Этой ночью или никогда

Могильщик. Вот мне сейчас не хочется стипендии.

Чмутин. Есть у меня к тебе один разговор… серьёзный… Я считал тебя человеком…

Могильщик. Спасибо. Продолжай.

Чмутин. Я продолжу… продолжу, не волнуйся.

Молчание.

Могильщик. Ну, что? Что? Ваня… Джон по-английски…

Чмутин. Не паясничай. Я тебе не девушка.

Могильщик. Всё! Джон, времени нет. У меня впереди большая стирка. Всё! Всё! Не надо меня ни в чём убеждать! Я вижу, что ты не девушка. Ты крепкий паренёк! Вырос на грубой пище и чистом озоне. Ситуация неосознанного трагизма! Тебе больше всех повезло, Жан!

Чмутин. О чём ты с ней говорил?

Могильщик. Прости, Иван… я говорил с человеком о вопросах глубоко интимных… глубоко интимных, Ян!

Чмутин(с трудом). Я к ней тоже по интимным вопросам захожу!

Могильщик. Чмутин… Джон… скажи, что ты пошутил.

Молчание.

Как изменчиво сердце женщины! Она звала тебя пить парное молоко? Поезжай, хлестай себя веником до посинения, сделай ей брюхо…

Чмутин. Предупреждаю сразу!

Могильщик. Женщина! Загадка сама себя раскрыла. Женщина не оценит твоих усилий, Иван. Понимаешь, Джон, она их забудет. Она земля. Она ждёт, чтобы её распахали и засеяли. И всё! И в этом её смысл. Дальше ты ей не нужен. Мы выдумали Женщину, произношу курсивом, Джонни! Женщина должна приходить на миг и не повторяться. Иван, ты хочешь, чтобы она повторялась? Зачем? Надо будет беречь её от других желающих, отгонять, скалить зубы. Потом ты увидишь её морщины, потом накроешь крышкой. А у той, что была с тобой миг, ты никогда не увидишь морщин. Иван, но самая прекрасная вообще бестелесна. До неё нельзя дотронуться руками. О-о! Джон! Джон! Её надо слушать, как раковину, в которой гудит далёкая жизнь…

Молчание.

Не надо сеять новую жизнь, только для того, чтобы выполнить свой зов млекопитающего! Люди не должны бессмысленно размножаться! У людей иные задачи! Иван, прошу тебя, не размножайся!

Чмутин. Не думал, что ты пошляк!

Могильщик. Она подпустит тебя! У неё нет другого выхода! Хотя нет, Джон… с ней будет трудно. Она заражена…

Чмутин. Скотина… встань… рожу подними!

Могильщик. Идеей, Ваня… идеей. Она начала думать про жизнь, верит в какого-то Бога… Такие женщины не любят мужей, детей долго не рожают… Если уж понести, так от голубя… чтобы впереди была идея. Это голова, Джон… Очень многие спиваются… Трудно ждать чуда… Думаешь, я их не понимаю? Понимаю… Голуби-то всё больше по помойкам.

Входят Инна, Йорик и Савок.

Йорик. В чём дело, маэстро? Вы сказились окончательно?

Инна. Витя, знаешь что, переночуй сегодня у нас… у ребят. Пойдёшь?

Могильщик. Не знаю, Иван, отнеси меня…

Чмутин. Была нужда.

Инна. Тебе так плохо?

Могильщик. Мне так хорошо… Не хочу вставать.

Йорик. Старый, это твоя замогильная бродит?

Могильщик. Йорик, у тебя циклопические масштабы. Парни, а если снизу на вас смотреть, вы – нелюди. Колонны, развалины храма. Жуть какая! Йорик, я вижу твою непроявленную сущность. Вот такие мы на самом деле: гиганты с крошечными головами.

Йорик. Отдыхать пойдёмте, философ. Вставайте!

Могильщик. Не встану, Янек… отнеси…

Йорик. Савок, бери его за ноги! Маэстро, с вас карбованец за доставку.

Могильщик. Джон, не уходи. (Поёт.) «Джонни, ты меня не любишь. Джонни, ты меня погубишь…»

Могильщика уносят. Йорик шутовски напевает траурный марш.

Ляля ждёт в маленьком парке напротив общежития… А я всё пытаюсь сейчас понять: откуда эта Ляля взялась? Почему я вспоминаю лицо проводника, который вёз меня давно в поезде Ленинград – Севастополь. Он растапливал углём печку подолгу, язычески всматривался в недра очага. По его распахнутой безволосой груди летал орёл и нёс в когтях обнаженную женщину с чудовищно большой грудью. От плеча к плечу проводника плакатными буквами была сделана надпись: «Ляля, буду любить вечно». Я описал татуировку? В плацкартном вагоне до утра зычно пели два пьяных демобилизованных солдата, кричал младенец. А в моём юношеском воспалённом сне, тряском и жёстком, долго-долго склонялась надо мной Ляля, касаясь чем-то безмерным и мягким моих полураскрытых век. Может быть, она искала того, у кого на груди было такое неслыханное обещание? Женщина моих юношеских снов в ту ночь была именно Лялей. Конечно, она была в поезде, потому что нельзя устоять перед соблазном вечной любви. Я слышал, как из купе проводника доносился шальной женский смех, как потом наступала тишина, полная напряженного смысла. В ту ночь я впервые узнал всё о своей предстоящей жизни. Я увидел сквозь сон свою жизнь, далекую явь, с помощью неведомой силы, как иногда в детстве уже видел свою старческую немощь, ещё не понимая, что она была моя. Да, именно из того юношеского сна течёт ручеёк этой пьесы. Я лежал до рассвета на самой высокой третьей полке, на грязном матраце, и нёсся над чёрной, озарённой станционными огнями землёй. Я смотрел за окно, впервые увидев землю, на которую кто-то послал меня жить.

В комнате остались Инна и Чмутин.

Чмутин. Как начинается сессия, так пошло-поехало. Гульба!

Инна. Какая гульба? О чём ты?

Чмутин. Ладно, не прикидывайся! Всё второпях! В потёмках!

Инна. О чём ты? Можно яснее?

Чмутин. Всё ясно. Гнать тебя надо было с первого курса.

Инна. Кто приезжает с направлением – тот или дурак, или карьеру делает. Но чтобы и то, и другое в одном человеке…

Чмутин. С вами сделаешь!

Инна. Что ты лезешь к нам?!

Чмутин. Ляля из-за тебя испортилась.

Инна. Плохо ты её знаешь, ой плохо!

Чмутин. Она такой раньше не была.

Инна. Не знаю, какой она была раньше. И знать не хочу. А ты хитрый человек, Ванечка.