко всеобщему неудовольствию армии, снова вмешался в дела моего города и приказал убить всех пленных. Иногда я для вида сожалею об эскадрольских нравах: нам лучше убить лишних во имя красоты разодранного тела, чем узнать от этого тела информацию. Но одного пленника мне удалось оставить на время, я понимал, что получить сведения о восстании иным способом не смогу. Последний выживший повстанец, как назло, ничего не знал.

Скорее всего, ее пытали прессом для головы. Пресс ловко действует на неокрепших барышень, но оставляет синяки, гематомы и туман в голове.

– Тебе дали таблетку?

– Какую таблетку, генерал? Цианид? Ты же поговорить пришел, а он быстро действует.

– Нет, что ты. Лишь для головы. Я знаю, тебе она нужна, к тому же таблетка – обязательное предложение после нашей процедуры.

– Дали, – бросила она весьма угрюмо. Видимо, одна таблетка не поправила ситуации с головой. – Ловко вы действуете. Проводите пытку ржавыми железками в грязном подвале, а потом сопровождаете в идеально стерильную камеру, даете таблеточку от головы и называете пытку процедурой.

Я бы занялся «испанским сапогом», он хотя бы не портит лицо. Благо, христиане оставили нам много игрушек. Но кому они нужны в пространстве, где нет тюрем и преступников? Даже штабная тюрьма, которую я не хотел строить, сберегая деньги, обязана была быть лишь по негласной норме. И зачем здесь эти двадцать камер с толстыми решетками? Она единственная, кто сидит здесь за два года, несмотря на то, что мы в секретном городе, где всегда возможны казусы.

– Господин (она особенно язвительно произнесла это слово) генерал, где же твой сарказм? Мне кажется, ты слишком серьезен, – сочетание слова «господин» и обращения на «ты» резало уши. Да и… ей был нужен сарказм? Крайне интересно играть с человеком, который пытается быть веселым в такой ситуации.

– О, сударыня моя, право, как я мог забыть свою истинную ипостась? – на этом слове ее силуэт дернулся. – Конечно же, отныне речи мои будут наполнены иронией до краев!..

– Я рада, что ты снова стал собой, генерал. Продолжим.

– Изволь.

– Не наш ли органицизм разрешает мне думать о чем угодно, будь моя мысль естественной?

– Хватит, сударыня. Говорить про основы органики – это почти вульгарно. Это как спросить у прохожего, зачем он надел утром рубашку. Он на то и органицизм, что природен, органичен и прост.

– А ты мне растолкуй, зачем надевать рубашку. Разве голой нельзя выйти? – готов поспорить, что она усмехнулась и скривила лицо в какой-то особенной улыбке. Но было слишком темно, чтобы я мог разобрать ее черты.

– Ты же знаешь, это вызовет народное недовольство вплоть до твоей смерти. А если ты и хотела выйти такой на улицу, то бежала бы сразу ко мне домой. Я бы укрыл тебя от подлинного нашего государя.

– Сомневаюсь, генерал. Ты бы меня и выдал на государев суд.

О, этот голос! В нем чувствовался смех. В такой момент!.. Невероятно! Она приносила мне небывалое удовольствие.

– Не без этого, сударыня.

В камере было темно. Естественно, я не провел сюда электричество. Единственным источником света был фонарь двух дежурных офицеров, которые сидели в конце длинного коридора. Спасало хотя бы то, что вместо узкой двери камера обладала широкой решеткой во всю стену, так что свет от фонаря все же достигал нас.

Камера была небольшой и представляла собой идеальный квадрат. Посередине стоял столб из чугуна, к которому были привязаны руки пленницы, и стул, на котором она сидела. Тюрьму регулярно чистили до белизны, как и весь штаб, и я понятия не имел, в каком грязном подвале ей винтили голову, разве что в какой-то полуразрушенной пристройке. Что, в принципе, было необходимо для конспирации, ибо Фонд не должен был знать, что мы ее допрашивали.

Централис. Сверхсекретный военный объект, о котором знает весь мир. На дворе 19 век, а прятать города-заводы все еще не научились. Впрочем, восстание не удалось. Дни идут слишком быстро, а тысячи человек мрут за минуты. Остался лишь один. При почти открытой вражде армии и Фонда, разумеется, публичный допрос невозможен. Но Эскадроль подарил мне еще одну игрушку, и было бы почти кощунством с ней сейчас же не поиграть. Несмотря на еще не полностью прояснившуюся голову, я спешил на этот разговор, ибо пленные еще никогда мне не доставались. Нужно было подробней разглядеть эту редкость. Не зная, как системно вести разговор с таким человеком, я задумчиво прохаживался вокруг жертвенного столба, мягко ступая по шершавому полу, чтобы не стучали каблуки сапог.

– Что же ты молчишь? Устала? Прости уж, но диван я тебе принести не смогу.

– А ты ловко скрываешь свою ненависть под маской сарказма, генерал. Изрядное количество людей попадалось на эту уловку, а? На твоих губах и в твоих глазах улыбка, а в сердце твоем презрение.

– Презрение? Ненависть? – я засмеялся. – Ты боишься и забываешь, что мы не умеем ненавидеть. Ты хочешь показаться сильной из-за страха. Ты стоишь на краю скалы, ты знаешь свою судьбу и считаешь, что терять нечего. Ты уже простилась с собой, не простив себя, и выгораживаешься тут передо мной, ибо ты обречена и полна отчаяния, – проговорил я вполне милым голосом. – Сколько книг было написано про разговоры поверженного злодея перед смертью? В скольких пьесах это обыгрывалось? Народных сказках? Стихах? Да и в настоящей жизни, там, на западе, на вечном фронте? – я махнул рукой на запад. – Ты меня умиляешь. Да только не удивляешь.

– Сказки твои, может, и не врут, но говорят не про меня, – сказала она резко, с раздражением, – страха нет, этому есть куда более высокая и благородная причина. Эскадрольцам честь не знакома, но еще есть те, кто ее не забыл. И опять же, разве в органицизме есть зло, злодеи? Нет! Лишь те, кто нарушает общие принципы.

– Умники всегда спешат отнести все к органике. Мол, общий принцип, а на конкретные вещи и смотреть не нужно. Ты так умна, дворянка? Ах, нет же, ни земли, ни рода, ни ума, ни породы. Да ведь, дворяне породистые, как собаки. Этим ты гордишься, за это ты боролась, за имя, из-за этого страх твой мертв? Ах, мертвы и предки твои, что были дворянами. Странно даже, что за два века остатки твоего рода не забыли, кем бывали их мертвые родственники, – из глубины веков по ней пришел страшный удар – она, как и все ей подобные, наверняка боялась думать о времени, когда торжество земельного дворянства была вычеркнуто за несколько дней. Как так можно? Убить вершину общества, обманутую, верную, добрую и великодушную. Убить. Убить слишком быстро, чтобы осознать весь ужас. Великолепно!

– Другие умники все хотят напоминать мне о моих предках. Что напоминает тебе о дворянстве, кроме моей фамилии? Богатство? Так оно нажито капитализмом, воспетым в органике. Да, я боролась за честь своих предков, которые предали сами себя. И я давно…

Я перебил ее: