Собачий лес

– Пятьдесят пятый.

– Амнистия?

– Да.

– Судимость снята?

– Нет.

– Муж на фабрике работает?

Тетка стояла перед ним, расправив плечи, задрав подбородок.

– Он не на фабрике.

– Где же?

– Первый Белорусский, сорок четвертый.

– Где похоронен?

– Первый Белорусский, сорок четвертый.

– Что ж – познакомились. – Твой отец вернул листки в планшетную сумку. – Ищу свидетелей. – Не вставая с табурета, он вдруг взял меня за плечи, придвинул к себе. – Ты вчера Лену видел?

– Не видел, – зачем-то соврал я.

Твой отец крепче сжал мои плечи. Лицо передо мной увеличилось, дыхнуло больницей.

– Кочегар наш Перегудов…

– Дядя Гоша?

– Дядя… видел, что вы с Мией пошли в лес. А Лена пошла за вами. Это правда?

Из-под козырька фуражки сквозь меня внимательно смотрели глубоко запавшие неживые глаза. Кто-то управлял телом твоего отца и крепко меня держал. Нельзя было убежать, даже отвернуться.

Сначала мне расхотелось фуражку. Потом по ногам поползло теплое. Штаны потемнели.

– Вот тебе и Первый Белорусский, сорок четвертый, – сказал твой отец.

Наверное, его слова должны были прозвучать как обидные. Но он произнес их с сочувствием.

Тетка легко отобрала меня, прижала к себе.

– Не видел, значит, не видел. – Так строго она даже со мной не разговаривала.

Нам пришлось пятиться, чтобы твой отец смог выйти и закрыть за собой дверь.

Я стоял без штанов посреди кухни в наполненном водой тазу. Тетка мыла меня с мылом, которое вкусно пахло клубникой. Даже у Маргаритки мыло пахло так себе, а наше хотелось съесть. Я думал, что тетка начнет спрашивать про лес и дурканутую Ленку, но она лишь сказала, что сегодня я посижу дома. Я не спорил. Мне и так было видно все, что происходило во дворе.

Твой отец допрашивал дядю Гошу на скамейке у нашего дома. Дядя Гоша смотрел на папиросу, а твой отец, откинувшись на прогнувшийся под его тяжестью щербатый забор, медленно шевелил губами. О чем они говорили, я не слышал. Но разговор обоим не нравился. Огонек в пальцах подрагивал и ярко вспыхивал, когда дядя Гоша втягивал в себя дым.

Появился сутулый человек в остроносой кепке. Он вел на поводке старую овчарку со впалыми седыми щеками и провисшей от времени спиной. За всю их общую розыскную жизнь и погони собака вытянула человеку руки длиннее рукавов пиджака. Такую собаку я тоже хотел.

Из подъезда вышла мать Ленки – коренастая с румяными, как пирожок, руками. Очки с толстыми линзами делали ее глаза огромными, как у кукол. Она нащупала на бельевой веревке дырявый девчачий носок. Все по очереди понюхали носок и остались недовольны. Собачник сказал что-то доброе. Мать Ленки сняла очки, чтобы никого не видеть.

Собачник сунул овчарке под нос подол ее платья.

– Кунгур, след, – сказал громко.

Кунгур улыбнулся и лениво замельтешил пятками. Собачник, следуя за слабо натянутым поводком, тоже замельтешил пятками. Твой отец и дядя Гоша не торопясь двинулись следом. Им было неохота идти рядом. Они делали вид, что каждый сам по себе.

В тот день я придумал игру для солдатских ног. Теперь это были футболисты. Четыре в каждой команде и один запасной. Ворота сделал из пустых спичечных коробков, а мячик скатал из желто-красного фантика карамели «Хаджи-Мурат». Мячик вышел слишком большим, но рвать фантик не хотелось. Мне нравилась картинка, на которой был изображен человек в халате. Тетка говорила, что в Ленинграде до сих пор прячут его голову, что, обложенная ватой, она лежит в коробке, как наши елочные новогодние шары. Я представлял, что взрослые перед Новым годом достают ее и показывают для праздника своим детям.

– Не нашли. – Ты села на деревянный край песочницы, расправила платье на криво заточенных коленках. – Папа до ночи по лесу ходил. Я проснулась, а он спит весь в земле, иголках и с открытыми глазами.

– Как это с открытыми?

– Он всегда спит с открытыми глазами, когда преступника ищет. – Всем своим видом ты пыталась похвастать, что у тебя самый страшный папа в мире.

– По нашему лесу сто лет ходить можно и ничего не найти. – Я как раз выкопал солдат из могилы и разозлился. Вместо девяти нашлось восемь. Еще раз перерыл всю могилу – восемь. – Ты солдатика украла?

– А вот и нет.

– А вот и да!

– Наверное, тот, который больше всех сопротивлялся, взял и воскрес, – сказала ты. – Потому что его убить нельзя.

– Что это еще за воскрес? – Как же мне надоели эти новые слова. Их говорили все – тетка, твой отец, Юрка и даже ты. Только у меня одного все слова были старые.

– Воскрес – это когда твой солдат встал и ушел.

– Без ног?

– Без всего.

Мы первый раз ссорились. Наверное, потому, что с утра уже было жарко. Хотелось закопаться в еще влажный песок и так просидеть весь день.

– Фуражку гони. – Про фуражку от злости вспомнил. О ней не хотелось думать ни мне, ни тебе.

– Видел, как Ленка за нами кра?лась? – вдруг спросила ты.

– Нет. А ты?

– Нет. Слу-у-ушай. Если она за нами шла, то надо просто пойти той же дорогой, и мы ее найдем.

– А твой отец разве не так ходил? Ты же ему все доложила.